21 После этих слов в редакции Б: ничево не говоря,— Христом запечатлел уста моя Еремей! (л. 39).
22 Вместо: «хотя-де один и поедет, и ево-де убьют иноземцы*— в редакции В: умышлял во уме, чаял, меня без него и не вынесет Бог. А се и сам я убоялся с ним плыть; на поезде говорил: «здесь-де земля не взяла, на дороге-де вода у меня приберет». Среди моря бы велел с судна пехнуть, а сказал бы, бытто сам ввалился; того ради и сам я с ним не порадел (л. 52 об.).
23 После этих слов в редакции В: А во иную-су пору и боялись, человецы бо есмы; да где жо стало детца, однако смерть! Бывало то и на Павла апостола; сам о себе свидетельствует сине: «внутрь убо страх, а вне убо боязнь»; а в ыном месте: «уже бо-де не надеяхомся и живи бытн, но Господь избавил мя есть и избавляет»*. Так-то и наша бедность: аще не Господь помогал бы, вмале вселися бы во ад душа моя. И Давид глаголет: «яко аще не бы Господь в нас, внегда востати человеком на ны. убо живы пожерли быша нас»*, но Господь всяко избавил мя есть и до ныне избавляет; мотаюсь, яко плевел посреде пшеницы, посреде добрых людей, а инде-су посреде волков, яко овечка, или посреде псов яко заяц, всяко перебиваесься о Христе Исусе. Но грызутся еретики, что собаки, а без Божьи воли проглотить не могут. Да воля Господня — что Бог даст, то и будет. Без смерти и мы не будем; надобно бы что доброе то сделать и с чем бы появиться пред Владыку, а то умрем всяко. Полно о сем (л. 52 об.—53 об.).
нево. Везде искали, а жены моей с места не тронули,— лишо говорят: «матушка, опочивай ты, и так ты, государыня, горя натерпелась!» А я,— простите Бога ради,— лгал в те поры и сказывал: «нет ево у меня!» — не хотя ево на смерть выдать. Поискав, да и поехали ни с чем; а я ево на Русь вывез. Старец да я раб Христов, простите же меня, что я лгал тогда. Каково вам кажется? не велико ли мое согрешение? При Рааве блуднице, она, кажется, так же сделала, да писание ея похваляет за то. И вы, Бога ради, порассудите: буде грехотворно я учинил, и вы меня простите; а буде церковному преданию не противно, ино и так ладно. Вот вам и место оставил: припишите своею рукою мне, и жене моей, и дочери или прощение или епитимию, понеже мы за одно воровали — от смерти человека ухоронили, ища ево покаяния к Богу. Судите же так, чтоб нас Христос не стал судить на страшном суде сего дела. Припиши же что-нибудь, старец.
<Бог да простит тя и благословит в сем веце и в будущем, и подружию твою Анастасию, и дщерь вашу, и весь дом ваш. Добро сотворили есте и праведно. Аминь. >24
Добро, старец, спаси Бог на милостыни! Полно тово25.
Прикащик же мучки гривенок с тритцеть дал, да коровку, да овечок пять-шесть, мясцо иссуша; и тем лето питалися, пловучи. Доброй прикащик человек, дочь у меня Ксенью крестил. Еще при Пашкове родилась, да Пашков не дал мне мира и масла, так не крещена долго была,— после ево крестил. Я сам жене своей и молитву говорил и детей крестил с кумом — с прикащиком, да дочь моя большая — кума, а я у них поп. Тем же обрасцом и Афанасия сына крестил и, обедню служа на Мезени, причастил. И детей своих исповедывал и причащал сам же, кроме жены своея; есть о том в правилех,— велено так делать. А что запрещение то отступническое*, и то я о Христе под ноги кладу, а клятвою тою,— дурно молыть!— гузно тру. Меня благословляют московские святители Петр, и Алексей, и Иона, и Филипп*,— я по их книгам верую Богу моему чистою совестию и служу; а отступников отрицаюся и клену,— враги оне Божий, не боюсь я их, со Христом живучи! Хотя на меня каменья накладут, я со отеческим преданием и под каменьем лежу, не токмо под шпынскою воровскую никониянскую клятвою их. А што много говорить?
24 Приписка Епифания.
25 В редакции Б вместо слов: Да друга моего выкупил... полно
тово.— Да друга своего ябедника вывес, которой моея головы там искал научением сатаны. Хотели ево после Пашкова войским убить; так я его отпросил у них; пожаловали, отдали мне, и я ево, кормя, вывес на Русь. Не слаще и он мне, Василей, Пашкова там был; в иную пору, бьючи меня, на рожен было посадил; да Бог ево простит! Надобе Евангелие помнить реченное: «любите враги ваша и благотворите»* и прочая.
Плюнуть на действо то и службу ту их, да и на книги те их новоизданныя,— так и ладно будет! Станем говорить, како угодити Христу и пречистой Богородице, а про воровство их полно говорить. Простите, барте, никонияне, что избранил вас; живите, как хочете. Стану опять про свое горе говорить, как вы меня жалуете-подчиваете: 20 лет тому уж прошло; еще бы хотя столько же Бог пособил помучитца от вас, ино бы и было с меня, о Господе Бозе и Спасе нашем Исусе Христе! А затем сколько Христос даст, только и жить. Полно тово,— и так далеко забрел. На первое возвратимся.
