Боярский состав "большей братии" Иосифа при нем не снижал аскетической строгости общей жизни: игумен умел вести за собой и дисциплиной устава и своим //179//
покаянным горением. Личную меру своей строгости Иосиф дал в отношении к матери, отказавшись - по типу классической аскетики - видеть ее, когда она пришла навестить его в обители. В остальном, замечательно, что его личная святость растворяется в подвигах избранного им духовного воинства, - учитель в учениках. О них идет речь во множественном числе. "Молитва Иисусова беспрестани из уст исходяще и к всякому пению к началу спешаше" - "Сами себе мучаще Христовы страдальцы, - в нощи и на молитве стояще, а во дни на дело спешаще". Какое могло быть среди них празднословие, продолжает Савва Черный, когда они никогда не смотрели друг другу в лицо, "слезы же от очию их исхождашя... час смертный имеяй на всяк час"..."Вси в лычных обущах и в плаченных (заплатанных) ризах, аще от вельмож кто, от князей или от бояр"...Это равенство уставной жизни нарушается в келейном правиле и в особых, избранных подвигах, но с благословения игумена: "ов пансырь ношаше на нагом теле под свиткою, а ин железа тяжкы и поклоны кладущи, ов 1000, ин 2000, ин 3000, а ин седя сна вкушая". В холодной церкви, в зимнюю стужу мерзли без шуб, вспоминая "несогреемый тартар". Слабые сбегали из монастыря: "жестоко есть сие житие; и в нынешнем роде кто может таковая понести?". Но оставшиеся спаялись в крепкую дружину, и долго после смерчи Иосифа продолжали свои подаю и, пзмчть о которых отлагалась в своеобразной волоколамской литературе, составляющей настоящий Волоколамский патерик, - единственный настоящий патерик северной Руси.
Преподобный Иосиф должен был подавать пример в аскетическом делании: по крайней мере, о "худых и плаченых" рясках игумена нам рассказывают жития. Но современники рисуют Иосифа не изможденным постником, а совершенным представителем русского идеала красоты: лицом "уподобися древнему Иосифу" ("Прекрасному"), с темнорусыми волосами, с округленной, не слишком длинной бородой. Цветущая красота его была в соответствии с его вкусом к благолепию, к внешней, бытовой красоте, особенно к красоте церковной. Эстетика быта и обряда прекрасно уживаются у Иосифа с практическим умом, с зоркостью к окружающему, с большим талантом хозяина и строителя. Он не только принимает пожертвования, но умеет и заставить их при//180//
текать в монастырь, то как плату за помин души, то как вклады знатных постриженников или предсмертные завещания. Для чего ему было это богатство? Сам Иосиф объясняет это в послании к княгине: "Надобно церковные вещи строити, св. иконы и св. сосуды и книги, и ризы, и братство кормити... и нищим и странным и мимоходящим давати и кормити". На все это в год идет, по его расчету, рублей 150 (в другой раз он пишет 300), "опричь хлеба". За то во время голода Иосиф широко отворяет житницы монастыря' кормит в день до 700 человек, до 50 детей, брошенных родителями, собирает в устроенный им приют. Когда нет хлеба, приказывает покупать, нет денег - занимать и "рукописи давати", - "дабы никто не сшел с монастыря не ядши". Монахи ропщут: "Нас переморит, а их не пре-кормит". Но Иосиф уговаривает их потерпеть, и не даром: великий князь "учреждает" (угощает) изголодавшуюся братию.
Не только голод пробуждает благотворительную деятельность Иосифа. Для окрестного населения монастырь его всегда являлся источником хозяйственной помощи. Пропадет ли у крестьянина коса или другое орудие, украдут ли лошадь или корову, он идет к "отцу" и получает от него "цену их". Тогда "мнози тяжарие (крестьяне) стогы свои участиша и умножиша -жита себе". До нас дошло письмо Иосифа одному боярину "о миловании рабов". Он слышал о том, что его рабы "гладом тают и наготою стражют", и убеждает его заботиться о подвластных, хотя бы в собственных интересах. Как обнищавший пахарь даст дань? Как сокрушенный нищетою будет кормить семью свою? - Угроза Страшным Судом Божиим, где "сицевые властители имуть мучимы быти в веки" подкрепляет силу его назидания. В письме к Дмитровскому князю во время голода Иосиф требует, чтобы князь установил обязательную цену на хлеб: только этим можно помочь общей беде. Неудивительно, если один из его биографов - конечно, с некоторым преувеличением - пишет, что благодаря ему, "вся тогда Волоцкая страна к доброй жизни прелагашеся".
В основе этой социальной тревоги лежит все та же забота о единой человеческой душе - "ее же весь мир не стоит". Мысль о душе скупого богача или собственной братии выступает рельефнее, чем сострадание к бедняку. //181//
Не из сострадания, а из христианского долга проистекает общественное служение Иосифа.
