взаимности, Владимир Егорович. Только так!
Вечером я пригласил Колю сразиться в шахматы.
Он вызывал во мне гораздо большую жалость, чем Нина Артемьевна. Ее
физические тяготы, благодаря медицине, становились временными. А его я от
тягот избавить не мог. Давно приняв на себя недетские хлопоты, Коля перестал
быть ребенком. Беззаботность, эта привилегия раннего возраста, обошла его
стороной. И как-то естественно было, что всем играм и развлечениям он
предпочитал шахматы.
Мы располагались в моем кабинете. Его худое лицо не менялось. Оно
всегда было сосредоточенным, будто он обдумывал очередной ход. Коля подпирал
свою круглую белобрысую голову обветренными кулаками. Волосы на макушке
безалаберно росли в разные стороны. Во всем его облике только это и было
по-детски беспечным. Он не хватался за фигуры без надобности, долго
размышлял -- и неизменно проигрывал.
-- Меня хотят выгнать? -- спросил Коля, обдумывая ход.
-- Откуда ты взял?
-- От сестры Алевтины. Ей главный врач приказал. Я сорвался с места и
выскочил в коридор.
Сестра Алевтина оказалась в своей комнате: спешить ей было некуда, и
она засиживалась допоздна, воспитывая, как говорил Семен Павлович, других
сестер "своей фронтовой беззаветностью".
-- С этого дня вы будете выполнять только мои указания, -- четко
произнес я.
-- Если они будут соответствовать указаниям главного врача, --
процедила сестра Алевтина.
И губы исчезли с ее лица.
Я привыкал к больным... Особенно к тяжелобольным, за жизнь которых
приходилось бороться. Я был признателен им за то, что они выздоравливали. Я
любил их за это.
А за то, что Нина Артемьевна, сраженная смертельным, как все считали,
ударом, наконец поднялась, я полюбил Колю.
После моего отказа выселить мальчика из хирургического отделения Семен
Павлович избегал общаться со мной. Но все же сказал на одной из утренних
конференций, которые были довольно долгими, но по старинке назывались
"пятиминутками":
-- Завершайте ремонт красавицы, которая лежит у вас в отдельной палате.
И остальных ремонтируйте побыстрей, чтобы мы могли начать ремонт на всем
этаже. Вопреки вашим усилиям я организовал это!
Организм Нины Артемьевны был не отремонтирован -- он был восстановлен
после жестокого разрушения. Когда ее первый раз вкатили в операционную, она
напоминала роскошное здание, от которого уцелел лишь фасад. И вот здание
возродилось...
Коля не выражал радости. Он, не торопясь, собрал вещи в рюкзак и
безразлично закинул его за спину, точно собрался в нежеланный поход. Оглядел
мой кабинет, диван, на котором спал, стол, на котором лежала шахматная
доска.
-- Будь здоров, Коленька, -- как-то по-медицински попрощался я с ним.
Нина Артемьевна схватилась за горло, будто поперхнулась. Она удержала
рыдания.
-- Спасибо, Владимир Егорович... Мы никогда не забудем... Спасибо за
Колю! И за все... За все!
Коля ожил и бросился утешать ее.
-- Мы никогда не забудем! -- повторяла она. -- Никогда!...
На пороге возникла сестра Алевтина.
-- Не будоражьте больных, -- сказала она. И исчезла. Нина Артемьевна
опустилась на диван.
-- Я хотела бы написать в "Книгу отзывов"...
-- Не надо! Прошу вас. Ни в коем случае!
-- Не напрягайтесь, Владимир Егорович, -- остановила меня Маша. -- А
вас прошу проследовать в ординаторскую!
Там Нина Артемьевна написала: "До конца дней своих не забуду того, что
сделал хирург Владимир Егорович Новгородов. Он спас не только меня, но и
моего сына. Спас всю нашу семью!"
-- Кажется, "Книгу отзывов" можно переименовать в "Книгу жалоб и
восхищений", -- мрачно проговорил по этому поводу Паша.
Из всех обязанностей главврача Семен Павлович более всего любил
хозяйственную деятельность. Это была его родная стихия. Он мог с упоением
приколачивать какой-нибудь стенд или задумчиво наблюдать, как моют оконные
рамы. Ну а предстоящий ремонт воодушевил его и поглотил целиком.
-- К субботе должны быть очищены все палаты, -- предупреждал Липнин,
словно из палат надо было удалить мусор или строительный материал.
-- А если мы не успеем? -- осмелился спросить я.
-- Не болезни должны управлять вами, а вы болезнями! -- Ого, афоризм!
-- подражая ему, воскликнул я. И захлопал.
-- В новом, отремонтированном помещении заживем по-новому! --
многозначительно пообещал мне главврач.
Все знали, что к субботе должны быть ликвидированы последствия
инфарктов, желчнокаменных приступов и даже нарушений мозгового
кровообращения. Липнин назначил срок!
Но прободение язвы с этим сроком не посчиталось...
В четверг днем меня начали панически разыскивать по всей больнице. Я в
это время вертел и разглядывал на свет еще не высохшие снимки в
рентгеновском кабинете.
-- Владимир Егорович, вы здесь? Слава богу! -- воскликнула медсестра из
терапевтического отделения. -- К нам... Скорее к нам!
