-- Каждое явление, Владимир Егорович, существует, как вы знаете, во
времени и пространстве. Почему-то раньше вы не приходили ко мне с такими
демаршами. Вас подвигла на это женская красота? А может, вы хотите, чтобы
мальчик, прописавшийся у вас в кабинете, был не "сыном полка", а вашим
собственным сыном? На словах вы за равенство страждущих, а на деле...
-- Не хочу говорить банальностей, Семен Павлович, но больные для меня
не имеют пола. Да и вообще... это запрещенный прием.
-- В ответ на еще более запрещенный! Я имею в виду прозвучавшие здесь
обобщения... Их надо осмыслить.
Он вернул очки на обычное место, давая понять, что осмыслять собирается
в одиночестве.
С детства мне казалось, что ябедничать даже на скверного человека,
значит, в чем-то сближаться с ним. Но, вернувшись в отделение, я не смог
умолчать о беседе с главным врачом.
-- Прошла в атмосфере полного взаимонепонимания? -- спросила Маша. --
Надо признать: мы кое в чем разрушаем многосерийный сценарий, который Липнин
уже давно создает.
Молодожены торопились на очередной кинопросмотр -- и Маша употребляла
соответствующие термины.
-- Не скрою, вначале у меня возник план: обженить вас на Нине
Артемьевне! А я бы ходила к Коленьке в гости... Но потом подумала: заиметь
сразу двух детей -- это для вас многовато. Что тогда будет с хирургическим
отделением?
-- Составляешь планы относительно моего будущего, отменяешь их... Хоть
бы со мной посоветовалась.
-- Зачем же вас отвлекать? Вам некогда!
-- Он не поймет... никогда не поймет, -- забубнил Паша.
-- Кто? -- не понял я.
-- Мой муж хочет сказать, что Липнин не поймет вашего отношения к
больным. По самой простой причине: он -- не врач.
Маша часто переводила высказывания мужа на общедоступный язык.
Назавтра был день операций... Все знали, что в такие дни я по утрам
подобен глухонемому: бесполезно ко мне обращаться, о чем-либо меня
спрашивать, если это не имеет отношения к операции. И все же ровно в восемь
ноль-ноль мне позвонил Липнин:
-- Так как вчера ваши ординаторы сделали мне операцию без наркоза, я
считал себя вправе позвонить в операционный день. Как только освободитесь,
зайдите ко мне.
-- Что это значит?
-- Я как раз и хочу узнать.
-- Не напрягайтесь, Владимир Егорович, -- попросила Маша.
И я понял, что причина звонка ей понятна.
После операции, сбросив в умывальник резиновые перчатки и стянув
марлевую повязку на подбородок, Маша и Паша подошли ко мне с таким видом,
словно собирались представить для ознакомления школьные дневники с плохими
отметками.
-- Мы внесли вчера весомый вклад... в дело дальнейшего ухудшения ваших
отношений с главным врачом, -- сообщила Маша.
-- Каким образом? Вы же умчались на кинопросмотр.
-- Вот из-за этого-то... -- забубнил Паша.
-- Мой муж хочет сказать, что мы опаздывали, торопились -- из-за этого
все и произошло.
Слово "муж" Маша пока еще произносила с большим удовольствием.
-- Это была сцена из комедии Бомарше, -- продолжала она. -- Или
Гольдони... Но, как я полагаю, с трагическими последствиями.
-- Хватит меня запугивать. Переходите к фактам. -- Мы стали ловить
машину, потому что опаздывали. Я уже объясняла... -- А в этой вчерашней
спешке Маша, как я понял, искала смягчающее вину обстоятельство. -- Так бы
мы поехали на автобусе, а тут стали "голосовать"... И вдруг отъехавшая от
больницы "Лада" притормозила, дверца распахнулась. И женщина, которая была
за рулем, предложила нас подвезти. Интересная дама! Впрочем, все женщины за
рулем кажутся мне такими. По-моему, и тебе, Паша? Когда они попадаются на
пути, ты оборачиваешься и делаешь вид, что тебя привлекает уличная
"наглядная агитация". Так вот. Мы стали продолжать в машине разговор,
который начался в ординаторской. Женщина была незнакомая -- и мы
разнуздались.
-- До какой степени? -- спросил я.
-- Я, к примеру, сказала о заветной мечте Липнина: чтобы все нужные ему
люди враз заболели и залегли в нашу больницу, а еще лучше -- чтобы их можно
было запихнуть к нам здоровыми! Как назло, мой муж, всегда такой
задумчиво-молчаливый, тоже внезапно разговорился... Когда подъехали... мы,
естественно, стали благодарить, а она отвечает: "И вам спасибо! Я прослушала
ваш разговор с особым интересом". Я спрашиваю: "Почему с особым?" -- "Потому
что я жена Липнина!" И захлопнула дверцу. Беззлобно захлопнула... Она мне
понравилась! Я даже подумала, что муж и жена -- не обязательно одна сатана.
-- Так и шептались у нее за спиной?
-- Ну да... Она же вела машину.
-- Что-то в этом есть неприятное...
Я видел Семена Павловича разным: угрожающе деликатным, обретающим
самообладание и теряющим его. На этот раз он мог бы произнести: "Я рад:
наконец маски сброшены!" Но он выглядел растерянно-гневным или даже скорее
гневно-растерянным.
