По ту сторону автономной игры, развязываемой самим сообщением, непроизвольно возникает "игра означающих", в силу традиции связующая сообщение как автономную и в себя погруженную игру с "реальностью", консервативно подразумеваемую и инерционно недоопределенную в собственной сути.
"Реально происходящее" утрачивает существенность; происходит то, что должно и может произойти (в нужном месте в нужное время); интерпретации обретают реальность в указаниях на вариативность возможного (последнее утрачивает девственность и покорно трансформируется в часть сообщения; ирреальность происходящего обыгрывается рядом мировых блокбастеров ("Матрица", "Начало" Нолана), ностальгирующих по утраченной однозначной реальности. В такой связи "...классическое рассмотрение... форм социального апеллирует к субстанционалистскому восприятию, для которого глобализация предстает не чем иным, как слепым пятном. Причина в том, что глобализация обретается лишь на уровне чистых акциденций: форм-без-содержания или пустых оболочек. За одной такой формой или оболочкой следует не некая сущность, но лишь другая такая оболочка-форма, которая, в свою очередь, не соотносится более ни с чем, кроме еще одной оболочки-формы. Именно эта бесконечная череда оболочек-форм и составляет онтологию глобального мира, указывая нам на то, что глобализующийся мир — это мир виртуализующийся". [4]
"Сериал" покидает рамки синематографа и вступает в мир, подчиняя последний во всей совокупности его измерений собственной логике; но прежде "мир" подает искусству толчок и повод интерпретировать себя именно так, в бесконечном повторе вариантов и в тщательной маскировке подлинности среди бесконечных подобий без-образца.
Игра обретает самодостаточность и подчиняет себе реальность, при этом резко изменяя последнюю; "понимание" реальности должно понять, что же оно понимает: прежнюю ветхую реальность, игре противопоставленную, или новую, ей на смену пришедшую и от "игры" неотличимую, "сущности", "реализуемые" в модификациях посюсторонними – исполнительскими – силами, или сами "силы", не обладающие временем (и желанием) реализовывать высокие (и достаточно туманные) стратегии и "идеологемы", предпочитающие в этих обстоятельствах оперативный простор и максимальную свободу маневра (натурную стихию игры сил).
Подобное "нежелание" и пресловутый "американизм" во многом совпадают.
*
Не менее сложны отношения "реальности" и "реалистичности"; реализм цинически заимствует характерные черты "реального", преобразуя их в штампы, маркирующие пиар-стратегии; между реализмом и реалистичностью возникает нейтральная полоса реализма "нео"; штампы опошляются и утрачивают достоверность, вытесняясь фантазиями в образе утопий и анти-утопий, все более достоверных.
Во всем происходящем видится реализация креатива, реалистичного сюжета в его деидеологизированности, отстраненности, реальность изображаемого "гарантирующей" ("реальность изображаемого" в связи с распространением технических средств фиксации, все далее отстоит от самой "зафиксированности", сближаясь с достоверностью, которую может дать лишь искусство (профессионализм); то, как "дышит почва и судьба" в отличие от искусства, установить все труднее – собственно, именно в теоретическом плане неясно, на каком пути возможно подобное установление; ведь если некогда искусство отображало почву и судьбу, теперь оно творит их "по образу и подобию своему"; прежде чем решать, спасет ли красота мир или погубит, следует все же понять, как изменился мир после того, как достоверность выступила системным субъектом его модерации, попутно обретя вкус к точечной консервации прошедшего в системном удержании традиционных ценностей, приоритетов и норм как плацдармов информационного манипулирования; но, как бы то ни было, красота в практицизме общества спектакля – и в спектакле общества практицизма – уже взяла судьбы мира в свои руки, преобразовав "мир" в витрину и каталог "штампов").
"Общество спектакля" перерождается между тем в "спектакль общества".
Маски и представляют подлинный мир (в том предположении, что он существовал в архаические времена античности или средневековья; фантазии Барда и Бодрийяра как то обходят стороной чрезвычайно простое обстоятельство, в соответствии с которым миф и человеческая история нераздельны; предыстория человечества погружена в миф не менее, нежели история и современность; в конечном счете, тотем представляет первобытный и в истории "человеку", безусловно, предшествующий, симулякр).
