Отец мой в двенадцатилетнем возрасте остался круглым сиротой. У него были пятнадцатилетняя сестра Бибигайша и десятилетний братишка Валиулла. Тот, кому запомнился образ Гюльгайши из романа "Униженные", знаком и с моей тетей Бибигайшой. Ее жизнь представлена в романе почти без изменений. Бибигайша-инэй с ее мужем "ценой в осьмушку чая" на моей памяти были еще живы. Жили они на окраине аула Зиряклы нынешнего Зианчуринского района в плетневой избе. Избу можно было бы назвать совершенно пустой, если б не обитала в ней гурьба вечно голодных детишек. Тем не менее Бибигайша - инэй была вполне довольна и своим молчаливым, работящим, добросердечным, смирным мужем, и жизнью в плетневой избе, - запомнилась мне она жизнерадостной, приветливой, неунывающей. Бибигайша-инэй и ее "бабай" умерли, кажется, от голода в 1921 году.
После того как сестра вышла замуж за этого самого "бабая", мой отец, взяв с собой братишку, ушел из Туембета, отправился странствовать из аула в аул, из города в город. Судя по рассказам знавших его людей, оказался он весьма сметливым и трудолюбивым парнишкой, не было дела, которым он не смог бы овладеть. И сапоги научился тачать, и печи выкладывать, и скот пасти, и на жатве никому в ловкости не уступал. Поработав летом ради пропитания у разных людей, на зиму устраивался при каком-нибудь медресе. За услуги, оказываемые богатым шакирдам, - например, он кипятил для них чай, держал наготове самовар, - его подкармливали и разрешали ночевать в медресе. В конце концов он как-то проявил способность к овладению знаниями. В Оренбурге тогда был фонд Гани-бая, созданный для вспомоществования сиротам, желающим учиться. За счет этого фонда отца сначала приняли в джадитскую - светской направленности - школу в Ново-Чебеньках (это селение называют и Яманбулаком, там родился поэт Булат Ишемгул). Затем за счет того же фонда отец поступил учиться в знаменитое медресе "Хусаиния" и окончил его.
Как известно, татарская национальная буржуазия в пору становления торгово - финансового капитализма стала испытывать нужду в грамотных счетных работниках. Существовавшие тогда религиозно-схоластические учебные заведения не могли обеспечить ее потребности. На этой почве зародилось джадитское рефооматорское движение, усилилось внимание к системе образования со стороны буржуазии. В Оренбурге самые видные богатеи - миллионеры Хусаиновы открыли медресе, чтобы выпускать из него молодежь с нужным им уровнем образованности и ума - разума. Мой отец попал в число "облагодетельствованных" ими людей.
А его младший брат, Валиулла Тухватуллович Биишев, тем временем превратился в зимагора, иначе сказать - бродягу и куда-то пропал. Остались в моей памяти горестные рассказы отца о том, как неоднократно он обыскивал Оренбург, Верхнеуральск, Златоуст, чтобы напасть на след брата. И однажды нашел его в Златоусте. Но Валиулла, привыкший бродяжничать, опять сбежал куда-то и как в воду канул.
Окончив передовое для своего времени учебное заведение, отец обосновался в Туембете, усердно занялся обучением детей. Открыл свое медресе, по существу - светскую школу. Как человека образованного его стали называть и хальфой, учителем, и муллой. На возвышенности около Туембета есть место, именуемое Косогором муллы. В этом месте отец ежегодно на небольшом арендованном участке земли сеял просо.
Уже в самом начале педагогической деятельности он столкнулся с сильным противодействием со стороны окрестных невежественных мулл и баев. По наущению мракобесов религиозные фанаты даже устраивали нападения на его медресе. Разбивали окна, портили классную доску, рвали и растаптывали книги, по которым дети учились писать, читать и считать, короче, уничтожали все, что способствовало светскому обучению. Однако учитель упорно стоял на своем. Отремонтировав медресе с помощью учеников, заново застеклив окна, выложив печь, если она была разрушена, приведя в порядок учебные пособия, опять приступал к занятиям с детьми.
Джадитское движение было по-своему прогрессивным явлением, поэтому разгорелась борьба между сторонниками новых и старых взглядов на обучение. В те годы в Оренбурге была издана книга "Гани-бай", в которой собраны письма мецената учителям, окончившим медресе "Хусаиния". В письмах отразилась эта борьба. Одно из них адресовано моему отцу. Автор письма призывает его отказаться от борьбы. По сути дела, увещевания Гани-бая сводятся к формуле: если тебя ударили по правой щеке, подставь левую.
Судя по этой книге, старания моего отца на ниве народного просвещения превысили желательный для Гани-бая уровень. Гани-баю обычно нравилось выкрикивать слова "культура", "знания", выставлять себя перед народом просветителем, но когда борьба приобрела резкий характер, - в стране назревали революционные события, - он, верный своему классу, принял сторону черной реакции. Баи и муллы старались теперь задушить в зародыше стремление простого народа к свету, знаниям, возложить вину за организованные ими самими эксцессы с больной головы на здоровую. Миллионера Гани-бая начали пугать чрезмерная, на его взгляд, тяга народа к знаниям и рвение учителей в их просветительской работе.
