-В одном из домов на мысе кто-то ждал спрятавшегося за стеной (его? меня?), выходил во двор, поднимал голову к разорванным в клочья быстрым тучам, слушал близкий гул шторма. Потом возвращался, потирая озябшие плечи и руки, плотно закрывал за собой дверь и спешил к жаровне, чтобы побыть над жаром, омыть им заледеневшее лицо.
Когда открывалась дверь, к вошедшему по-собачьи настороженно поворачивался огонек светильника: узнав хозяина, он трепетал и быстро успокаивался и ровно освещал уже часть комнаты, где привычно стояли и лежали вещи...
Трудно было совместить то, что живописал художник, с сегодняшним солнцем и блеском моря, но голос его, гудевший на одной ноте, все равно привораживал.
-Женщина... (я ждал этого слова), чуть отогревшись у жаровни, зажигала еще два светильника, два плоских глиняных сосудика с носиком для фитиля, круглым отверстием на другом его краю для вливания масла, рисунком-печаткой сверху и ручкой, как у наших чайных чашек. Светильники стояли на полках рядом с глиняными статуэтками богов и богинь и посудой, сразу закрасневшейся в свете масляных огоньков. Огоньки чуть коптили, свивались на концах в черно-смоляную нить, та сперва тянулась к потолку, потом вдруг отчего-то начинала извиваться, и тени нитей на беленом потолке обращались в беспрестанно и нервно шевелящихся змей, словно их беспокоили зажженные внизу светильники...
Художник замолчал, а я сказал ему:
-Ты и вправду туда переместился.
-Да, - подтвердил Кубик, - я был там по-настоящему.
Прошли две-три минуты на осмысливание (и проверку) произнесенного, потом мой рассказчик, чуть переменив позу, снова заговорил:
-Несколько лет назад я попал в один дом, где собрались послушать известную приезжую экстрасенсшу. Красивая женщина с черным бархатным ошейничком (дамы зовут его меж собой удавкой, она прикрывает стареющую кожу) и молодым мужем. Колдунья точно определяла, что у кого болит, снимала несколькими пассами головную боль, было видно, что она еще многое умеет... или, по крайней мере, делает вид, что умеет. Большинство из собравшихся поверило в ее исключительные способности и стало спрашивать уже обо всем. Гостья отвечала на любые вопросы, какими бы странными они ни были: у каждого, оказалось, был к ней свой. Я еле дождался своей очереди - и рассказал гостье о своей необъяснимой, на мой взгляд, любви к одному из мест на земле, о том, что меня тянет туда, как магнитом, что я своим воображением легко перемещаюсь туда... ну и так далее.
Эстрасенсша меня выслушала, потрогала удавку на шее и ответила одной уверенной фразой:
-Ничего удивительного тут нет: просто в этом городе вы когда-то жили!
Мой вопрос она посчитала прямо-таки детским.
Меня как по лбу ударили. Я там жил! Так вот в чем отгадка всего!
Я там жил; я. правда, не помню ничего, но во мне осталась неизъяснимая любовь к этому месту. Это, выходит, одна из моих родин, но почему-то любимая больше других.
Что там со мной произошло?
Додумывал (фантазировал, взахлеб, признаюсь) я уже дома.
...Кем я был в Херсонесе? Землевладельцем? Моряком? Мастеровым? Рыбаком? Торговцем? Не рабом, нет, рабы не любят своих тюрем.
Черт побери, неужели переселение душ имеет, так сказать, место на этой, полной загадок земле?!
Кубик снова чуть помолчал. Я подумал, взглянув на него, что под жестковатым лицом боксера скрывается отчаянный лирик.
-Итак, - решил он подвести какой-то итог, - я там, предположим, жил; вернее, жил некий (надеюсь) мужчина, может быть, моих лет, может, моложе. Или совсем юноша... Его душа после смерти – она могла произойти от чего угодно: болезнь, кораблекрушение, война, простая драка в ночном переулке... после смерти его душа, переселяясь во всё новые обиталища, попала наконец в мое тело...
-Глянь-ка, - неожиданно показал он на что-то за моей спиной, - вот где чудо!
Я обернулся: к нам подплывал, держа гарпун над водой, светловолосый пацан. На гарпун был наколот ершище наверняка больше моего, того, что я посчитал царем этой бухты!
-Дядя, возьмите ружье. Неплохо бьет. Только снимите, пожалуйста, моего ерша.
-Куда ты его денешь?
-У меня кулек в плавках. Я вон с той скалы, - он показал рукой.
Худенького мальчишку била дрожь и губы у него посинели. Он взбил ногами брызги и вмиг оказался у своего острова. Влез и, обхватив руками плечи, на время застыл там.
Я повернулся к Кубику.
-Ну? «Его душа попала в твое тело»…
-Потом. Пошли в воду. Жарко.
Мы нырнули одновременно, оба – я глянул налево – пошли на глубину, идя меж зелеными от водорослей камнями; от меня к нему метнулся было сероспинный лобан, но круто вильнул и исчез в мутной опаловой голубизне.
Вынырнули тоже одновременно, метрах в двадцати от нашей скалы. Здесь под нами была уже недосягаемая глубина, зеленые камни не были видны, вода внизу холодила ступни. Отсюда открывался вход в уютнейшую в мире бухту, за выступом берега были видны мачты вспомогательных военных судов.
Глубина тянула меня за ноги вниз.
