Между тем, разумеется, «тропы не являются внешним украшением, некоторого рода аплике, накладываемым на мысль извне, - они составляют суть творческого мышления, и сфера их даже шире, чем искусство. Они принадлежат творчеству вообще".[8] Так что трактовка красноречия как украшенной фигурами и тропами речи сослужила риторике плохую службу; именно "украшенная" речь впоследствии часто становилась предметом нападок критиков (из сопредельных риторики областей), противопоставлявших "украшенной" речи речь точную, лишенную украшений.
На самом же деле никакого противоречия между речью с фигурами (фигуральной, или фигуративной, речью, как мы будем иногда называть ее в этом учебном пособии) и точной речью нет - ни теоретически, ни исторически.
Теоретически фигуральной речи вовсе ни к чему отказывать в точности: так, например, едва ли не любая научная дефиниция обнаруживает в конце концов фигуральную "подкладку" (это либо возведение частного к общему или трансформация общего в частное, либо описание вместо называния, либо проекция одного на другое и т. д. - у всех этих операций есть точные названия на языке риторики). Так что... считать ли науку областью только и исключительно логики - это еще вопрос.
На протяжении всего "архаического" периода риторики отношения ее с логикой были вполне и вполне миролюбивыми (это отчасти объясняется тем, что одна из первых систематизации риторики и одна из первых систематизации логики принадлежат одному и тому же автору - Аристотелю, надолго подружившему риторику с логикой). А потому утверждать, что логика обязывает к точности употребления языка, в то время как риторика - к неточности, значит разрывать естественные связи, издавна существовавшие между этими двумя областями познания. Ю.М. Лотман пишет в этой связи: "...ошибочно риторическое мышление противопоставлять научному. Риторика свойственна научному сознанию в такой же мере, как и художественному. В области научного сознания можно выделить две сферы. Первая - риторическая - область сближений, аналогий и моделирования. Это сфера выдвижения новых идей, установления неожиданных постулатов и гипотез, прежде казавшихся абсурдными. Вторая - логическая.
Здесь выдвинутые гипотезы подвергаются проверке, разрабатываются вытекающие из них выводы, устраняются противоречия в доказательствах и рассуждениях. Первая - "фаустовская" - сфера научного мышления составляет неотъемлемую часть исследования и, принадлежа науке, поддается научному описанию.
<...>
Творческое мышление, как в области науки, так и в области искусства имеет аналоговую природу и строится на принципиально одинаковой основе - сближении объектов и понятий, вне риторической ситуации не поддающихся сближению. Из этого вытекает, что создание метариторики превращается в общенаучную задачу, а сама метариторика может быть определена как теория творческого мышления".[9]
Данный подход к риторике нам очень хотелось бы сохранить в нашем учебном пособии, где риторика именно и трактуется как наука, связанная с творческим мышлением,
Исторически риторика тоже отнюдь не была наукой о фигуративной речи. Более того, риторика и понималась, скорее, как наука о точной, нежели как наука об украшенной речи, И в историю научного мышления она должна была войти не в качестве учения о том, чем украшать речь, но в качестве совершенно особой области знаний о том, каким образом передавать и хранить информацию.
Увы, история научного мышления распорядилась иначе. Одна из самых упорядоченных научных дисциплин, имевшая универсальный характер и заранее ответившая на многие из вопросов, которые только по недосмотру впоследствии снова возникли перед человечеством, риторика фактически совершила одну из красивейших во все времена акций самоуничтожения " замкнувши линию исследований, начатых ею же, в круг и оставшись вне этого круга ("...последние риторы проявили робость перед последствиями открытия, сделанного ими интуитивно!")[10].
Дело в том, что риторика взяла на себя чрезвычайно масштабную задачу: всесторонне описать характер взаимосвязи между "миром вещей" и "миром слов", иными словами, показать, как происходит "трансформация" предмета в слово. Более глобальный и глубокий подход к речи представить себе трудно: реальная действительность и "вербальная действительность", являющаяся результатом переосмысления и преобразования реальной, получили в классической риторике максимально полное освещение с позиций человека, который осуществляет это переосмысление и преобразование и предъявляет его результаты подобным себе. Таким образом, "человек говорящий" (homo loquens) был поставлен в центр риторической концепции в целом.
В этом смысле риторика возложила, на себя контроль за всеми стадиями процесса трансформации предмета в слово.
