Автор: Алексин А.Г.
"Нет правды на земле..." Процитировав эти слова, главный врач нашей
больницы Семен Павлович обычно добавлял: "Как сказал Александр Сергеевич
Пушкин". Для продвижения своих идей он любил опираться на великие и
величайшие авторитеты. "Этого Пушкин не говорил. Это сказал Сальери", --
возразил я однажды. Семен Павлович не услышал: опираться на точку зрения
Сальери он не хотел. По крайней мере, официально.
*** Главный врач не ждал этой смерти: даже мысленно, даже в горячке
конфликта не хочу искажать истину и прибегать к наговору. Он не думал, что
Тимоша умрет. Но использовать его гибель как оружие уничтожения... нет, не
массового (зачем искажать истину!), а конкретного, целенаправленного, он
решился. Что может быть глобальней такого аргумента в борьбе? Особенно
против хирурга... То есть против меня.
Перед операцией Тимошу положили в отдельную палату для тяжелобольных, в
которой у нас, как правило, лежали легкобольные. Палата подчинялась
непосредственно Семену Павловичу. Вообще все "особое" и "специальное"
совершалось в больнице только с разрешения главврача. Во время его отпусков
и по воскресеньям никто не мог считаться достойным чрезвычайного
медицинского внимания и привилегированных условий. Привилегиями распоряжался
Семен Павлович. Он возвел эту деятельность в ранг науки и занимался ею
самозабвенно. Именовал он себя организатором больничного дела.
В первый день, вечером, Тимоша вошел ко мне в кабинет и, попросив
разрешения, присел на стул. Потом я заметил, что разговаривать он всегда
любил сидя: ему неловко было смотреть на людей сверху вниз, поскольку он был
двухметрового роста. Он старался скрасить эту свою огромность приглушенным
голосом, извиняющейся улыбкой: великаны и силачи должны быть застенчивыми.
-- Палата отдельная... За это спасибо, -- виновато улыбаясь, сказал он.
-- Но я там на все натыкаюсь. Кровать короткая, ноги на ней не умещаются. А
табуретку поставить негде... Поэтому переселите меня, если можно, в другую
палату. Хотя бы в соседнюю. Там шесть человек, но зато -- простор!
Переселите?
Однако и лишить привилегий без разрешения Семена Павловича тоже было
нельзя.
-- Вы не баскетболист? -- спросил я Тимошу.
-- Это мое прозвище "баскетболист". Но в баскетбол я никогда не играл.
-- Очень жаль: тут есть команда.
Со всем, что не касалось лечения, у нас в больнице обстояло особенно
хорошо: баскетбольная команда, лекции, стенгазеты.
-- А почему не играете?
-- Не хочу волновать маму: у меня в первом или втором классе шум в
сердце обнаружился. Она его до сих пор слышит...
Он осторожно вытянул ноги: все время боялся что-нибудь задеть,
опрокинуть.
-- Вы единственный сын?
-- Я вообще у нее один.
-- А кем мама работает?
-- Корректором. Уверяет, что это не работа, а наслаждение.
Подсчитывает, сколько раз читала "Воскресение", а сколько "Мадам Бовари".
Получаются рекордные цифры!
Я понял, что бдительнее всего Мария Георгиевна охраняла от опечаток
романы о несчастливой женской судьбе.
Тимошина рука осторожно проехалась по волосам в сторону затылка, точно
он извинялся за свои волосы, не по годам коротко остриженные.
Я силился понять, почему Семен Павлович предоставил ему, только что
окончившему технический институт, отдельную палату: в корректорах он не
нуждался и даже терпеть не мог, чтобы его корректировали, а от техники на
уровне вчерашнего студента, разумеется, не зависел. "Вероятно, секрет в
отце!" -- предположил я. Но так как Тимоша о нем ни разу не упомянул, я
догадался, что в их семье мать и отец единого целого не составляли.
Я привык, что на меня взирали как на вершителя судеб, как на последнюю
и единственную надежду. Так взирают на любого хирурга в канун операции. Но
Мария Георгиевна хотела разгадать все мои мысли, касавшиеся ее сына. Ожидая
ответа, она прикладывала пальцы к губам, точно боялась невзначай вскрикнуть.
Виноватым Тимошиным голосом она допытывалась, обязательна ли операция и
опасна ли она. Прижимала пальцы к губам, готовясь выслушать мой ответ,
который был глубокомысленно неопределенным: "Подумаем, подумаем..." Или:
"Посмотрим, посмотрим..." От хирурга ждут абсолютных гарантий, которых он
дать не в состоянии.
-- Может быть, подождем? -- сказал я Марии Георгиевне. -- Если с
операцией можно не торопиться, лучше не торопиться.
-- А вдруг новый приступ случится где-нибудь... вдалеке от больницы? Я
знаю такие случаи, мне рассказывали. Они кончались трагически. Мне говорили,
что аппендицит только притворяется безобидным. И Семен Павлович уверен, что
лучше не рисковать.
-- Что он имеет в виду? В чем видит риск? В том, чтобы сделать операцию
или чтобы от нее воздержаться? -- спросил я, хотя точка зрения главврача
была мне известна.