Для того чтобы дома все было "в полном порядке", Семен Павлович решался
нарушать порядок в нашей больнице. Он давно стал крепостью для своего дома и
хотел, чтобы в ответ его дом был его крепостью. А Маша и Паша невольно
посягнули на прочность самого главного крепостного сооружения.
-- Вы говорили о запрещенных приемах? -- начал Семен Павлович. -- Но в
чем они заключаются? В нанесении ударов по запретным... я бы сказал, по
заповедным местам человеческой жизни... Семьи!...
-- Это произошло случайно. Они вообще не собирались наносить вам удары.
И, поверьте мне, сожалеют. Но иметь свое мнение...
-- Никто не может им запретить? Понимаю. Их мнение меня не тревожит. Но
мнение жены... Она доверчивый человек -- и ваши телохранители ей
понравились. Даже их имена в сочетании показались ей трогательными.
Он был откровенен потому, мне казалось, что ждал моей помощи. Он знал:
если ждешь ее, надо рассказать врачу все. Хотя не смог удержаться и в
очередной раз не назвать Машу и Пашу моими телохранителями.
-- Жена не в курсе наших производственных дел. Я не посвящаю ее... Но
она знала, что в коллективе меня уважают. Это ей было приятно. И вдруг я
предстал каким-то чудовищем. Она восприняла их наветы как "глас народный".
(Я не улавливал привычных отработанных интонаций: он впервые был вполне
искренен.) Поверьте: дома я не скандалил, не возмущался -- я просто хотел
объяснить ей... Но она не поверила мне, расплакалась и уехала ночевать к
матери. Там у Маши и Паши найдется союзница!
Липнин посвящал меня в тайны: на это я не рассчитывал.
-- Они рассказали вам о моей жене?
-- Она их очаровала.
Эта правда повергла его в окончательное смятение:
-- Она не может... не очаровать! Вы не представляете себе, какая у
меня...
"Нет, фотографии под стеклом -- не реклама, -- подумал я. -- Он любит
жену". Позже я понял: и сына он любил такой неразборчиво-оголтелой любовью,
что способен был ради него рискнуть жизнью чужого сына. Я понял: он столь
дорожил своим домом, что не замечал других домов на земле -- пусть рушатся,
пусть горят. "Не опасен ли для людей такой человек?" -- думал я позже. Но в
тот момент, видя, как он утерял все признаки своего обычного состояния, я
испытал чувство жалости.
Даже жестокий человек хочет, чтобы к нему были добры. Даже коварный
желает, чтобы с ним были откровенны и прямодушны. Семен Павлович нуждался в
моей помощи, рассчитывал на нее.
-- Маша и Паша огорчены, что так получилось, -- повторил я. -- Приношу
за них свои извинения.
-- А вы не могли бы извиниться за них... перед моей женой, а? Верней,
опровергнуть их! Не могли бы? -- попросил он. -- Она знает, что вы
пользуетесь авторитетом... у многих больных. Что к вам стремятся попасть...
Это бы для меня имело значение!
Теперь он почти умолял.
-- Опровергнуть я не могу.
-- Не хотите?
-- Нет, именно не могу.
Видевший слезы Цезаря должен погибнуть -- это я понял уже на следующий
день. Семен Павлович повел атаку на хирургическое отделение... Начинать с
Маши и Паши он счел слишком явным, неосмотрительным. И первый удар пришелся
по Коле.
-- Вашими руками -- правой и левой... Так вы, помнится,
охарактеризовали своих ординаторов? Именно вашими руками меня встряхнули,
нет, сотрясли: я обвинен в своеволии, в волюнтаризме, то есть как раз в том,
в чем давно пора обвинить вас. -- Теперь уже не осталось ни малейших
признаков его вчерашнего состояния. -- Отныне я буду неукоснительно
придерживаться действующих законов и правил. Как может тринадцатилетний
ребенок жить в больнице? Да еще в вашем отделении, которое должно быть
стерильным. В отделении, где должен царить особый покой! А какой ущерб
наносите вы психике мальчика. Он становится свидетелем ежедневных трагедий и
потрясений.
-- Потрясением для него будет разлука с матерью. К тому же он не мешает
нам.
-- Может быть, он даже помогает?
-- Представьте себе... Умеет точно определять, кто из больных выглядит
лучше, а кто хуже, чем накануне.
-- Диагност! Что он окончил?
-- Шесть классов.
-- Стало быть, "устами младенца"?
-- Точнее сказать, глазами... Но глаза и уста у детей находятся в
непрерывном взаимодействии.
Липнин погладил стекло, под которым была фотография его сына:
-- Рассуждать о воспитании, не имея своих детей, все равно что давать
советы больным, не имея медицинского образования. Сейчас многие склонны к
этому... Но собственного сына вы бы в хирургическом отделении не поселили!
-- Коля останется с матерью, -- сказал я твердо. -- И лишь вместе с ней
покинет больницу. Это будет дней через десять.
-- Вы нарушите мой приказ?
-- Я надеюсь, что вы... ничего такого мне не прикажете.
-- Уже приказал. В письменном виде!
-- Тогда придется нарушить.
-- А мне придется наказать вас. Все в этом мире совершается на основах