Поехали из Даур, стало пищи скудать и с братнею Бога помолили, и Христос нам дал изубря, большова зверя,— тем и до Байкалова моря доплыли. У моря русских людей наехала станица соболиная, рыбу промышляет; рады, миленькие, нам, и с карбасом нас, с моря ухватя, далеко на гору несли Терентьюшко с товарищи;Никона отступника простил, как бы он покаялся о блудни своей ко Христу; ино лиха не та птица: залетела в пыстыя дебри не-проходимыя, возвратитися не хощет; питается червьми и змиями и на селах рожцы ядше со свиниями, а ко отцу возвратитися не хощет и не уйдет от руки Господни. Пущай его еще поиграет! Полно тово (л. 40 — 40 об.). плачют, миленькие, глядя на нас, а мы на них. Надавали пищи сколько нам надобно: осетроф с сорок свежих перед меня привезли, а сами говорят: «вот, батюшко, на твою часть Бог в запоре нам дал,— возьми себе всю!» Я, поклонись им и рыбу благословя, опять им велел взять: «на што мне столько?» Погостя у них, и с нужду запасцу взяв, лотку починя и парус скропав, чрез море пошли. Погода окинула на море, и мы гребми перегреблись*: не больно о том месте широко,— или со сто, или с осьмьдесят верст. Егда к берегу пристали, востала буря ветренная, и на берегу насилу место обрели от волн. Около ево горы высокие, утесы каменные и зело высоки,— двадцеть тысящ верст и больши волочился, а не видал таких нигде. Наверху их полатки и повалуши, врата и столпы, ограда каменная и дворы,— все богоделанно. Лук на них ростет и чеснок,— больши романовскаго* луковицы, и слаток зело. Там же ростут и конопли богорасленныя, а во дворах тразы красныя — и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей,— по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем — осетры и таймени, стерледи и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великия в нем*: во окиане-море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем: осетры и таймени жирны гораздо,— нельзя жарить на сковороде: жир все будет. А все то у Христа тово, света, наделано для человеков, чтоб, упокояся, хвалу Богу воздавал. А человек, суете которой уподобится, дние его, яко сень, преходят*; скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; съесть хощет, яко змия; ржет, зря на чюжую красоту, яко жребя; лукавует, яко бес*; насыщаяся довольно, без правила спит; Бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает, и не вем, камо отходит: или во свет, или во тьму,— день судный коегождо явит. Простите мя, аз согрешил паче всех человек.
Таже в русские грады приплыл и уразумел о церкви, яко ничто ж успевает, но паче молва бывает*. Опечаляся, сидя, рассуждаю: что сотворю? проповедаю ли слово Божие или скроюся где? Понеже жена и дети связали меня. И виде меня печальна, протопопица моя приступи ко мне со опрятством и рече ми: «что, господине, опечалился еси?» Аз же ей подробну известих: «жена, что сотворю? зима еретическая на дворе; говорит[ь] ли мне или молчать? — связали вы меня!» Она же мне говорит: «Господи помилуй! что ты, Петрович, говоришь? Слыхала я,— ты же читал,— апостольскую речь „привязался еси жене, не ищи разрешения; егде отрешишися, тогда не ищи жены"*. Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедати слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи; дондеже Бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петрович,— обличай блудню еретическую!» Я-су ей за то челом и, отрясше от себя печальную слепоту, начах по-прежнему слово Божие проповедати и учити по градом и везде, еще же и ересь никония[н]скую со дерзновением обличал.
В Енисейске зимовал и паки, лето плывше, в Тобольске зимовал. И до Москвы едучи, по всем городам и по селам, во церквах и на торгах кричал, проповедая слово Божие, и уча, и обличая безбожную лесть. Таже приехал к Москве. Три годы ехал из Даур*, а туды волокся пять лет против воды; на восток все везли, промежду иноземских орд и жилищ. Много про то говорить! Бывал и в ыноземских руках. На Оби, великой реке, предо мною 20 человек погубили християн, а надо мною думав, да и отпустили совсем. Паки на Иртише-реке собрание их стоит: ждут березовских наших с дощеником и побить. А я, не ведаючи, и приехал к ним и, приехав, к берегу пристал: оне с луками и обскочили нас. Я-су, вышед, обниматца с ними, што с чернцами, а сам говорю: «Христос со мною, а с вами той же!» И оне до меня и добры стали и жены своя к жене моей привели. Жена мод также с ними лицемеритца, как в мире лесть совершается; и бабы удобрилися. И мы то уже знаем: как бабы бывают добры, так и все о Христе бывает добро. Спрятали мужики луки и стрелы своя, торговать со мною стали,— медведей я у них накупил,— да и отпустили меня. Приехав в Тоболеск, сказываю; ино люди дивятся тому, понеже всю Сибирь башкирцы с татарами воевали тогда. А я, не разбираючи, уповая на Христа, ехал посреде их. Приехал на Верхотурье,— Иван Богданович Камынин*, друг мой, дивится же мне: «как ты, протопоп, проехал?» А я говорю: «Христос меня пронес, и пречистая Богородица провела; я не боюсь никово; одново боюсь Христа».