Автор воспевает «неувядающую красоту» Венеры Милосской, любуется на полотно с «пречистой Мадонной», не раз упоминает Феба, покровителя поэзии и искусства. С явным восторгом поэт повторяет слова любимого философа: «Цельный и всюду себе верный Шопенгауэр говорит, что искусство и прекрасное выводит нас из томительного мира бесконечных желаний в безвольный мир чистого созерцания; смотрят Сикстинскую Мадонну, слушают Бетховена и читают Шекспира не для получения следующего места или какой-либо выгоды».[60]
Вырезано
В стихотворении «Ты прав: мы старимся. Зима издалека…» жизнь – это нитка в руках у Парки (Парки – богини судьбы): «быть может, коротка в руках у Парки нитка наша» (1, 467). С судьбой-нитью метафорически связывается паутина: «Когда сквозная паутина разносит нити ясных дней…» (1, 243). Жизнь воспроизводится с помощью словосочетания «жизненный цветок», социальная жизнь – это «мертвая суша», где правит непреодолимая «земная злоба». Жить в поэтическом лексиконе А.А. Фета – «пить чашу жизни», проходить по жизни – быть «странником» или «путником» («И всё, что видимо для ока, / Земного путника манит…»). Также поэт воспроизводит понятие «жизнь» путём создания ряд ярких окказиональных метафор и перифрастических сочетаний («базар крикливый бога»), сравнительно устойчивых в русской литературе оборотов или их синонимичных вариантов («роковое бремя», «житейская гроза», «степь мирская», «урна жизненная») и т. п.
Некоторые гиперболизированные обороты («список бытия»), использующиеся Фетом для обозначения жизни, не имеют прямой расшифровки и угадываются с помощью традиционных обозначений, которые и определяют их смысл (жизнь – книга). В ряде фетовских метафор конкретные слова, материализующие идею жизни, отсылают к традиционным представлениям («плеск житейских волн» у Фета передаёт традиционную метафору жизнь – плавание).
В фетовских стихотворениях практически не встречается случаев описания поэтапного человеческого угасания, ведущего к смерти, смертельно больных людей и непосредственно акта смерти. И, тем не менее, «смерть» в его стихах, взятая как философская категория – это одно; «смерть возлюбленной» – совсем другое; а «предчувствуемая поэтом собственная смерть» – нечто третье, непохожее ни на первое, ни на второе»[61].
Чаще поэт либо обращается к умершим людям и самой смерти, либо воспроизводит уже знакомые сюжеты (произведения художественной литературы, мифы, фольклор), косвенно или прямо связанные с темой смерти. Так, интерпретируя античный миф о гибели Фаэтона, Фет рассказывает о красивой смерти молодого юноши, но сожалеет при этом о его безвременной гибели. «Красота юного мертвеющего тела поразительна со сходством со статуей; отчётлив «скульптурный код» в смерти Фаэтона: «…округленные бедра белели, будто мрамор, приявший изгибы от рук Праксителя…». Оппозиция мёртвого/живого оказывается снятой превращением одного в другое»[62]:
Весь был разодран хитон, округленные бедра белели,
Будто бы мрамор, приявший изгибы от рук Праксителя,
Ноги казали свои покровенные прахом подошвы,
Светлые кудри чела упадали на грудь, осеняя
Мертвую силу лица и глубоко-смертельную язву.
вырезано
Показательно, что в программной статье «Заветы символизма» В. Иванов говорит о Фете именно как об авторе лебединой песни, что «несётся, как дым, и тает, прозревая «Солнце мира».[63] В своём произведении «Лебеди» символист создает сильнейшую зарисовку, в которой убийство лебедей на озере в Таврическом парке ассоциируется с захоронением старой культуры:
Кличут над сумраком лебеди
белые –
Сердце исходит в последних
томлениях![64]
(В. Иванов «Лебеди»).
Птицы в большинстве произведений А.А. Фета ассоциируются с жизнью (хотя не редко упоминание маленькой и беззащитной птички, укрывающейся от жизненных бурь в уютном гнёздышке), тогда как птицы, предвещающие смерть, – настоящая редкость. Так, не единожды у А.А. Фета встречается образ грачей – птиц, окраской своих перьев соотносящихся с черным цветом и имеющих в мифологических и фольклорных представлениях многих народов траурную семантику печали и смерти.[65] Однако, в его произведениях («Грачи кружатся темным стадом», «Первая борозда») эти птицы хоть и упоминаются как «темное стадо», но напрямую не связываются с вопросом о человеческом существовании. В стихотворении «Что за звук в полумраке вечернем» автор говорит о трёх птицах, издающих различные звуки. Это болотный кулик, сыч, предвещающий смерть и орёл, за образом которого стоит обозначение «далёкий неведомый клич». Несмотря на недоброе предзнаменование – плачущий звук, определяющий тональность произведения, автор намекает на другую жизнь, в которой звучит орлиная песня.
