внимание следует оказать. Тут у Семена Павловича была детально разработанная
система, своего рода шкала ценностей. Он предпочитал госпитализировать людей
с подозрением на какие-либо заболевания. Я называл их "подозрительными
больными", ибо неизвестно было, больны они или нет.
-- Показанием для госпитализации является только недуг, а
противопоказанием -- отсутствие оного, -- сказал я как-то сестре Алевтине.
Губы исчезли с ее лица -- так она их умела поджимать в знак протеста.
И надобность в дефицитных лекарствах, -- продолжал -- или ненадобность
в них тоже будут определяться не требованиями свыше, а требованиями
болезней.
Я вторгался в монастырь сестры Алевтины со своим уставом -- и она этого
потерпеть не могла.
Семен Павлович часто провозглашал, что у нашей больницы
научно-профилактический профиль.
-- Такой профиль и такой фас входят в противоречие с целями хирургии
оказывать скорую помощь -- это ее вечное предназначение, -- сказал я
главврачу.
Но "скорая помощь" объезжала нашу больницу стороной: известно было, что
тяжелых случаев Липнин не любит. Вслед за ним остерегалась их и сестра
Алевтина. Я знал, что в пору юности не оставившей на ее бесстрастном лице о
себе ни малейших напоминаний, старшая медсестра работала в госпитале. "Что
же заставляет ее изменить той поре? -- спрашивал я себя. И отвечал: -- Это
могла сделать только любовь".
Сестра Алевтина, несмотря на свой пенсионный возраст, была влюблена в
главврача. Как, впрочем, и многие другие медсестры и практикантки...
Поскольку дома у Семена Павловича все было "в полном порядке", это не
бросало тени на его репутацию: ему поклонялись, им восторгались, а он
продолжал любить только жену и сына: да, он такой!
"Со всем, что не касалось лечения, у нас в больнице обстояло особенно
хорошо... Часто устраивались вечера самодеятельности и культурного отдыха.
Главный врач неизменно на них присутствовал. Подчеркивая свою принадлежность
к зрелому поколению, он исполнял на рояле предвоенные танго и вальсы, а
потом, не отрываясь от поколений, идущих вослед, оказывался в эпицентре
танцевальных свистоплясок. Он слыл демократом: умел душевно выслушивать и
еще более душевно объяснять, почему просьба не может быть выполнена.
Сестра Алевтина была не просто поклонницей, а именно телохранительницей
главврача: она не позволяла нацелиться в его сторону ни иронии, ни даже
шутке.
После того как Семен Павлович попытался сосредоточить все внимание
местной хирургии на начальнике необходимого ему стройуправления, я сказал
сестре Алевтине:
-- Он был бы счастлив, если бы все важные для него люди нуждались в
операционном вмешательстве. А еще лучше -- если б можно было заманить их к
нам в больницу здоровыми!
Тут уж я вторгался со своим уставом во владения самого Липнина. Губы
старшей медсестры спрятались на продолжительный срок: она осуждала меня.
Несчастье произошло прямо за нашим больничным забором: Шоссе считалось
загородным -- и водители, вырвавшись из плена городских правил, развивали
непозволительную скорость. На такой скорости таксист и врезался в столб со
стрелкой и словом "Больница". Он отделался нелегким испугом, а женщина,
сидевшая рядом с ним, была без сознания. Неожиданный и беспощадный удар
пришелся по ней... Об этом сообщили из приемного отделения.
-- Надо... "скорую помощь", -- сказала сестра Алевтина.
-- Помощь окажем мы! -- ответил я. -- Прикажите санитарам мчаться с
каталкой за ворота.
-- Надо согласовать с Семеном Павловичем.
-- И вы работали в госпитале? Вы?!
-- Не вы же там работали, Владимир Егорович, -- бесстрастно ответила
она. И все же набрала телефон главврача. Но его не оказалось на месте.
-- Машу и Пашу ко мне! -- приказал я. Она подчинилась.
Ординаторы вошли в кабинет с распухшими, перегруженными сумками. Маша,
спортивная одежда которой обычно не отличалась от Пашиной и не имела никаких
особых женских примет, на этот раз была с белой кисеей на голове. Казалось,
она по-девичьи, из любопытства и озорства примерила чей-то чужой головной
убор.
-- Вы не запамятовали, что сегодня у нас свадьба? -- спросила она. --
Утром расписались... В собственной глупости. Теперь дорога одна -- в
ресторан. Мы за вами заехали.
Сестра Алевтина не сообщила им, значит, о катастрофе за больничным
забором.
-- Извините... Но предстоит срочная операция. Срочнейшая! Вы оба
необходимы, -- сказал я. -- Женщина погибает.
-- Где погибает? -- спросила Маша.
-- За нашим забором. Автомобильная авария!
-- Мама... понимаете ли... -- начал Паша.
-- Мой муж хочет сказать, что его мама сойдет с ума: в ресторане
собрались гости.
-- Вот именно, -- подтвердил муж.
-- Не напрягайся! -- успокоила Маша. И опустила сумки на пол. -- Что
поделаешь? Свадьба с препятствиями! Говорила тебе: не женись.
Паша тоже опустил сумку.