*
Итак, "общество спектакля" предстает прежде всего холодным, безразличным и по мере глобализации и связывания жителей планеты во всеобщей паутине все более и более атомизированным и анестезированным со-обществом монад-индивидов. Именно в силу того "Универсальная и одновременно всеобъемлющая связь, которая утверждается в ходе глобализации, выступает парадоксальной связью, чьим выражением является повсеместная индифферентность, без-различие... как равнодушие, замкнутость и вежливая холодность – и в то же время как стертость, выхолощенность, исчерпанность различий, подвергшихся деконструктивистской миниатюризации" (что заставляет миллионы людей столь регулярно входить в сеть межпланетной коммуникации, представляет собой загадку; любопытство или противоестественная любознательность? Но во всяком случае никак не "равнодушие и замкнутость", Д. С.). [5]
Именно анестезия пост-модерна позволяет понять терпимость, сопровождающую многообразные развенчания прежней наивной "человечности". Утраты и потери в эпоху пост-модерна касаются лишь поверхности индивидуального существования; в мире есть лишь одна подлинная волнующая утрата, которую и следует рассмотреть.
Утрата реальности парадоксально пересекается с реальностью утраты: пустота, в дыре отсутствующей реальности образовавшаяся, распахивает перед индивидом занавеси и открывает виды утраченного, к реальности имеющие отношение косвенное, но, видимо, и придававшие ей странную достоверность, лишенную уже живого трепета – Бога, Души, смысла существующего?
Зададимся в такой связи следующим вопросом:
Выступает ли вытеснение смерти непременным условием девальвации всех систем ценностей (чести, достоинства, мужества), вместе с тем скачкообразно повышающим вес и значимость – и даже абсолютизирующим – ставки ценностей "посюсторонних", иначе, тех "простых человеческих радостей", к которым, как устанавливает уже эпоха модерна, в конечном счете и сводится "человеческое существование" в мире, в котором всемирная диффузия консьюмеристской идеологии формирует "новую идентичность", заменившую традиционные основы прежнего образа жизни (если полагать консьюмеризм характерной чертой эпохи модерна; уже пост-модерн подвергает правомочность подобной идеологии серьезному экзамену)?
*
Игра смерти и конец игры.
Уже модерн осуществляет в таком отношении тотальную редукцию: по ту сторону конкретных идеологических модификаций (либеральных, нацистских, социалистических) модерн опирается на "реализм", прежде всего, реализм умирания и им подразумеваемую тотализацию смерти (атомизм индивидуального бытия).
Следование модернизационным пересудам подразумевает прикрепленность всякой "субъективности" к "индивидам" и их наличным "конгломератам"; но если последние во всей своей определенности (реальности) выступают производными условий игры, то она в своем собственном истоке также должна основываться волей, мотивом, представлением и действием (по ту сторону идеализма), и основывать последние (по ту сторону материи и в мифологии "нужды" укорененном материализме).
В такой связи именно они ("интересы") предопределяют имманентные "силы", по векторам которых осуществляется "раскрой" современности; если истоки их имманентны, не менее "имманентна" и "игра", в которую они вынуждены вступать (в такой связи все ее аксессуары, "правила" и "фигуры", представляются избыточными, "предрассудочными", а над самой игрой довлеет стремление к "редукции", "обнажению", в сфере реал-политики и принимающей облик (имперского) "американизма" как культа силы).
Однако игра, завязанная на столь простых основаниях, должна характеризоваться не менее простыми и прозрачными правилами; поскольку это не так, логика "реализма" не может не усложнить единственный "источник" игры, ее субъекта; в такой именно связи за кулисами истории помещаются таинственные силы: поэтому множатся мифы о "теневых группах", обладающих "подлинным могуществом", искать открытые проявления которого совершенно бессмысленно.
А. Раймон: "...так, в порядке распространенности рождаются легенды об иезуитах, масонах, нефтяных магнатах – и на самом высоком уровне – о "монополистах"".
*
К этой стороне дела стоит вернуться позднее, рассмотрев истоки тотализации игры, включившей необходимым моментом не менее тотальное отвержение всякой тотальности под флагом борьбы с тоталитарностью политического и мировоззренческого толка.
Мир, преобразованный в тотальную игру, противопоставлен смерти как пределу не-игровой реальности; тотализация игры, напротив, представляет реальность как игру и игру в реальность.
Пост-модерн обладает полноценными инструментами регуляции мира тотальной игры; борьба не на жизнь, а на смерть (экстремизм) разрушает монополию реальности в ее специфически-игровой (пост-модернистской) редакции.
Реализм смерти и смерть реализма связаны прямо и непосредственно; одно предполагает другое, очерчивая рамки той мета-субстанции, которая предопределяет контуры их вмещающей реальности (игры пост-модерна, общества спектакля и пр.).