8
Николаев, подкрепивший себя в Дуванкoй двумя крышками водки, купленными у солдата, продававшего ее на мосту, подергивал вожжами, повозочка подпрыгивала по каменной, кое‑где тенистой дороге, ведущей вдоль Бельбека к Севастополю, а братья, поталкиваясь нога об ногу, хотя всякую минуту думали друг о друге, упорно молчали.
"Зачем он меня оскорбил,‑ думал меньшой,‑ разве он не мог не говорить про это? Точно как будто он думал, что я вор; да и теперь, кажется, сердится, так что мы уже навсегда расстроились. А как бы славно нам было вдвоем в Севастополе! Два брата, дружные между собой, оба сражаются со врагом: один старый уже, хотя не очень образованный, но храбрый воин, и другой ‑ молодой, но тоже молодец... Через неделю я бы всем доказал, что я уж не очень молоденький! Я и краснеть перестану, в лице будет мужество, да и усы небольшие, но порядочные вырастут к тому времени,‑ и он ущипнул, себя за пушок, показавшийся у краев рта. ‑ Может быть, мы нынче приедем и сейчас же попадем в дело вместе с братом. А он должен быть упорный и очень храбрый такой, что много не говорит, а делает лучше других. Я б желал знать,продолжал он,‑ нарочно или нет он прижимает меня к самому краю повозки? О 1000 н, верно, чувствует, что мне неловко, и делает вид, что будто не замечает меня. Вот мы нынче приедем,‑ продолжал он рассуждать, прижимаясь к краю повозки и боясь пошевелиться, чтобы не дать заметить брату, что ему неловко,и вдруг прямо на бастион: я с орудиями, а брат с ротой,‑и вместе пойдем. Только вдруг французы бросятся на нас. Я ‑ стрелять, стрелять: перебью ужасно много; но они все‑таки бегут прямо на меня. Уж стрелять нельзя, и ‑ конечно, мне нет спасенья; только вдруг брат выбежит вперед с саблей, и я схвачу ружье, и мы вместе с солдатами побежим. Французы бросятся на брата. Я подбегу, убью одного француза, другого и спасаю брата. Меня ранят в одну руку, я схвачу ружье в другую и все‑таки бегу; только брата убьют пулей подле меня. Я остановлюсь на минутку, посмотрю на него этак грустно, поднимусь и закричу: "За мной, отмстим! Я любил брата больше всего на свете,‑ я скажу,‑ и потерял его. Отметим, уничтожим врагов или все умрем тут!" Все закричат, бросятся за мной. Туг все войско французское выйдет,‑ сам Пелиссье. Мы всех перебьем; но, наконец, меня ранят другой раз, третий раз, и я упаду при смерти. Тогда все прибегут ко мне. Горчаков придет и будет спрашивать, чего я хочу. Я скажу, что ничего не хочу,‑ только чтобы меня положили рядом с братом, что я хочу умереть с ним. Меня принесут и положат подле окровавленного трупа брата. Я приподнимусь и скажу только: "Да, вы не умели ценить двух человек, которые истинно любили отечество; теперь они оба пали... да простит вам бог!" ‑ и умру".
Кто знает, в какой мере сбудутся эти мечты!
‑ Что, ты был когда‑нибудь в схватке? ‑ спросил он вдруг у брата, совершенно забыв, что не хотел говорить с ним.
‑ Нет, ни разу,‑ отвечал старший,‑ у нас две тысячи человек из полка выбыло, всё на работах; и я ранен тоже на работе. Война совсем не так делается, как ты думаешь, Володя!
Слово "Володя" тронуло меньшого брата; ему захотелось объясниться с братом, который вовсе и не думал, что оскорбил Володю.
‑ Ты на меня не сердишься, Миша? ‑ сказал он после минутного молчания.
‑ За что?
‑ Нет ‑ так. За то, что у нас было. Так, ничего.
‑ Нисколько,‑отвечал старший, поворачиваясь к нему и похлопывая его по ноге.
‑ Так ты меня извини, Миша, ежели я тебя огорчил.
И меньшой брат отвернулся, чтобы скрыть слезы, которые вдруг выступили у него из глаз.
9
‑ Неужели это уж Севастополь? ‑ спросил меньшой брат, когда они поднялись на гору и перед ними открылись бухта с мачтами кораблей, море с неприятельским далеким флотом, белые приморские батареи, казармы, водопроводы, доки и строения города, и белые, лиловатые облака дыма, беспрестанно поднимавшиеся по желтым горам, окружающим город, и стоявшие в синем небе, при розоватых лучах солнца, уже с блеском отражавшегося и спускавшегося к горизонту темного моря.
Володя без малейшего содрогания увидал это страшное место, про которое он так много думал; напротив, он с эстетическим наслаждением и героическим чувством самодовольства, что вот и он через полчаса будет там, смотрел на это действительно прелестно‑оригинальное зрелище, и смотрел с сосредоточенным вниманием до самого того времени, пока они не приехали на Северную, в обоз полка брата, где должны были узнать наверное о месте расположения полка и батареи.
Офицер, заведовавший обозом, жил около так называемого нового городка дощатых бараков, построенных матросскими семействами, в палатке, соединенной с довольно большим балаганом, заплетенным из зеленых дубовых веток, не успевших еще совершенно засохнуть.