Давление со стороны реакционеров на школу в Туембете все более ужесточалось. В один из периодов разгула черной реакции нападки и доносы на моего отца достигли кульминационной точки. Его притянули к суду, обвинив в возбуждении антирелигиозных и антиправительственных настроений, в воспитании детей в направленном против веры и царя духе. Суд постановил конфисковать все его имущество, а самого в течение 24 часов выдворить с территории Бурзян-Кипчакской волости. Таким образом, следующим, после смерти мамы, летом отец, лишенный всего достояния, включая и единственную лошадь, вынужден был, взяв с собой лишь нас, детей, покинуть и наш аул, и волость.
С 1912 года мы жили в ауле Исем Второй Кара-Кипчакской волости. До меня доходят вести, что Янтуря-агай, первым протянувший нам руку помощи, еще жив. Он разрешил нам пожить в его лачуге (летней кухне). Храню в душе бесконечную благодарность этому небольшого роста, немногословному, неутомимому, как муравей, человеку и в особенности удивительно щедрой, приветливой его жене, Шагиде-енгэ. Она была ласкова с нами, девочками-сиротами, расчесывала и заплетала наши густые черные волосы, стирала и чинила нашу одежонку.
Мир и вправду не без добрых людей. Многие помогали нам подняться на ноги, прослышав о нашем бедственном положении, из-за Оренбурга, из долины Туксурана приехали какие-то родичи отца, помогли ему построить избу, уехали, оставив нам лошадь, корову, мелкий скот на расплод и по смене одежды. Я, конечно, помню это смутно, мне тогда было четыре с чем-то года.
Исем расположен на берегу Большого Ика, на красивой луговине, в богатом ягодниками месте. В этом небольшом, но крепеньком ауле в 30-40 дворов и продолжилось мое детство.
В Исеме у нас появилась мачеха, Хылубика, дочь плотника Рамазана, родом так же, как и наша покойная мама, из Сапыка, очень работящая и по аульным меркам элегантная женщина. До того, как отец женился на ней, она уже несколько раз побывала замужем. Живя в стряпухах у переехавшей из Оренбурга в Сапык купчихи, набралась бойкости и сноровки в работе, научилась разговаривать по-татарски и по-русски. Ни в стряпне, ни в шитье, ни в вязанье ни одна другая женщина в ауле не могла превзойти ее. Осталось в памяти, что шила она исемским женщинам платья с буфами и шлейфами по тогдашней моде оренбургских купчих. Когда по обычаю несколько приречных аулов устраивали весной праздник Карга - туй (Воронья каша), не было на этом празднике женщин нарядней исемских.
Мне чрезвычайно нравилась ловкость мачехи в любом деле, это вызывало желание попробовать поработать так же красиво, как она. Доила ли она корову, просеивала муку или месила тесто - каждое ее движение, казалось, было подчинено какому-то присущему только ей ритму, какой-то беззвучной мелодии. А когда она шила, напевая под стрекот швейной машинки, я превращалась в одно сплошное ухо, старалась ничего не упустить в песне, перенять ее. Если мачеха пела нежную или печальную песню, я терялась, не могла понять, откуда в этой напористой, злой женщине берутся нежность и печаль.
Мачеха была сурова с нами. Сама она ни разу не рожала, не вскармливала младенца грудью, наверно, поэтому не знала, что такое сострадание, жалость к ребенку. И все-таки я до сих пор храню в душе уважение к ней - за то, что с малых лет воспитывала в нас любовь к труду. Если б я не росла рядом с человеком, наделенным таким мастерством и поэтическим отношением к труду, много потеряла бы в своем духовном развитии.
После смерти нашего отца мачеха снова вышла замуж в Мурадыме, по соседству с которым расположены знаменитые ныне пещеры. Она и сейчас, когда пишу эти строки, живет там. Однажды, уже после Великой Отечественной войны, она вдруг отыскала меня в Уфе. Появление этой женщины, оставшейся вместе с моим детством далеко-далеко, в затуманенной, казалось, тысячей минувших лет памяти, вызвало у меня странное чувство, будто я вижу сон наяву. Долго стояла не в состоянии поверить, что встреча эта - реальное событие.
В душе всколыхнулось все былое, пережитое.
Из-за суровости мачехи дома и отчуждения меня сверстниками, когда выходила на улицу ("ты - пришлая, безземельная"), я жила в грустном, замкнутом во мне самой мире. Мне порой казалось, что все люди на свете - плохие, все находят удовольствие в том, что могут кого-нибудь обидеть, оскорбить, унизить, и мне не остается ничего другого, кроме как замкнуться в себе. Мне даже хотелось очутиться где-то за дремучими лесами, куда не ступала нога человека, или, как в сказке "Лети, лети, моя арба", улететь за семь морей. Или же придумать средство, которое превратит всех людей в хороших, добрых. Размечтавшись об этом, я подолгу не засыпала по ночам, строила планы облагораживания человечества. "О Аллах, почему ты не сотворил людей такими, чтобы и невысказанные мысли, желания, намерения каждого становились известными всем? Тогда не было бы на свете недобрых людей, никто не посмел бы замыслить плохое против других", - примерно так думала я, ломая голову над переустройством созданного Аллахом миропорядка, и, испугавшись, что впадаю в грех, оказывалась во власти еще более тягостных мыслей и чувств. В детстве я верила в существование и Бога, и всяких джиннов, поэтому частенько мучили меня страшные сны. Никто, кроме меня самой, об этом не знал, я была тогда, можно сказать, немой.