Топос ворона, связывающийся в литературе с царством мертвых и зачастую изображающийся сидящим на могильном кресте, упоминается поэтом лишь трижды.[66] В некоторых религиях эта птица наделяется шаманским могуществом и выполняет «посреднические функции между мирами – небом, землёй, загробным царством…».[67] У Фета зловещий ворон символизирует состояние без любимой женщины, подруги игр, которое, пользуясь словами самого поэта, граничит со «смертною истомой»:
А над колодезем, на вздернутом шесте,
Где старая бадья болталась, как подвеска,
Закаркал ворон вдруг, чернея в высоте, –
Закаркал как-то зло, отрывисто и резко.
Не спрашивай, над чем задумываюсь я… (1, 218).
Среди традиционных атрибутов смерти в лирике А.А. Фета практически не встречается главный христианский символ – крест. Крест «символизирует жизнь или, точнее, спасение ради жизни (загробной), так что этот знак сохранил и после перехода в христианскую символику своё жизнеутверждающее значение». (Так как символику креста по преимуществу связывают с загробной жизнью (или жизнью после смерти), то данный топос мы будем рассматривать в этом параграфе нашей диссертации).
вырезано
Параллелью к произведению Ф.И. Тютчева выступает фетовское стихотворение «Смерть», названное А.И. Лагуновым одной «из самых бескомпромиссных антиномий»[68] поэтического мира Фета, где вырываются наружу все диссонансы трагедийного восприятия автора. Именно в данном фетовском противопоставлении обнаруживается явная оппозиция ко многим фетовским произведениям, воспевающим красоту и гармонию жизни. Хотя и здесь наблюдается авторская способность говорить «целомудренно, но без ханжества», воспевая «храм – обитель души, фрагмент вечной жизни, представленной здесь, на земле», но не уходя и не отрицая того, что происходит вокруг, ведь «базар – нашенское, земное, телесное»[69]:
Слепцы напрасно ищут, где дорога,
Доверяясь чувств слепым поводырям;
Но если жизнь – базар крикливый Бога,
То только смерть – его бессмертный храм.
Смерть (1, 55).
В других случаях смерть в творчестве А.А. Фета предстаёт как «бездонный океан», «небытие», «сиротливый сон одинокой гробницы», «безрассветная» ночь или «закат дня», когда «суровый ангел Бога» «тушит факел жизни». О потустороннем бытии автор говорит как о «рубеже могилы» или «входе»: «И там, за рубежом могилы, / Навек обнять тебя придём» («Памяти С.С. Боткиной»), «Только минем / Сумрак свода, – Тени станем мы прозрачные / И покинем / там у входа / Покрывала наши мрачные» («Сны и тени»). Предчувствие смерти обозначается поэтом прямыми характеристиками («смертная истома», «и счастью, и песни конец») и раскрывающимися в контексте мотивами («устало всё кругом», «роковая игра»). Сочетания, относящиеся к теме смерти, в творчестве Фета составляют менее значительную группу, чем те, с помощью которых выражается отношение поэта к жизни.
В поэзии А.А. Фета достаточно большое количество образных средств, одновременно олицетворяющих жизнь и имеющих отношение к угасанию, умиранию, смерти. Многие из образов восходят к мифам и фольклору, хотя и получают новое звучание. Другие являются достаточно традиционными в русской образной системе, но при этом отличаются широтой лексико-семантического варьирования и богатством ассоциативного наполнения.
Одним из наиболее прочувствованных и притягательных для Фета является символ огня, во многом определяющий все его творчество. В русской литературе огонь/пламя зачастую выступает «источником жизни».[70] В стихотворении К. Случевского «Памяти А.А. Григорьева» автор пишет «не только о бессилии смерти с её ночью и темнотой перед негасимым светом поэтической души, но и о том, что смерть способствует более яркому проявлению величия и могущества этого «сияния»:
Григорьев спит
Сном непробудным! Но живая
Его душа, вся огневая,
И сквозь металл, и сквозь гранит
Что день – то ярче проступает…
Да! Темень смерти свет рождает,
И почек будущей весны
Все ветви кладбища полны.[71]
«Огненные» лексемы в творчестве поэта представляют собой неисчерпаемый источник для передачи в поэзии практически неограниченного круга смыслов во всех сферах материальной и духовной жизни человека. Такое разнообразие символических значений образов «огня» оказывается далеко не случайным. «Как душа и жизнь, так и частные проявления жизни: голод, жажда, желание, любовь, печаль, радость, гнев – представлялись народу и изображались в языке огнем»[72]. Пронизывая весь текст, образы огненной стихии нередко становятся конструктивной основой развертывания лирической мысли. В фетовском творчестве слова «огонь», «огненные слёзы», «гореть», «разгораться», «пламя/пламень» – яркие метафоры, несущие большую смысловую нагрузку и обозначающие различные жизненные реалии. Лирический герой Фета, испытывающий бурю эмоций, сравнивает себя с фейерверком («Ракета»), огонь в его произведениях символизирует трагедию, произошедшую с Марией Лазич: «Ужель ничто тебе в то время не шепнуло: / «Там человек сгорел!» («Когда читала ты мучительные строки…»).