Он действительно бы был героем, ежели бы из П. попал прямо на бастионы, а теперь еще много ему надо было пройти моральных страданий, чтобы сделаться тем спокойным, терпеливым человеком в труде и опасности, каким мы привыкли видеть русского офицера. Но энтузиазм уже трудно бы было воскресить в нем.
6
‑ Кто борщу требовал? ‑ провозгласила довольно грязная хозяйка, толстая женщина лет сорока, с миской щей входя в комнату.
Разговор тотчас же замолк, и все бывшие в комнате устремили глаза на харчевницу. Офицер, ехавший из П., даже подмигнул на нее молодому офицеру.
‑ Ах, это Козельцов спрашивал,‑ сказал молодой офицер,‑ надо его разбудить. Вставай обедать,‑ сказал он, подходя к спящему на диване и толкая его за плечо.
Молодой мальчик, лет семнадцати, с веселыми черными глазками и румянцем во всю щеку, вскочил энергически с дивана и, протирая глаза, остановился посередине комнаты.
‑ Ах, извините, пожалуйста,‑сказал он серебристым звучным голосом доктору, которого толкнул, вставая.
Поручик Козельцов тотчас же узнал брата и подошел к нему.
‑ Не узнаешь? ‑ сказал он, улыбаясь.
‑ А‑а‑а! ‑ закричал меньшой брат.‑ Вот удивительно! ‑ и стал целовать брата.
Они поцеловались три раза, но на третьем разе запнулись, как будто обоим пришла мысль: зачем же непременно нужно три раза?
‑ Ну, как я рад! ‑ сказал старший, вглядываясь в брата.‑ Пойдем на крыльцо ‑ поговорим.
‑ Пойдем, пойдем. Я не хочу борщу... ешь ты, Федерсон,‑ сказал он товарищу.
‑ Да ведь ты хотел есть.
‑ Не хочу ничего.
Когда они вышли на крыльцо, меньшой все спрашивал у брата: "Ну, что ты, как, расскажи",‑ и все говорил, как он рад его видеть, но сам ничего не рассказывал.
Когда прошло минут пять, во время которых они успели помолчать немного, старший брат спросил, отчего меньшой вышел не в гвардию, как этого все наши ожидали.
‑ Ах, да! ‑ отвечал меньшой, краснея при одном воспоминании.‑ Это ужасно меня убило, и я никак не ожидал, что это случится. Можешь себе представить, перед самым выпуском мы пошли втроем курить,‑ знаешь эту комнатку, что за швейцарской, ведь и при вас, верно, так же было,‑ только, можешь вообразить, этот каналья сторож увидал и побежал сказать дежурному офицеру (и ведь мы несколько раз давали на водку сторожу), он и подкрался; только как мы его увидали, те побросали папироски и драло в боковую дверь ‑ а мне уж некуда, он тут мне стал неприятности говорить, разумеется, я не спустил, ну, он сказал инспектору, и пошло. Вот за это‑то поставили неполные баллы в поведенье, хотя везде были отличные, только из механики двенадцать, ну и пошло. Выпустили в армию. Потом обещали меня перевести в гвард 1000 ию, да уж я не хотел и просился на войну.
‑ Вот как!
‑ Право, я тебе без шуток говорю, все мне так гадко стало, что я желал поскорей в Севастополь. Да, впрочем, ведь ежели здесь счастливо пойдет, так можно еще скорее выиграть, чем в гвардии: там в десять лет в полковники, а здесь Тотлебен так в два года из подполковников в генералы. Ну, а убьют,‑ так что ж делать!
‑ Вот ты какой! ‑ сказал брат, улыбаясь.
‑ А главное, знаешь ли что, брат,‑ сказал меньшой, улыбаясь и краснея, как будто сбирался сказать что‑нибудь очень стыдное,‑ все это пустяки; главное, я затем просился, что все‑таки как‑то совестно жить в Петербурге, когда тут умирают за отечество. Да и с тобой мне хотелось быть,‑прибавил он еще застенчивее.
‑ Какой ты смешной! ‑ сказал старший брат, доставая папиросницу и не глядя на него.‑ Жалко только, что мы не вместе будем.
‑ А что, скажи по правде, страшно на бастионах? ‑ спросил вдруг младший.
‑ Сначала страшно, потом привыкаешь ‑ ничего. Сам увидишь.
‑ А вот еще что скажи: как ты думаешь, возьмут Севастополь? Я думаю, что ни за что не возьмут.
‑ Бог знает.
‑ Одно только досадно,‑ можешь вообразить, какое несчастие: у нас ведь дорогой целый узел украли, а у меня в нем кивер был, так что я теперь в ужасном положении и не знаю, как я буду являться. Ты знаешь, ведь у нас новые кивера теперь, да и вообще сколько перемен; все к лучшему. Я тебе все это могу рассказать... Я везде бывал в Москве.
