‑ Разумеется, больно,‑ сердито сказал он.‑ Оставьте, мне хорошо! ‑ И пальцы в чулке зашевелились еще быстрее.‑ Здравствуйте! Как вас зовут, извините? ‑ сказал он, обращаясь к Козельцову.‑ Ах, да, виноват, тут все забудешь,‑ сказал он, когда тот сказал ему свою фамилию.‑ Ведь мы с тобой вместе жили,‑ прибавил он без всякого выражения удовольствия, вопросительно глядя на Во 1000 лодю.
‑ Это мой брат, нынче приехал из Петербурга.
‑ Гм! А я‑то вот и полный выслужил,‑ сказал он, морщась.‑Ах, как больно!.. Да уж лучше бы конец скорее.
Он вздернул ногу и, промычав что‑то, закрыл лицо руками.
‑ Его надо оставить,‑ шепотом сказала сестра, со слезами на глазах,‑ уж он очень плох.
Братья еще на Северной решили идти вместе на пятый бастион; но, выходя из Николаевской батареи, они как будто условились не подвергаться напрасно опасности и, ничего не говоря об этом предмете, решили идти каждому порознь,
‑ Только как ты найдешь, Володя? ‑ сказал старший.‑ Впрочем, Николаев тебя проводит на Корабельную, а я пойду один и завтра у тебя буду.
Больше ничего не было сказано в это последнее прощанье между двумя братьями.
12
Гром пушек продолжался с той же силой, но Екатерининская улица, по которой шел Володя, с следовавшим за ним молчаливым Николаевым, была пустынна и тиха. Во мраке виднелась ему только широкая улица с белыми, во многих местах разрушенными стенами больших домов и каменный тротуар, по которому он шел; изредка встречались солдаты и офицеры. Проходя по левой стороне улицы, около Адмиралтейства, при свете какого‑то яркого огня, горевшего за стеной, он увидал посаженные вдоль тротуара акации с зелеными подпорками и жалкие, запыленные листья этих акаций. Шаги свои и Николаева, тяжело дышавшего, шедшего за ним, он слышал явственно. Он ничего не думал: хорошенькая сестра милосердия, нога Марцова с движущимися в чулке пальцами, мрак, бомбы и различные образы смерти смутно носились в его воображении. Вся его молодая впечатлительная душа сжалась и ныла под влиянием сознания одиночества и всеобщего равнодушия к его участи в то время, как он был в опасности. "Убьют, буду мучиться, страдать,‑и никто не заплачет!" И все это вместо исполненной энергии и сочувствия жизни героя, о которой он мечтал так славно. Бомбы лопались и свистели ближе и ближе, Николаев вздыхал чаще и не нарушал молчания. Проходя через мост, ведущий на Корабельную, он увидал, как что‑то, свистя, влетело недалеко от него в бухту, на секунду багрово осветило лиловые волны, исчезло и потом с брызгами поднялось оттуда.
‑ Вишь, не задохлась! ‑ сказал Николаев.
‑ Да,‑ ответил он, невольно и неожиданно для себя каким‑то тоненьким‑тоненьким, пискливым голоском.
Встречались носилки с ранеными, опять полковые повозки с турами; какой‑то полк встретился на Корабельной; верховые проезжали мимо. Один из них был офицер с казаком. Он ехал рысью, но, увидав Володю, приостановил лошадь около него, вгляделся ему в лицо, отвернулся и поехал прочь, ударив плетью по лошади. "Один, один! всем все равно, есть ли я, или нет меня на свете",подумал с ужасом бедный мальчик, и ему без шуток захотелось плакать.
Поднявшись на гору мимо какой‑то высокой белой стены, он вошел в улицу разбитых маленьких домиков, беспрестанно освещаемых бомбами. Пьяная, растерзанная женщина, выходя из калитки с матросом, наткнулась на него.
‑ Потому, коли бы он был блаародный чуаек,‑ пробормотала она,‑ пардон, ваш благородие офицер!
Сердце все больше и больше ныло у бедного мальчика; а на черном горизонте чаще и чаще вспыхивала молния, и бомбы чаще и чаще свистели и лопались около него. Николаев глубоко вздохнул и вдруг начал говорить каким‑то, как показалось Володе, гробовым голосом:
‑ Вот всё торопились из губернии ехать. Ехать да охать. Есть куда торопиться! Которые умные господа, так, чуть мало‑мальски ранены, живут себе в ошпитале. Так‑то хорошо, что лучше не надо.
‑ Да что ж, коли брат уж здоров теперь,‑отвечал Володя, надеясь хоть разговором разогнать чувство, овладевшее им.
‑ Здоров! Какое его здоровье, когда он вовсе болен? Которые и настоящие здоровые‑то, и те, которые умные ость, живут в ошпитале в этакое время. Что тут‑то радо 1000 сти много, что ли? Либо ногу, либо руку оторвет ‑ вот те и всё! Долго ли до греха! Уж на что здесь, в городу, не то, что на баксионе, и то страсть какая. Идешь ‑ молитвы все перечитаешь. Ишь, бестия, так мимо тебя и дзанкнет! ‑ прибавил он, обращая внимание на звук близко прожужжавшего осколка.‑ Вот теперича,‑ продолжал Николаев,‑ велел ваше благородие проводить. Наше дело известно: что приказано, то должен сполнять; а ведь главное повозку так на какого‑то солдатишку бросили, и узел развязан. Иди да иди; а что из именья пропадет, Николаев отвечай.