Богатые драгоценными бытовыми чертами, жития преп. Иосифа скудны в одном: они молчат о внутренней, духовной жизни. Внешние аскетические подвиги и широкая деятельность занимают то место, которое у преп. Нила посвящено умной молитве. Характерно одно видение, которое сообщает в своем житии Савва, - вообще не знающий прижизненных чудес Иосифа. Инок Виссарион, чистый простец, бывший в некотором пренебрежении у братии, видит голубя на плащанице, несомой Иосифом. Этот голубь самому Иосифу вселяет надежду, что "не оставит Бог места сего". Так огненные языки преп. Сергия оплотневают в белого голубя, откровение тайн - и спокойную надежду.
Можно искать признаний самого Иосифа об избранном им духовном пути в его посланиях и особенно в его обширном Уставе, именуемом Духовной грамотой. Здесь найдем подтверждение житийных впечатлений.
Из четырнадцати глав этого обширного Устава девять первых исчерпывают его материальное содержание. Все они посвящены внешнему монастырскому быту и благочинию: о соборной молитве, о трапезном благоговеинстве, о небеседо-ванни по павечернице, о неисхождении из монастыря, о службах (работах), о запрещении крепких питий, о невхождении женщин, тоже - отрочат. Эти девять правил даны в 4 редакциях: полной, краткой, для специального применения "преимущей" братии, и в виде краткого дисциплинарного кодекса "запрещений". Иосиф не устает входить в подробности, и в подкрепление щедро рассыпает цитаты и примеры из святых отцов и житий: об "опасном" (осторожном) трезвении, о важности самых мелких по-грешений и о "страшном и немилостивом" суде, ожидающем нерадивых. "Души наши положим о единой черте заповедей Божьих". Иосиф составляет свой Устав, приближаясь к смерти. "Сего ради боюся и трепещу" . . . "Мню убо, яко и велиции светильницы и духоноснии отци и ниже святии мученицы страшный час смерти без истязания проидоша бесовских мытарств". Так как настоятель должен дать ответ за общие согрешения, и та же обязанность блюдения душ ложится на всех, особенно же на "больших" и "преимущих", то Иосиф наставляет на долге строгости к грешнику, освобождая по отношению к нему от смирения и не осуждения. "Не можно единому настоятелю сего управити"... "Вас да боится паче согрешивый, неже настоятеля... Нужа есть отмщати, да не с ним приимем гнев Божий".
Однако эта господствующая надо всем идея страха не делает Волоколамский устав особенно суровым. И наказания не отличаются жестокостью: 50-100 поклонов, сухоядение, в крайних случаях - "железные узы": требования, предъявляемые Иосифом к братии, не чрезмерны. По всему видно, что для Иосифа важна не суровость аскезы, а строгость в соблюдении не слишком трудного правила. Он сам убежден в нетрудности уставной жизни: "Кая беда еже не исходити вне монастыря без благословения? Или кая скорбь по павечернице не глаголати? Еда не довлеет весь день глаголати?". Лишь совершенный запрет питий, "от них же пьянство бывает", и доступа в ограду монастыря женщин и "голоусых отроков" - отличает волоколамский быт от обычных русских монастырей. Особенно удивительно, что при всем своем стремлении к совершенному общежитию, повторяя сам многократно, что "пища и питие всем равна", Иосиф создает в своем монастыре три категории монахов - "три устроения" - по степеням добровольно взятой аскезы. Эти категории отличаются в трапезной количеством блюд, в остальном - количеством и качеством одеяний. Рассудительный наставник считается с различием естественных сил (и небесных наград). Практический игумен привлекает в монастырь и нужных ему старцев, приказчиков, администраторов обширного хозяйства, и особенно ценный для него приток из боярства, где лишь немногие способны разделить его собственные труды и подвиги.
Некоторые указания о духовной жизни дает первая глава Устава - о "соборной", т. е. церковной молитве. И здесь главное - страх Божий. Сравнения с царем и придворным бытом царского дворца повторяются постоянно. Главное внимание обращено на внешний порядок в церкви: "вся благообразно и по чину да бывают". Иосиф знает, что необходимо "не точию телесное благообразие показати, но и ум весь собрати с сердечным чувством", но он указывает к этому единственный путь: от внешнего к внутреннему: "Прежде о //183//
телесном благообразии и благочинии попечемся, потом же и о внутреннем хранении". Характерно ударение, падающее на собранность и твердость и на взаимную зависимость телесного и духовного напряжения: "Стисни свои руце, и соедини свои нозе, и очи смежи и ум собери". В этом вся духовная школа иосифлянства.
Внутренняя собранность и основное чувство страха у Иосифа умеряются и его жизненной практичностью и своеобразной эстетикой быта. Вот почему строгая этика его выражается не столько в форме аскезы, сколько - употребляя современное слово - "бытового исповедни-чества". По отношению к мирянам она еще смягчается и получает стиль какой-то московской "калокагафии". Вот как он наставляет в "Просветителе": "Ступание имей кротко, глас умерен, слово благочинно, пищу и питие немятежно, потребне зри, потребне глаголи, будь в ответах сладок, не излишествуй беседою, да будет беседование твое в светле лице, да даст веселие беседующим тебе".