Козельцов‑второй, Владимир, был очень похож на брата Михайлу, но похож так, как похож распускающийся розан на отцветший шиповник. Волоса у него были те же русые, но густые и вьющиеся на висках; на белом нежном затылке у него была русая косичка ‑ признак счастия, как говорят нянюшки. По нежному белому цвету кожи лица не стоял, а вспыхивал, выдавая все движения души, полнокровный молодой румянец. Те же глаза, как и у брата, были у него открытое и светлее, что особенно казалось оттого, что они часто покрывались легкой влагой. Русый пушок пробивал по щекам и над красными губами, весьма часто складывавшимися в застенчивую улыбку и открывавшими белые блестящие зубы. Стройный, широкоплечий, в расстегнутой шинели, из‑под которой виднелась красная рубашка с косым воротом, с папироской в руках, облокотившись на перила крыльца, с наивной радостью в лице и жесте, как он стоял перед братом,‑ это был такой приятно‑хорошенький мальчик, что все бы так и смотрели на него. Он чрезвычайно рад был брату, с уважением и гордостью смотрел на него, воображая его героем; но в некоторых отношениях, именно в рассуждении вообще светского образования, которого, по правде сказать, он и сам не имел, умения говорить по‑французски, быть в обществе важных людей, танцевать и т. д.,‑ он немножко стыдился за него, смотрел свысока и даже хотел образовать его. Все впечатления его еще были из Петербурга, из дома одной барыни, любившей хорошеньких и бравшей его к себе на праздники, и из дома сенатора в Москве, где он раз танцевал на большом бале.
7
Наговорившись почти досыта и дойдя наконец до того чувства, которое часто испытываешь, что общего мало, хотя и любишь друг друга,‑ братья помолчали довольно долго.
‑ Так бери же свои вещи и едем сейчас,‑ сказал старший.
Младший вдруг покраснел и замялся.
‑ Прямо в Севастополь ехать? ‑ спросил он после минуты молчанья.
‑ Ну да, ведь у тебя немного вещей; я думаю, уложим.
‑ Прекрасно! сейчас и поедем,‑ сказал младший со вздохом и пошел в комнату.
Но, не отворяя двери, он остановился в сенях, печально опустив голову, и начал думать:
"Сейчас прямо в Севастополь, в этот ад ‑ ужасно! Однако все равно, когда‑нибудь надо же было. Теперь, по крайней мере, с братом..."
Дело в том, что только теперь, при мысли, что, севши 1000 в тележку, он, не вылезая из нее, будет в Севастополе и что никакая случайность уже не может задержать его, ему ясно представилась опасность, которой он искал,‑ и он смутился, испугался одной мысли о близости ее. Кое‑как успокоив себя, он вошел в комнату; но прошло четверть часа, а он все не выходил к брату, так что старший отворил наконец дверь, чтоб вызвать его. Меньшой Козельцов, в положении провинившегося школьника, говорил о чем‑то с офицером из П. Когда брат отворил дверь, он совершенно растерялся.
‑ Сейчас, сейчас я выйду ‑ заговорил он, махая рукой брату.‑ Подожди меня, пожалуйста, там.
Через минуту он вышел действительно и с глубоким вздохом подошел к брату.
‑ Можешь себе представить, я не могу с тобой ехать, брат,‑ сказал он.
‑ Как? Что за вздор!
‑ Я тебе всю правду скажу, Миша! У нас уж ни у кого денег нет, и мы все должны этому штабс‑капитану, который из П. едет. Ужасно стыдно!
Старший брат нахмурился и долго не прерывал молчанья.
‑ Много ты должен? ‑ спросил он, исподлобья взглядывая на брата.
‑ Много... нет, не очень много; но совестно ужасно: он на трех станциях за меня платил, и сахар все его шел... так что я не знаю... да и в преферанс мы играли... я ему немножко остался должен.
‑ Это скверно, Володя! Ну что бы ты сделал, ежели бы меня не встретил? сказал строго, не глядя на брата, старший.
‑ Да я думал, братец, что получу эти подъемные в Севастополе, так отдам. Ведь можно так сделать; да и лучше уж завтра я с ним приеду.
Старший брат достал кошелек и с некоторым дрожанием пальцев достал оттуда две десятирублевые и одну трехрублевую бумажку.
‑ Вот мои деньги,‑ сказал он.‑ Сколько ты должен?
Сказав, что это были все его деньги, Козельцов говорил не совсем правду: у него было еще четыре золотых, зашитых на всякий случай в обшлаге, но которые он дал себе слово ни за что не трогать.
Оказалось, что Козельцов‑второй, с преферансом и сахаром, был должен только восемь рублей офицеру из П. Старший брат дал их ему, заметив только, что этак нельзя, когда денег нет, еще в преферанс играть.
‑ На что ж ты играл?
Младший брат не отвечал ни слова. Вопрос брата показался ему сомнением в его честности. Досада на самого себя, стыд в поступке, который мог подавать такие подозрения, и оскорбление от брата, которого он так любил, произвели в его впечатлительной натуре такое сильное, болезненное чувство, что он ничего не отвечал, чувствуя, что не в состоянии будет удержаться от слезливых звуков, которые подступали ему к горлу. Он взял не глядя деньги и пошел к товарищам.