Представьте только, что девочка, привыкшая к безбедному существованию, любимица отца и деда, окружавших ее заботой, вынуждена была встать на колени и пить воду из лужи вместе со скотом. В самом деле, условия, в которые были поставлены высыльные, заставляли людей отречься от своего прошлого.
А путь продолжался, правда теперь их повезли уже не по дневной жаре – трудно было и "комендантам", новыми конвоирами стали калмыки. "У них плоские какие-то арбы, широкие и заложены плетнями, место много, можно было сесть. Днем нас уже не повезли, ждали вечера: невозможно ж было, жара страшная, воды нигде не было"[63]. Ехали по ночам, никто не знал, куда, лишь днем, оглядевшись по сторонам, люди могли понять, где они, и попытаться предугадать, что готовит им завтрашний день. Но им с мамой повезло больше, чем остальным – удалось сбежать.
"Мы решили сбежать. Наш весь "караван", калмыки эти, шли и шли, подвода за подводой, а мы начали отставать. И как видим, что ночь темная, ничего не разглядеть, мы повернулись да и пошли. Отошли порядочно, что нам уже стало не слышно этих калмыков, прилегли там прямо в поле… А утром, как стало чуть-чуть развидняться, так встали и пошли в обратную сторону". Дошли до поселка, что проехали накануне, и спросили у вышедшей из дома женщины, как дойти до первой станции. Увидев их обездоленных, измученных дорогой, с единственной корзинкой в руках, сложно было не догадаться, что они одни из тех, кто находился в "караване" калмыков. Им повезло, что женщина, увидев мать с дочерью, оказалась понимающей и решилась им помочь: "Вот по этой дороге можно дойти и по этой. Но вы идите здесь, а то там часто правительство ездит".[64] А попался бы им на пути кто-то другой, может и не удалось бы вырваться из-под "карающей длани" большевиков, за то, что еще недавно они смели называть себя "свободным казачеством".
Таким образом, "крестный путь", по которому пришлось пройти казакам, привел лишь к новым потерям и унижениям.
III. "И СНЕГ БЫВАЕТ ТЕПЛЫМ…"
Большой проблемой для высыльных становилось обустройство на новом месте. Повезло, если это лето, или рядом жилой поселок. "Домов никто не готовил, привезли к местным жителям, света не было. Потом хозяев (нашим хозяином был Наумов Данил) выгнали из дома в баню, потом угнали в другую деревню. Восемь месяцев жили в хате, потом дали делать на болоте бараки – домики из фанеры с перекрытием на две семьи".[65] Иногда женщинам самим приходилось сооружать себе жилье. Так Корнева Зинаида Яковлевна"…Нас раскидали по земле. На земле на этой мы переночевали, потом нам сказали, чтоб мы себе землянки копали. И вот нас трое девчат начали мы копать землянку. Она так рассчитана, чтоб там только кровать была и больше ничего. Выкопали мы эту землянку и ходили с топором в лес вырубали длинные такие сохи, чтоб стены держали, и длинную-длинную основную палку. Ветки носили, складывали на эту палку, и получалась такая халабуда. Окон не было, первое время даже дверей не было. Это август месяц был, хорошо, что ни одного дождика не выпало, а если б дождь был, не знаю, что б стало".[66]
А если зима? Холод, снег… без теплых вещей, а на руках дети? Что тогда? "Как сейчас помню, приехали мы на Урал. На месте, где мы должны были жить, были снег и голые сваи. Дерево, доски, мы должны были рубить, стругать и стоить дома сами. Началась борьба на выживание. Родители строили бараки – деревянные дома, в которых мы потом и жили. В первый же день встал вопрос, как спасти детей от холода. Родители закапывали нас в снег, чтобы хоть как-то сохранить нам жизнь. Оказывается, и снег бывает теплым".[67]
Ссыльных оставили один на один с суровой природы, не помогли ни в чем, предоставив им самим бороться за свою жизнь и за жизни своих детей. Но даже самая суровая природа была более милосердна к этим несчастным, нежели люди, отправившие их туда. Вот и получается, что даже "снег бывает теплым".
IV. ЖИЗНЬ ОТВЕРЖЕННЫХ
Как же жили в тех поселениях в Сибири, на Урале? В архивных данных, газетах и документах о реабилитации ответа на этот вопрос не найдешь. Воспоминания людей, прошедших через горнила испытаний, проникнуты холодом сибирских зим и болью утрат.
"На другой день мы попали в деревню Березовку, 260 км от Свердловска (нас расселяли по деревням независимо с одного хутора или нет). Тут назначили на работу – пилить сосны. Сажали картошку, давали 12 кг муки на рабочего и 4 кг – на иждивенца на месяц. Пекли пышки из травы, собирали грибы, ягоды, валили лес на болотах. Зимой занесет снегом, кажется кочка, а ступнешь – по пояс, еле вылазишь. А холодно – постоянно болели!
