Вадим Чирков
НАШИ ДУШИ БЛУЖДАЮТ ПО СВЕТУ
Душа – «бессмертное духовное существо,
одаренное разумом и волею». ВладимирДаль.
По давно известным мне признакам я понял, что этот человек ищет собеседника. Худощавый, рыжебородый, в джинсе (куртка наброшена на голые загорелые плечи), он осторожно приглядывался ко всем, кого видел, выбирая... нет, не просто собеседника, а скорее слушателя. Я же, слушатель от природы, слушатель, которого рассказчик (тоже от природы) легко находит глазами даже в большой толпе, покорно стал ждать, когда меня призовут к исполнению прямых моих обязанностей.
А потенциальных слушателей было много здесь, на каменном мысу с обрывистыми рыжими берегами, омываемом, по-моему, самой чистой и самой синей водой Черного моря. Они и купались, и ныряли, и загорали, и бродили, полуголые, среди развалин древнегреческого города, который две с половиной тысячи лет назад возник на этом мысу и насчитывал около двух десятков столетий активной жизни. Немудрено, что всякого, кто притрагивался к пепельно-серым камням древних домов, знававших тепло людских тел и слышавших их голоса, охватывала задумчивость.
Остатки стен бывших домов были еще в прошлом веке «подняты» археологами из земли, законсервированы сверху цементом и теперь давали представление о городе. Раскопки и посильная реставрация развалин дорисовали картину. Обнаружились разноцветные мозаики на полах ванных комнат, были подняты из земли и поставлены на прежние места мраморные колонны базилик, собраны воедино осколки громадных пифосов и амфор, в которых хранили раньше вино, масло и рыбу – предметы торговли города, стоявшего на перекрестке морских дорог. В музее, в центре мыса, были накоплены тысячи монет, найденных при раскопках, мраморные статуи с прощальными текстами на древнегреческом, надгробные плиты, терракотовые статуэтки, плоские светильники... Особое внимание привлекала плита 111 века до нашей эры с клятвой жителей города на верность ему: «Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими, героями, владеющими городом и землею, и укреплениями херсонеситов, я буду единомыслен относительно благосостояния и свободы города и граждан и не предам ни Херсонеса, ни Керкинитиды, ни Прекрасной гавани... другом я буду херсонесцам всегда...».
Море здесь сияет той живой искрящейся синью, что притягивает взгляд, как чьи-то глаза. Оно здесь гипнотически синего цвета, того энергично синего цвета, ощущая который всегда жалеешь, что ты не живописец, - хотя и знаешь, что все равно не передашь на холсте ни этой живой синевы, ни этого вспыхивания в ней искр солнца.
А прибойная волна все выносит и выносит на галечный берег красно-глиняные черепки разбитых давным-давно кувшинов и амфор, их осколками, должно быть, густо усеяно дно вокруг мыса.
Кроме музея, в центре полуострова стоят развалины собора, построенного в конце прошлого века в честь святого Владимира, принявшего здесь, вместе с Русью первое крещение в 989 году. Собор был разрушен во Вторую Мировую. Крыша обвалена прямым попаданием бомбы немалого размера, стены иссечены пулями и осколками до того, что на них нет буквально живого места. Пулями же и осколками побита роспись внутри храма, видная сквозь проемы узких высоких окон, украшенных гранитными колоннками; через «Тайную Вечерю», написанную на всю стену, проходит широкая трещина...
Здесь-то, напротив собора, я снова увидел Рыжебородого.
Он сидел на желтой, выжженной солнцем траве, по-турецки скрестив ноги, и рисовал на листе ватмана Владимировский собор. Работа была профессиональной.
То, что возникало на листе бумаги, тоже можно было назвать архитектурой. Но не искусством строителя, как переводится с греческого это слово, а искусством... разрушения. Это была... антиархитектура. Она поражала, кроме всего, силой и свирепостью разрушителя. Здание храма, казалось, было обглодано чьей-то страшной железной челюстью. И мне было понятно, почему художник зарисовывает это – такого нельзя ни придумать, ни вообразить.
-Лицо войны? – вырвалось у меня.
Он обернулся.
-Похоже на слепок с одного из ее дней. – Художник кивнул на храм. – Правда, чудовищно?
Вид разгромленного собора посреди целых уже домиков музея неподалеку и полностью восстановленного после войны города в самом деле нарушал строй мысли, сознание не осиливало этой картины сразу, останавливалось перед загадкой разрушения. И было непонятно, как убийство, свидетелем которого ты не был и ничего не знаешь о мотивах, - но видишь изуродованный труп.
Художник уложил лист ватмана в папку, встал и предложил:
-Хотите, я покажу вам еще одну любопытную вещь?
Кажется, он нашел того, кого искал. Я кивнул.
Мы обошли собор со стороны колонн средневековой базилики, оказались перед задней, северной его стеной, по которой поднималась ржавая пожарная лестница, перебитая посредине взрывом снаряда. Снаряд (наш ли, немецкий ли) выбил в толстой стене храма глубокую яму.
-Гляньте-ка наверх, - мой провожатый показал пальцем под самый карниз.
Там, поверх всего сумасшествия, оставленного на храме войной, кто-то, рискуя жинью на перебитой снарядом, донельзя проржавевшей лестнице, написал краской: ПУСТЬ БУДЕТ ВЕЧНА ЛЮБОВЬ!