За начало этого процесса отвечал первый раздел классической риторики под названием инвенция - раздел, в котором педантично рассматривалась процедура отбора материала для будущего сообщения. Речь шла прежде всего отнюдь не о "языковом материале" - речь шла о предметах реальной действительности, часть которых предлагалось выбрать из всего предметного многообразия, мира, а выбрав, отграничить от прочих, чтобы в дальнейшем перейти к их изучению как целого: во-первых, по отношению к "другим предметам", оставшимся в стороне после отбора, и, во-вторых, изнутри.
Инвенция предлагала говорящему систематизировать собственные знания по поводу отобранных им предметов, сопоставить их с наличными на данный момент времени знаниями других и определить, какие из них и в каком количестве должны быть представлены в будущем сообщении.
Иными словами, инвенция как раздел риторики, поставив во главу угла предмет, обеспечивала, таким, образом, доброкачественность предметного содержания сообщения.
Второй раздел классической риторики - диспозиция, получив в свое распоряжение уже "готовый к употреблению" предмет, превращал его в понятие и помещал в систему других понятий. Понятия становились объектом логических и аналогических процедур. Они определялись, делились, сочетались между собой, сополагались и противополагались.
Диспозиция призвана была гарантировать чистоту использующихся говорящим понятий и соблюдение правил оперирования ими. Разного рода злоупотребления в этой связи регулировались многочисленными законами и правилами, нарушения которых могли привести к логическим ошибкам от них тоже страховала диспозиция.
Наконец, диспозиция предлагала модели расположения понятий в составе единого речевого целого и следила за тем, чтобы от начала до конца сообщения понятия корректно перемещались из одной части целого в другую.
Таким образом, центральное место в практике диспозиции занимало понятие: диспозиция гарантировала доброкачественность понятийного аппарата говорящего.
Третий раздел классической риторики - элокуцня, давал говорящему возможность широко воспользоваться самыми разнообразными возможностями фигурального выражения - в дополнение к тем прямым, которые предлагала диспозиция. Элокуция открывала перед говорящим область паралогики. Те же самые процедуры, которые были запрещены с точки зрения логики и считались паралогическими (то есть ошибочными с точки зрения логики), приобретали здесь новый смысл: негативное использование законов логики v. преобразование их в законы паралогики создавало смысловые эффекты необыкновенной силы.
Эти эффекты были каталогизированы в виде многочисленных тропов (трансформаций значений) и фигур (трансформаций структур). Используя богатейшие возможности естественного языка, паралогика существенно расширяла логическую практику и сильно обогащала ее. Не случайно элокуцию принято считать античным учением о стиле: именно здесь на практике были четко противопоставлены ordo naturalis и ordo artificiaus, то есть сообщения,, построенные по "естественным" законам и по "искусственным" законам (разумеется, если не вкладывать в слово ''искусственный" негативного содержания, которое у этого слова появилось лишь впоследствии).
Сообщение, строящееся по '"искусственным" законам, предполагало присутствие личности "преобразователя" языка, полно реализующего заложенные в языке возможности. Соответствующая функция языка получила в работах уже современных нам исследователей название "риторической", или "поэтической", функции языка. Мы будем пользоваться первым термином (риторическая функция), вкладывая, в него; однако, более широкое содержание (см. ниже).
Стало быть, тем, вокруг чего строилась элокуция и что естественным образом завершало преобразование исходного предмета, было слово: отныне слово начинало жить самостоятельной жизнью как один из элементов вербального мира.
Таким образом, реальная действительность трансформировалась в сообщение, в вербальную действительность, а риторика становилась репрезентантом модели, впоследствии широко известной, например, в лингвистике как семантическая модель:
| (диспозиция) понятие | |
| предмет (инвепция) | слово (элокуция) |
Однако здесь риторика не останавливалась: два следующие ее раздела предполагали обучение тому, как представить речевое целое слушателям (будем помнить, что риторика ориентировалась прежде всего на устную, ораторскую речь) и как сохранить его в памяти.
Акция, четвертый раздел риторики, отвечала за пластическое решение произносимой речи. В риторике внешнему поведению оратора всегда придавалось большое внимание. Оратор должен был, как это называлось бы на современном языке, "хорошо смотреться", то есть производить благоприятное впечатление на публику как манерой речевого поведения, так и внешним своим видом.