Братья застали офицера перед складным столом, на котором стоял стакан холодного чаю с папиросной золой и поднос с водкой и крошками сухой икры и хлеба, в одной желтовато‑грязной рубашке, считающего на больших счетах огромную кипу ассигнаций. Но прежде чем говорить о личности офицера и его разговоре, необходим 1000 о попристальнее взглянуть на внутренность его балагана и знать хоть немного его образ жизни и занятия. Новый балаган был так велик, прочно заплетен и удобен, с столиками и лавочками, плетеными и из дерна,‑ как только строят для генералов или полковых командиров; бока и верх, чтобы лист не сыпался, были завешаны тремя коврами, хотя весьма уродливыми, но новыми и, верно, дорогими. На железной кровати, стоявшей под главным ковром с изображенной на нем амазонкой, лежало плюшевое ярко‑красное одеяло, грязная прорванная кожаная подушка и енотовая шуба; на столе стояло зеркало в серебряной раме, серебряная, ужасно грязная, щетка, изломанный, набитый маслеными волосами роговой гребень, серебряный подсвечник, бутылка ликера с золотым красным огромным ярлыком, золотые часы с изображением Петра I, два золотые перстня, коробочка с какими‑то капсюлями, корка хлеба, и разбросанные старые карты, и пустые и полные бутылки портера под кроватью. Офицер этот заведовал обозом полка и продовольствием лошадей. С ним вместе жил его большой приятель ‑ комиссионер, занимающийся тоже какими‑то операциями. Он, в то время как вошли братья, спал в палатке; обозный же офицер делал счеты казенных денег перед концом месяца. Наружность обозного офицера была очень красивая и воинственная: большой рост, большие усы, благородная плотность. Неприятна была в нем только какая‑то потность и опухлость всего лица, скрывавшая почти маленькие серые глаза (как будто он весь был налит портером), и чрезвычайная нечистоплотность ‑ от жидких масленых волос до больших босых ног в каких‑то горностаевых туфлях.
‑ Денег‑то, денег‑то! ‑ сказал Козельцов‑первый, входя в балаган и с невольной жадностью устремляя глаза на кучу ассигнаций.‑ Хоть бы половину взаймы дали, Василий Михайлыч!
Обозный офицер; как будто пойманный на воровстве, весь покоробился, увидав гостя, и, собирая деньги, не поднимаясь, поклонился.
‑ Ох, коли бы мои были... Казенные, батюшка! А это кто с вами? ‑ сказал он, упрятывая деньги в шкатулку, которая стояла около него, и прямо глядя на Володю.
‑ Это мой брат, из корпуса приехал. Да вот мы заехали узнать у вас, где полк стоит.
‑ Садитесь, господа,‑ сказал он, вставая и, не обращая внимания на гостей, уходя в палатку. ‑ Выпить не хотите ли? Портерку, может быть? ‑ сказал он оттуда.
‑ Не мешает, Василий Михайлыч!
Володя был поражен величием обозного офицера, его небрежною манерой и уважением, с которым обращался к нему брат.
"Должно быть, это очень хороший у них офицер, которого все почитают; верно, простой, очень храбрый и гостеприимный",‑подумал он, скромно и робко садясь на диван.
‑ Так где же ваш полк стоит? ‑ спросил через палатку старший брат.
‑ Что?
Он повторил вопрос.
‑ Нынче у меня Зейфер был: он рассказывал, что перешли вчера на пятый бастион.
‑ Наверное?
‑ Коли я говорю, стало быть верно; а впрочем, черт его знает! Он и соврать не дорого возьмет. Что ж, будете портер пить? ‑ сказал обозный офицер все из палатки.
‑ А пожалуй, выпью,‑ сказал Козельцов.
‑ А вы выпьете, Осип Игнатьич? ‑ продолжал голос в палатке, верно, обращаясь к спавшему комиссионеру.‑ Полноте спать: уж осьмой час.
‑ Что вы пристаете ко мне! я не сплю,‑ отвечал ленивый тоненький голосок, приятно картавя на буквах л и р.
‑ Ну, вставайте: мне без вас скучно.
И обозный офицер вышел к гостям.
‑ Дай портеру. Симферопольского!‑крикнул он.
Денщик с гордым выражением лица, как показалось Володе, вошел в балаган и из‑под него, даже толкнув офицера, достал портер.
‑ Да, батюшка,‑ сказал обозный офицер, наливая стаканы,‑ нынче новый полковой командир у нас. Денежки нужны, всем обзаводится.
‑ Ну этот, я думаю, совсем особенный, новое пок 1000 оленье,‑ сказал Козельцов, учтиво взяв стакан в руку.
‑ Да, новое поколенье! Такой же скряга будет. Как батальоном командовал, так как кричал, а теперь другое поет. Нельзя, батюшка.
‑ Это так.
Меньшой брат ничего не понимал, что они говорят, но ему смутно казалось, что брат говорит не то, что думает, но как будто потому только, что пьет портер этого офицера.
Бутылка портера уже была выпита, и разговор продолжался уже довольно долго в том же роде, когда полы палатки распахнулись и из нее выступил невысокий свежий мужчина в синем атласном халате с кисточками, в фуражке с красным околышем и кокардой. Он вышел, поправляя свои черные усики, и, глядя куда‑то на ковер, едва заметным движением плеча ответил на поклоны офицеров.
‑ Дай‑ка и я выпью стаканчик! ‑ сказал он, садясь подле стола.‑ Что это, вы из Петербурга едете, молодой человек? ‑ сказал он, ласково обращаясь к Володе.
‑ Да‑с, в Севастополь еду.