-Черт знает что! – произнес я единственное, на что в эту минуту был способен.
-Вот именно, - подтвердил художник. – Но я уверен: такое можно увидеть только на этом мысу!
Я смотрел и смотрел на надпись, задрав голову, и ничего не ответил, хотя о мысе думал примерно так же.
Теперь время рассказать о себе – мне на этот раз нужно представить будущего слушателя художника и объяснить, почему он его (меня) выбрал.
Я пробыл на этих берегах, в военно-морском городе, в границах которого находился и мыс с древнегреческими развалинами, 4 года. Я оставил здесь, за высокими заборами и колючими проволоками двух воинских частей, в их казармах на 120 человек, в ротных строях, у береговых пушек и безрадостного тогда моря свою юность, ту юность, которую мои друзья, оставшиеся на «гражданке», проводили, верно, ох как иначе.
И я считал, что этот город, море, берега, бухты кое-что мне задолжали – я много чего здесь, повторю, потерял. И теперь, бродя по знакомым улицам, по берегу моря, вторично – нет, заново! – открывая мыс, запоздало понимая, что все-все здесь неповторимо красиво, я пытался получить с этой местности хоть какую-то отплату, на которую, был уверен, имею полное право.
Вот какое у меня сложилось отношение ко всему здесь, и когда незнакомый пока еще художник произнес ключевую для меня фразу «такое можно увидеть только на этом мысу», я и согласился с ним, насторожился и приготовился к своей главной роли – слушателя, на этот раз очень внимательного. Мыс должен был чем-то со мною поделиться.
-Виктор, - представился мне Рыжебородый и протянул руку. – Фамилия: Кубик. – Вы не против кружки пива в эту пору?
Пиво продавалось сразу за оградой музея, заведение находилось в одном домике с продовольственным, невероятно бедным магазинчиком. Здесь стояли высокие столики, пиво наверняка разбавляли, но было оно прохладное и после июньского солнцепека очень «питкое» (удачный термин виноделов).
Отпивая глоток за глотком, мы обменялись сведениями о городах, откуда приехали, о профессиях – он художник, я журналист.
-Журналист? – почему-то обрадовался Виктор. – тогда кому-то из нас повезло!
-Чем?
-Мне тем, что меня поймут, а вам – интересным, на мой взгляд, материалом. – Он уже не сомневался в распределении ролей Рассказчика и Слушателя. – Дело в том, что здесь со мной происходят преудивительные вещи...
Кубик был, как я уже сказал, рыжебород. Скорее, коричневобород. Чуть широкоскул, борода логично удлиняла лицо, а бурые, как у медведя, с сединой уже волосы на голове «работали» на все тот же правильный овал. Карие глаза взглядывали на собеседника быстро, остро, что-то свое замечая и отмечая. Такие глаза бывают у спортсменов единоборцев. Под левой бровью я нашел то, что искал, – белый шрамик.
-Бокс? – спросил я, указывая глазами на шрам.
-Кэмээс, - ответил художник (кандидат в мастера спорта).
Я кивнул.
Мы заказали еще по кружке и поговорили о своеобразной красоте небольшого этого полуострова, которая и определила много веков назад его судьбу. Из далекой заморской Гераклеи в поисках удобного для житья места приплыли сюда в пятом веке до нашей эры колонисты, заметили мыс и удобную гавань за ним, поселились и со временем построили целый город, где дома чуть не соприкасались друг с другом. Все хотели жить на этом мысу, но селились здесь только богачи, землевладельцы, чьи загородные усадьбы начинались сразу за городом, за его стенами и тянулись далеко, в степь. Там жили управлющие и рабы, обрабатывающие хлебные поля, сады и, главное, виноградники.
Полис просуществовал две тысячи лет – много ли на земле других с такой же долгой историей?
Дома подходили к самому морю, иные стояли прямо над обрывом берега, во время штормов брызги разбитых о рыжий ракушечник волн залетали во двор, а от ударов воды звенела на полках посуда и раскачивались огоньки в глиняных светильниках...
Что за люди жили здесь?
Разговор все ближе и ближе подходил к тому, что было «преудивительными вещами», которыми заинтриговал меня художник в самом начале знакомства, но оно все-таки было еще слишком непрочным и не позволяло ему делиться сокровенным. Виктор предложил назавтра понырять с маской и подводным ружьем, я обрадовался, потому что и сам был подводным охотником. Мы договорились о времени и месте встречи, я отправился домой, а художник вернулся к собору заканчивать рисунок.
ПОД ВОДОЙ
Из рыбы главным предметом подводной охоты были здесь лобаны (крупная кефаль) и ерши. Бычки возле нашего мыса были слишком напуганы многими ныряльщиками и слишком юрки, чтобы попасть под гарпун. На лобанов же нужно сильное, далеко бьющее ружье, а наши, со слабой резиной, годились только на ершей.
Ерши, донная, страшнючего вида рыба с огромной пастью хищника и рядом длинных ядовитых иголок на спине, никого не боялись и подпускали охотника на расстояние выстрела. Однако заметить ерша было нелегко из-за маскировочного цвета чешуи, в точности повторяющей цвет подводного, в лишайниках камня. Только опытный взгляд находил притаившегося на дне разбойника.