-- Что там стряслось?
-- Виктору Валерьяновичу худо!
С Виктором Валерьяновичем Зеленцовым, по прозвищу Валерьянка, меня
связывало то, что мы с ним вместе учились в мединституте, а потом вместе
остались холостяками.
-- Больница полна женихов! -- высказалась по этому поводу Маша.
Я не женился потому, что было некогда, и потому, что вряд ли кто-нибудь
мог бы вынести мои хирургические смятения, а Виктор Валерьянович потому, что
не умел менять устоявшегося образа жизни.
-- Я привык быть студентом, -- говорил он мне в институте. -- Неужели
придется все это поменять?
Когда мы после пятнадцатилетнего перерыва неожиданно встретились с ним
в липнинской больнице, я изумился, увидев на нем костюм того же
студенческого покроя и очки все в той же оправе. Он привязывался не только к
образу жизни, но и к вещам. Слово "лучше" было для него синонимом слова
"привычней", он считал, что старое всегда лучше нового. Пожалуй, легко он
расставался только с людьми, поскольку ни с кем не сближался.
Не менял он и своих принципов, которые были лишены максималистской
крикливости и импонировали мне спокойной интеллигентностью.
Когда больной входил к нему в кабинет, Зеленцов приступал к делу так,
будто уже выпил графин валерьянки. И больному начинало казаться, что он тоже
выпивал вместе с Виктором Валерьяновичем.
Зеленцов исповедовал принцип "неприсоединения" к бурям и
хитросплетениям жизни.
-- Хладнокровие! В любых обстоятельствах хладнокровие, -- уговаривал он
больных.
-- Хладнокровие -- значит, холодная кровь. Годится ли это на все
случаи? -- спросил я. -- Чему ты обучаешь своих пациентов?
-- Я не обязан думать о том, хорошими они будут людьми или плохими. Я
обязан заботиться о том, чтобы они были здоровыми, -- ответил мне Зеленцов.
-- Я только врач!
Он постоянно внушал себе и другим: "Я только врач!" Зеленцов давал
советы, которым больные подчас не в состоянии были следовать.
-- Мой долг -- порекомендовать... А не обеспечивать условия для
претворения советов и рекомендаций в жизнь! Я только врач.
Всю ординаторскую терапевтического отделения заполнили белые халаты:
весть о прободении язвы облетела больницу -- и даже окулисты предлагали свои
услуги.
Но, когда я вошел, все расступились. Возле дивана, на котором лежал
Зеленцов, я оказался рядом с главным врачом. Липнин был исполнен
созерцательной скорби, хотя требовались молниеносные действия.
Зеленцов в сознание не приходил. Но лицо его, которое я привык видеть
безмятежно благообразным, исказил болевой шок.
-- Я уже созвонился... -- Семен Павлович назвал номер больницы, где
давно специализировались на язвах.
-- Его надо сейчас же, без минуты... нет, без секунды промедления
поднять к нам, в хирургию. И на стол! Где санитары? Где каталка?
По обступившей нас толпе белых халатов пронеслась нервная перекличка:
"Санитаров!... Каталку!"
-- Какая операция? У нас завтра начинается ремонт, -- негромко, но
внятно возразил мне Липнин.
-- Начнете ремонт на другом этаже.
-- Это немыслимо.
-- Все ремонты в мире, Семен Павлович, не стоят одной человеческой
жизни.
-- Постарайтесь не воспитывать меня... на глазах у всего коллектива, --
прошептал он. -- Я вам не...
-- О чем вы сейчас думаете?! -- перебил я. -- Ну ладно... У меня к вам
одна только просьба: пришлите срочно кровь для переливания. Боюсь, что у нас
не хватит...
"Кровоснабжением" тоже заведовал он.
-- Какая у него группа? Это известно? -- спросил я.
-- Четвертая! -- услужливо подсказали несколько голосов.
-- А резус?
-- Отрицательный!... -- опять услужливо подсказали. Все хотели принять
участие в спасательных операциях.
-- Кровь мы на сегодня не заказывали, -- совсем тихо сообщил Липнин. --
Поэтому я и договорился с другой больницей.
-- Можете договариваться с другим светом... Если мы его станем
перевозить.
-- Но кровь не заказывали, -- почти оправдывался он полушепотом. --
Ремонт начинается!
Он так заботился об олифе для ремонта, что позабыл о крови для
переливания. Появились санитары.
-- В операционную! -- скомандовал я.
-- Было возможно и другое решение, -- в полный голос, чтобы, на случай
неудачного исхода, все слышали, произнес Липнин. -- Его ждут специалисты!
Но каталка с Виктором Валерьяновичем уже была в лифте. Я нажал кнопку
третьего этажа и стал нащупывать пульс на руке Зеленцова. Пульс был до того
хладнокровным, что его трудно было уловить.
"Вот тебе и принцип неприсоединения!... -- думал я. -- К несчастью, от
несчастья не скроешься..."
Сочувствующие в белых халатах тоже заспешили на третий этаж.
Торопливо натягивая свою зеленую форму, которая неожиданно
ассоциировалась с фамилией Виктора Валерьяновича, я сказал:
-- Крови не хватит. Это трагедия.
-- Не напрягайтесь, Владимир Егорович... Я, когда училась в институте,