-- Внизу наши свидетели, -- продолжала она. -- Пусть позвонят в
ресторан и засвидетельствуют...
-- Сейчас не до шуток, -- оборвал я ее с резкостью, на которую гость,
приглашенный на свадьбу, вероятно, не имел права.
Минут через двадцать женщину вкатили в коридор. Накрашенные губы и
осыпавшаяся с ресниц краска подчеркивали безжизненность лица, его ровную,
абсолютную бледность.
Таксист хватал меня за руку и ошалело требовал оправдания:
-- Я двое суток не спал: подменял товарища. Я двое суток не спал...
Откуда-то появился Липнин:
-- Вы убеждены, что делаете верный шаг?
-- Единственно возможный!
-- Но у нас нет опыта таких операций. Лучше бы ее куда-нибудь... где
есть травматология.
-- Лучше бы они вообще не врезались в столб!...
-- А если вам не удастся спасти?
-- Я знаю: о хирурге не скажут "не спас", а скажут "угробил". Что ж из
того?
Я подал знак -- и женщину повезли в операционную.
-- Но у нас нет условий... -- настаивал Липнин.
-- Почему? Реанимация есть, отдельная палата тоже!
-- Она занята.
-- Освободим! Для послеоперационного периода.
-- Если он будет.
-- Готовьте больную! -- крикнул я Маше и Паше, которые вышли из
ординаторской в полной боевой форме. -- Быстро готовьте!
Молодожены послушно скрылись в операционной.
-- Выселить из отдельной палаты человека, которому она была обещана,
это бесцеремонность, -- наседал Семен Павлович.
-- О чем вы думаете? -- вскрикнул я, видя, что освободить палату для
него страшнее, чем отпустить на тот свет молодую женщину.
-- Я думаю о том, что до вас в нашей больнице почти не было смертности.
А тут... Есть хоть малейшая надежда? Я же видел ее лицо.
-- Мамочка! -- раздался крик, после которого наступила полная тишина.
Все забыли, что в такси, на заднем сиденье, был еще мальчик. Он не
пострадал от удара. И сейчас стоял рядом с нами.
"Если бы мы в зрелом возрасте так боялись терять матерей, как боимся
этого в детстве!" -- неожиданно подумал я, убедившись, что Коля простоял за
дверью операционной три с половиной часа.
Позже я понял, что к нему этот мысленный укор отношений иметь не мог.
Я не любил, когда мои коллеги сообщали о больном "Пришлось собрать его
по кусочкам". Человек из кусочков не состоит... Но у Нины Артемьевны и в
самом деле неповрежденным было только лицо: даже жестокая катастрофа не
рискнула посягнуть на него -- таким оно было красивым.
Я привел Колю в послеоперационную палату, чтобы мать увидела его и
убедилась... Но одновременно и он убедился, что Нина Артемьевна в отчаянном
положении: она ни звука не произнесла, не улыбнулась. И тогда Коля угрюмо
сказал:
-- Я не уйду без нее.
-- Что ты так напрягаешься? -- спросила его Маша. -- Не напрягайся,
пожалуйста!
Это, как ни странно, мальчика обнадежило: не станут же шутить и
иронизировать... если предстоит нечто трагическое.
Я привязывался к тем, кто нуждался во мне. Привыкал... И чем
беззащитней был человек, чем исступленней он на меня надеялся, тем больше я
к нему привыкал. Чаще это были мужчины, потому что женщины перед лицом
недугов держатся мужественней. Жалеют они не себя, а тех, кто их навещает и
дожидается дома. И хирургу, который вынужден приносить боль, женщины очень
сочувствуют: "Столько хлопот я вам доставляю! Столько забот!..." Они редко
вникают в детали своих недугов: им болеть некогда.
Мужчины же поднимаются навстречу огню и бурям, но когда у них берут
кровь из пальца, замирают в ожидании. Они болеют обстоятельно и подробно.
Сравнивают свое состояние с другими, как им кажется, аналогичными случаями.
И обижаются, если серьезность их заболевания кто-то недооценивает.
Это не раздражало меня... Операция -- всегда неизвестность, а перед
неизвестностью люди вправе робеть. Воспринимать грядущее, как абсолютную
тайну, свойственно детям -- и мои больные часто обретали детские качества. Я
сочувствовал им... И чем совместные переживания были острее, тем больше они
нас сближали.
Мне казалось, что эти душевные связи продлятся до конца моих дней. Но
они обрывались... Я давал номера своих телефонов, но звонили мне лишь до
поры окончательного выздоровления. Быть может, воспоминания о тревогах и
болях, неизбежно связанных со мной, людей тяготили?
-- Ну, вы-то, хирург, наверно, не знаете куда от друзей деваться? --
говорили мне.
А я не знал, куда деваться от одиночества.
Люди, ждавшие от меня исцеления, протягивали ко мне руки. Но,
избавившись от болезни, они протягивали руки в иных направлениях.
-- Мне кажется, они у нас были здоровыми, а потом заболели, -- сказала
по этому поводу Маша. -- О, люди! Они редко изменяют себе. И гораздо чаще
другим!
Я возразил:
-- Здоровые о больнице не думают.
Я и правда не осуждал их: они были искренни в своем преклонении, в