Пройдя еще несколько шагов, они вышли на площадь. Николаев молчал и вздыхал.
‑ Вот антилерия ваша стоит, ваше благородие! ‑ сказал он вдруг.‑У часового спросите: он вам покажет.‑ И Володя, пройдя несколько шагов, перестал слышать за собой звуки вздохов Николаева.
Он вдруг почувствовал себя совершенно, окончательно одним. Это сознание одиночества в опасности ‑ перед смертью, как ему казалось,‑ ужасно тяжелым, холодным камнем легло ему на сердце. Он остановился посереди площади, оглянулся: не видит ли его кто‑нибудь, схватился за голову и с ужасом проговорил и подумал: "Господи! неужели я трус, подлый, гадкий, ничтожный трус? Неужели за отечество, за царя, за которого с наслаждением мечтал умереть так недавно, я не могу умереть честно? Нет! я несчастное, жалкое создание!" И Володя с истинным чувством отчаяния и разочарования в самом себе спросил у часового дом батарейного командира и пошел по указанному направлению.
13
Жилище батарейного командира, которое указал ему часовой, был небольшой двухэтажный домик со входом с двора. В одном из окон, залепленном бумагой, светился слабый огонек свечки. Денщик сидел на крыльце и курил трубку. Он пошел доложить батарейному командиру и ввел Володю в комнату. В комнате между двух окон, под разбитым зеркалом, стоял стол, заваленный казенными бумагами, несколько стульев и железная кровать с чистой постелью и маленьким ковриком около нее.
Около самой двери стоял красивый мужчина с большими усами ‑ фельдфебель,в тесаке и шинели, на которой висели крест и венгерская медаль. Посередине комнаты взад и вперед ходил невысокий, лет сорока, штаб‑офицер с подвязанной распухшей щекой, в тонкой старенькой шинели.
‑ Честь имею явиться, прикомандированный в пятую легкую, прапорщик Козельцов‑второй,‑ проговорил Володя заученную фразу, входя в комнату.
Батарейный командир сухо ответил на поклон и, не подавая руки, пригласил его садиться.
Володя робко опустился на стул подле письменного стола и стал перебирать в пальцах ножницы, попавшиеся ему в руки. Батарейный командир, заложив руки за спину и опустив голову, только изредка поглядывая на руки, вертевшие ножницы, молча продолжал ходить по комнате с видом человека, припоминающего что‑то.
Батарейный командир был довольно толстый человечек, с большою плешью на маковке, густыми усами, пущенными прямо и закрывавшими рот, и большими приятными карими глазами. Руки у него были красивые, чистые и пухлые, ножки очень вывернутые, ступавшие с уверенностью и некоторым щегольством, доказывавшим, что батарейный командир был человек незастенчивый.
‑ Да,‑ сказал он, останавливаясь против фельдфебеля,‑ ящичным надо будет с завтрашнего дня еще по гарнцу прибавить, а то они у нас худы. Как ты думаешь?
‑ Что ж, прибавить можно, ваше высокоблагородие! Теперь все подешевле овес стал,‑ отвечал фельдфебель, шевеля пальцы на руках, которые он держал по швам, но которые, очевидно, любили жестом помогать разговору.‑ А еще фуражир наш Франщук вчера мне из обоза записку прислал, ваше высокоблагородие, что осей непременно нам нужно будет там купить,‑ говорят, дешевы,‑ так как изволите приказать?
‑ Что ж, купить: ведь у него деньги есть.‑ И батарейный командир снова стал ходить по комнате.‑ А где ваши вещи? ‑ спросил он вдруг у Володи, останавливаясь против него.
Бедного Володю так одолевала мысль, что он трус, что в каждом взгляде, в каждом слове он находил презрение к себе, как к жалкому трусу. Ему показалось, что батарейный командир уже проник его тайну и подтрунивает над ним. Он, смутившись, отвечал, что вещи на Графской и что завтра брат обещал их доставить ему.
Но подполковник не дослушал его и, обратясь к фельдфебелю, спросил:
‑ Где бы нам поместить прапорщика?
‑ Прапорщика‑с? ‑ сказал фельдфебель, еще больше смущая Володю беглым брошенным на него взглядом, выражавшим как будто вопрос: "Ну что это за прапорщик, и стоит ли его помещать куда‑нибудь?"‑Да вот‑с внизу, ваше высокоблагородие, у штабс‑капитана могут поместиться их благородие,‑ продолжал он, подумав немного,‑ теперь штабс‑капитан на баксионе, так ихняя койка пустая остается.
‑ Так вот, не угодно ли‑с покамест? ‑ сказал батарейный командир.‑ Вы, я думаю, устали, а завтра лучше устроим.
Володя встал и поклонился.
‑ Не угодно ли чаю? ‑ сказал батарейный командир, когда Володя уж подходил к двери.‑ Можно самовар поставить.
Володя поклонился и вышел. Полковничий денщик провел его вниз и ввел в голую, грязную комнату, в которой валялся разный хлам и стояла железная кровать без белья и одеяла. На кровати, накрывшись толстой шинелью, спал какой‑то человек в розовой рубашке.
Володя принял его было за солдата.
‑ Петр Николаич! ‑ сказал денщик, толкая за плечо спящего.‑ Тут прапорщик лягут... Это наш юнкер,‑ прибавил он, обращаясь к прапорщику.