-- Он считает ее неизбежной. А вы как считаете? Мучительно преодолевая
свою деликатность, она ловила меня в коридоре:
-- А сердце его проверили? У него в детстве были шумы... Мария
Георгиевна металась.
Но отец Тимоши не был подвержен метаниям. Он сказал мне по телефону,
что у него нет ни малейших колебаний:
-- Вырезать -- и с плеч долой!
Чем меньше любишь человека, тем легче принимать решения относительно
его судьбы.
Меня вызвал к себе главный врач.
Взгляд у него был не просто открытым, а, я бы даже сказал, распахнутым,
он так широко распростер руки, что в первый момент я вздрогнул, как от
духового оркестра, который грянул вдруг в помещении, не приспособленном для
парадов и шествий.
-- Не пора ли уж вам, Владимир Егорович, решить эту проблему? И
избавить людей от волнений! До меня дошло, что этому Тимофею предстоит
дальняя, некомфортабельная командировка... Зачем же ему таскать в себе мину?
Если мы с вами служители медицины, можем ее обезвредить!
Было похоже, что он, не имевший никакого отношения к хирургии,
собирается мне ассистировать.
"Мы с вами, служители медицины..." Эта фраза объединяла нас всех -- и
тех, кто лечил, и тех, кто администрировал, и тех, кто дежурил в гардеробе,
никому не давая выделяться. Все служили одному общему делу -- и в своих
усилиях и заслугах были как бы равны.
"Почему он торопит, настаивает? -- не мог понять я. -- Сколько
предстоит других операций! Они же его не тревожат..."
-- Вы всегда считаете, -- продолжал Семен Павлович, -- что риск --
благородное дело. Не так ли?
-- Если он неизбежен. Только в этом единственном случае.
-- Согласен, оговорился... Какой же тут риск? Мы-то с вами знаем, что
его нет.
Манеру говорить Семен Павлович усвоил профессорски вальяжную, хотя не
был даже кандидатом наук. Добротный, словно пропитанный высококачественными
маслами голос задавал вопросы, демократично приглашал к размышлениям.
Глубокое самоуважение не позволяло Семену Павловичу срываться и понукать. И
хоть к тому времени наши отношения с ним подошли до границы взрывоопасной
зоны, по разговору это угадать было трудно.
-- На столе, под стеклом, были разложены фотографии жены и сына в таком
количестве, что это смахивало на рекламную витрину фотомастера. Широко было
известно, что у главврача дома все в полном порядке: никаких историй и
слухов.
Сдержанно, ослабленный каким-то особым устройством, зазвонил телефон.
По голосу Семена Павловича я понял: звонили оттуда, где все было "в полном
порядке".
-- Молодец, сын! -- переполненный отцовской гордостью, сказал в трубку
Семен Павлович. -- Так держать, дорогой!...
Несколько мгновений он отходил от благостной удовлетворенности,
возвращался к больничному непокою.
-- Сын готовится к поступлению в технологический институт. Занимается
так, будто предстоит защищать диссертацию. Сам, без всяких родительских
инъекций! Но вернемся к другому сыну... Я знаю, что вас тревожит. Однако
поднимать шум по поводу давнего шума в сердце? Кто из нас в детстве не
шумел? Сейчас-то есть отклонения?
-- Не нахожу. Но сердце -- загадочный механизм, его действия порою
непредсказуемы.
-- А разве предсказуемы приступы аппендицита? Что, если они настигнут в
лесу? Или где-нибудь в другом месте, за сотни километров от города? Как
тогда поведет себя сердце? Мы с вами, служители медицины, должны
поразмыслить... И избавить этого Тимофея от трагических неожиданностей, а
заодно-- от болей и тошнот. Он воскреснет!
Воскреснуть Тимоша уже не мог.
Марии Георгиевны на кладбище не было. Ее не могло быть... Если она и
передвигалась, дышала, то все равно жизнь ее кончилась.
Я впервые увидел, что лицом Тимоша был в отца. Но похожие черты еще не
делают людей похожими. К его великанскому добродушию хотелось припасть, а от
отца хотелось отпрянуть. Я и отпрянул, когда он подошел ко мне.
-- Это вам не пройдет! -- сказал он.
-- Я понимаю.
-- Вам еще предстоит понять... и узнать меня!
В его словах не было скорби, отчаяния, а были разгневанное самолюбие,
униженная гордыня: с ним этого не должно было случиться. Ни при каких
обстоятельствах!
-- Его отец требует комиссии! -- сообщил через несколько дней главный
врач как бы с позиций моего союзника или защитника.
-- Я не думаю об его отце.
-- А о ком же вы думаете? Я не ответил.
-- А знаете, кто его отец? Ректор технологического института!
-- Меня больше волнует, что с его матерью. Главный врач
пренебрежительно отмахнулся:
-- Они давно развелись.
Мария Георгиевна уже не была женой ректора -- и ее горе Семена
Павловича не тревожило.
Вообще не страдание вызывало его сострадание... Он сочувствовал не
тому, кто нуждался в сочувствии, а тому, в ком нуждался сам.
И вдруг халат показался мне тесным -- я рванул его так, что сзади
разлетелись тесемки. Белая шапочка показалась тяжелой -- и я сдернул ее с