-Я назад, - сказал я.
-Я чуток побуду здесь, - ответил художник.
Я чуть промокнулся полотенцем и поскорей оделся: мне предстояло идти домой и обедать под полуденным солнцем.
Махнул Кубику, он был уже у скалы: держась за нее обеими руками, смотрел на шумную жизнь островков и время от времени окунался с головой.
По дороге я, естественно, давал оценку услышанному.
Наверняка я попался. Мой знакомый одержим идеей, и мне предстоит всю ее воспринять. Он меня нашел. Он увидел в мне загрунтованный холст, и пока не выложит на него все свои теперешние краски, не успокоится.
Ладно. Он не первый и не последний, кто выговаривается, глядя на меня. Пусть. Да и материал его, кажется, интересный. Идея хоть и завиральная, но она есть. И излагает он складно. В конце концов идеей ведь и жив человек. Это вроде религии. Читаю же я фантастику, говорил я себе.
Я думал в такт своим шагам и шел все быстрее: солнышко здесь не смягчено облачностью, оно работает со всем, что под ним, напрямую.
Снова мы встретились, когда заходило солнце, недалеко от мозаичной купальни. Кубик сидел, привалившись спиной к древнему камню, и глядел на закат. Рядом с ним лежала черная сумка. Увидев меня, он достал из нее бутылку сухого массандровского вина, бумажные стаканчики и три бутерброда с высохшим сыром.
-Давай проводим этот день, - сказал он. – Давай устроим ему проводы.
Кажется, он уже немного выпил.
По-вечернему умиротворенная прибойная, невиданно прозрачная вода накатывала, чуть шелестя, на белую гальку, перебирая мелкую, обтекая крупную, лишь шевеля ее.
Людей было немного: малоразговорчивые группки, по три-четыре человека, все повернувшиеся, как подсолнухи, в сторону заката.
Вино было теплое и оттого более терпкое, отдающее кожицей винограда и цветами, какие могли бы назвать только виноделы.
Закат под его действием приобретал особое значение.
Солнце нависло над самым горизонтом. Вот у него появилась подставка, как у глобуса, светило устроилось было постоять какое-то время на море.
Не получилось – и тогда оно стало вытягиваться, вытягиваться... и превратилось вдруг в красноглиняный кувшин - цвета как раз тех древних черепков, какие волна со дна выносила на берег.
Кувшин, наверняка полный... вода не выдержала его тяжести, и он, подогнув горизонт, стал проваливаться.
Теперь его ничем уже не спасти.
Раз-два-три – осталась только расписная, как у русского чайника, крышка.
И – нету солнца. Кануло в море, оставив над собой всплеск – догорающее, как костер, дрожащее сияние. Похожее, скорее всего, на корону.
-Свершилось, - произнес нужное слово Кубик.
Я осмотрелся. Все-все глядели туда, где только что исчезло светило. На корону, сиявшую над ним, ушедшим.
Сразу потянуло прохладой.
-Ну так вот, - сказал художник и я понял, что он продолжает начатый еще утром рассказ, - значит, теперешняя моя душа – некий энергетический неразрушимый (и неразрешимый пока) сгусток, таинственный комочек, субстанция, источник жизни – знала эти места, - Кубик повел рукой от колонн базилики вправо, пронес ее над морем до северного, через участок моря, далекого берега Северной бухты, увенчанного равелином, - и она рвется к этому мысу...
Рвется – и я пакую чемодан, покупаю билет на поезд, потом на теплоход и еду, стремлюсь сюда...
В голосе художника зазвучала та нотка исповедальности, которую я заметил еще утром; ей нельзя было мешать; я и не мешал.
-...чтобы ходить здесь, словно что-то давно потерянное ища, подбирать черепки на галечном берегу, прикладывать ладони к остаткам стен, как к жертвенникам... Принюхиваться к запахам, царящим на этом мысу, здесь всегда пахнет высушенными лекарственными травами – ты заметил это?
Однажды я поймал себя на мысли, и она уже не отпускала меня: что мне нужно – я должен! – пожить здесь примерно с год. Ну, месяца три хотя бы. На мысе, как ты видел, есть с десяток домов, кроме музея, там, наверно, можно снять комнату. Я жил бы здесь, ходил-бродил бы повсюду, и вся моя способность слышать, видеть, чувствовать, обострилась бы, настроилась бы на «волну» древнего города, источник которой бьется где-то, может быть, в каменной толще, либо как клад таится в подвале нераскопанного еще дома. И, кто знает, вдруг я услышал бы то, что должен был услышать... Либо этот мыс выстроил бы мои мысли так, что я что-то, до сих пор не понятое, уразумел... А то однажды наградил бы меня воспоминанием, добытым из самых потаенных глубин памяти...
Кубик разлил остатки вина, оно было совсем уже теплым и терпкость его усилилась.
-Ты слушаешь?
Я кивнул.
-Сколько раз я ловил себя на том, что мне до стона, до боли хочется снова побыть среди пепельно-серых камней, за которыми гипнотически синеет море! Два этих цвета меня преследовали: пепел и синь... Не оставить здесь ни одного не осмотренного места, не потроганного камня, увидеть и услышать все штормы, какие падут на этот берег, обойти после каждого галечные полосы, чтобы поглядеть на то, что вынесла со дна волна...
Темнело так быстро, как будто кто-то гасил свет с помощью реостата.