Вставали рано, работали за 10 км от дома. И бараки колхозные строили там же, ели сыроежки. Многие пытались уйти, – а ну-ка без привычки сосны валить (сосны пилить даже пил не хватало – деревья в три охвата). Но уйти не получалось дальше 260 км, нас по говору отличали, – говор-то у нас казачий. Мы тоже пытались уйти, но и нас вернули. Отца в Карпинске расстреляли, потому что он глава семьи, и уходить пытался, побег нам устроить.
В Сибири жили до самой войны…"[68]
Иногда создавалось что-то вроде небольших лагерей, не концентрационных, но все же… Там люди жили в ожидании своей дальнейшей участи. О жизни в одном из таких мест рассказывает Корнева З.Я.:
"…Весной стали копать землю, картошку сажать. Инструментов не было, мужчин взрослых тоже. Так мы что придумали: натянули веревку, к ней привязали по четыре палки; и нас восемь девчат идет за этими палками. И тянем этот плужок с одного края земли, участка, на другой. Дотянем на другой край, сядем, а там уже другая партия запрягается, идет в другую сторону. А рядом был большой шлях, и люди едут, остановятся и смотрят, как это дело делается. Дошло это до Казанки, – запретили. Потому что раньше ж мы, вроде, богатеи такие сякие на людях работали, а тут их коммунисты на людях пашут. Но вот такое у нас там было население, что взрослых мужчин не было, там ребята все делали. Потом забирали, кого там считали нужным, на Урал и в Сибирь".
Нелегко было взрослым, но детям приходилось еще тяжелее. Годы, проведенные "ТАМ", остались незарастающими рубцами в нежных детских душах. Ни в чем не повинные малыши узнали, каково это, когда "любимого папочку" называют "врагом народа". Вот воспоминания Бондаренко Л.И., когда она говорила о тех страшных годах ее жизни, то не могла сдержать слез.
"Почти сразу же по приезду нашего папочку арестовали и посадили в тюрьму, нам не разрешали с ним видеться, даже нельзя было ничего ему передать. В нашем поселении было много таких семей, чьих отцов посадили за решетку. И мы, вся семья и соседи, приходили к тюрьме и слушали как она "поет", только так мы могли узнать, живы ли наши родные, или их уже расстреляли.
Мой папа хорошо пел. У него был сильный и красивый голос. И когда мы стояли у тюрьмы и слушали, то среди всех голосов я услышала голос своего родного папочки. Он жив! Он был жив. Они пели строчки из лермонтовского "Узника": "… вскормленный в неволе орел молодой…" И многие из родных различали среди всех голосов, голоса отцов, родные голоса.
А потом однажды, придя туда, мы больше не услышали его голоса, и сколько мы не приходили, – его голос не пел… Его расстреляли".
Смерть родителей становилась тяжелейшей драмой в жизни детей, оставалась незаживающим рубцом в нежных детских душах. Но даже остаться наедине со своим горем им не давали, пытаясь принудить их отказаться от родных, каждую минуту напоминая о том, что и на них стоит клеймо "дети врагов народа".
"Я пошла учиться в школу, но мне там было тяжело: со мной никто не хотел сидеть, мне рвали тетради, кидали мои вещи по классу. Это был настоящий кошмар, я плакала каждую перемену. Как-то во время одного из таких конфликтов, меня повели к директору школы. Я попыталась ей рассказать о том, как меня унижают, что я не могу учиться. А она поставила меня на колени и сказала, чтобы я немедленно отреклась от своего отца, как от врага народа! Я закричала: "Нет! Это не правда, мой папочка никогда, никогда так не сделает! Он очень добрый! Я никогда от него не откажусь!" Этот ужас продолжался, пока я не окончила школу"[69].
Людей поставили в нечеловеческие условия, начался настоящий "естественный отбор". Мы разговаривали с теми, кто испытал на себе все тяготы того страшного времени и, несмотря ни на что, остался жив. Много ли их? Сложно ответить положительно на этот вопрос. Несравнимо больше тех, кто не смог дожить до указа о реабилитации. Да что там, многие не дожили даже до войны!
Таким образом, можно сделать общий вывод о политике раскулачивания. Хотя и нельзя говорить, что она типично только для нашей области, но у нас, на Дону, с возобновлением репрессий достигались и другие цели. Во-первых, так как выселяли в основном коренное население, то казаки, фактически объявлялись "вне закона". Во-вторых, выселение казачества из края и заселение Области Войска Донского "пришлым контингентом" рассеивало былую общность казачества, и оно уже никак не могло собраться в единую силу. В-третьих, в результате классовой борьбы в деревне, казачество и само разделилось, оказались забыты и поруганы идеи единства и братства. А большое количество казаков в результате выселения на холодные необжитые просторы Сибири было просто физически уничтожено, о чем и говорил Рейнгольд в 1920 году. Следовательно, этими мерами правительство добивалось завершения процесса расказачивания, начавшегося в годы гражданской войны.