Спектор Давид Михайлович
"Если бы мне надо было дать название современному положению вещей, я сказал бы, что это - состояние после оргии. Оргия - это каждый взрывной момент в современном мире, это момент освобождения в какой бы то ни было сфере. Освобождения политического и сексуального, освобождения сил производительных и разрушительных, освобождения женщины и ребенка, освобождения бессознательных импульсов, освобождения искусства. И вознесения всех мистерий и антимистерий. Это была всеобъемлющая оргия материального, рационального, сексуального, критического и антикритического, оргия всего, что связано с ростом и болезнями роста. Мы прошли всеми путями производства и скрытого сверхпроизводства предметов, символов, посланий, идеологий, наслаждений. Сегодня игра окончена - все освобождено. И все мы задаем себе главный вопрос: что делать теперь, после оргии?"
Ж. Бодрийяр.
Утрата реальности и реальность утрат.
Подразумеваемое эпиграфом достаточно прозрачно.
ХХ век, эпоху модерна, характеризовала череда проникновенных разоблачений.
"Обнажение", упомянутое в эпиграфе, набирает инерцию, и не останавливается на достигнутых рубежах. В прах поверженные идеи и "субстанции", иные призраки "не от мира сего" не утоляют его ненасытного аппетита; под нож идет теперь сама "реальность" как идол и идеал прагматизма ("оргия" все более напоминает экстатически-неудержимый, разорительный потлач). Рубежи реального падают вслед за рубежами идеального; пост-модерн не в силах насытиться просвещенческим экстремизмом, вступая на тропу нового, модернизационного деконструктивизма.
Реальность на поверку оказывается недостаточно реальной – обнажая идеологию в центре собственного устроения; реальность в отношении теоретическом требует опоры в абсолютном, каковое, лишенное бывшего фундамента идеального, бьется в пустоте им же созданной безопорности (что может выступить "воплощением реального"? Лишь нечто ему иное – следовательно, ирреальное, идеальное; но подобная диалектика, восходящая к античным ещё учениям, в отношении деконструктивизма неприемлема).
Что же реально замещает (симулирует) теоретически немыслимые, но практически потребные основания реального?
Посмотрим, как подобная потребность удовлетворяется в свете теоретической ре-конструкции реального процесса глобализации, воплощающего многие черты монизма, в теоретическом отношении "опровергнутого", но возрождаемого практикой политических и экономических экспансий.
Всякая тотальность обязана обнажить имманентный источник тотализации – силу и ее поддерживающий ресурс, природу воздействия – в противном случае она предстает в облике "фикции", (недобросовестной) игры ума, таким образом облегчающего свой труд с помощью предвзятых установок (аподиктик, отражающих спекулятивный характер знания но не его универсализм). "Чтобы понять и оценить процесс глобализации в полной мере, необходимо задаться сугубо философским вопросом о том, что делает универсальное (в частности, некую универсальную связь между людьми) именно универсальным". [1]
Но, "чтобы понять и оценить процесс глобализации", "необходимо" исходить из ее наличия, тотального и осязаемого давления вопреки прокламируемым "толерантности" и "демократизму" (не худо "понять и оценить" в такой связи также совокупность установок, в соответствии с которыми оценивается упомянутое "делание", поскольку в них наверняка скрыт абсолютизм "сил" и "ресурсов", абсолютизм абсолютного фундаментализма мысли в ее опертости на фундаментальные "ценности" власти – фундаментализм, выступающий фактическим, реальным основанием либерально-демократической идеологии, скрывающий в себе неразрешимое противоречие прокламируемых целей и практического фундамента их осуществления как внутреннее противоречие либеральной идеологии).
Следует достаточно внимательно отнестись к этому "вопреки": оно, вопреки столь явственно звучащему в нем "релятивизму", включает в себя новую объективность эпохи, оперирующей силами планетарного масштаба, и силы, определяющие лицо глобализации, волю, не желающую прокламировать свои истинные цели, маскирующую их лозунгами, в которых заключена собственная власть и инерция, освобожденная от сковывающих ее ранее уз морали и рефлексии, оргиастически свободная от "истинности" – и сожалений по ее утрате, более того, лишенная уже всяких иллюзий различия истины и неистинного, и олицетворяющая истинность "по ту сторону" рабства, отождествляемого некогда с самой человечностью (мораль сверх-человека).
"Человечество" (в лице избранных его представителей, избранных, кстати, в том числе и буквально, в кругу элит "золотого миллиарда"), подлинно освободилось от оков – в том числе оков истины, нравственности, красоты, от тех узких рамок, что накладывали на него традиции самой "человечности" (в том числе в опоре на этику "избранности", в ее адаптированности к решению "колониальной проблематики", в "евроцентризме" – и к этому сводились во многом задачи упомянутых разоблачений, балансирующих на тонкой грани "чистой рациональности" и "цинизма").
Освобожденное человечество (как "свободное общество") вступило в решительную схватку с фундаментализмом – не слишком интересуясь его локализацией за пределами ее непосредственно затрагивающего террора (вступило в схватку фундаментально и вместе с тем актуализировало потребность в само-идентификации, разумеется, аргументированной и прочно фундированной в плане теоретическом).
Борьба с фундаментализмом – прежде всего столкновение идеологий.
Ее невозможно выиграть лишь на полях сражений; впрочем, опыт холодной войны вооружил Запад действенными идеологическими инструментами, в отношении данной проблемы требующими, кажется, лишь косметической перенастройки.
*
Действительно, ничто не ново под луной.
Власть не впервые в истории пытается сосредоточить в руках все рычаги и силы, не признавая над собой никакой инстанции – ни Бога, ни объективных законов (которые она научилась использовать), ни морали (которой, как выяснилось, можно манипулировать), и вынуждена считаться исключительно с силой, ей реально противостоящей.
Подыгрывая игре пост-модерна, упомянем источник могущества, обеспечивающего глобализацию теоретически обессмысленной, но практически властной тотальности, и вместе с тем субъекта силы, противодействующей фундаментализму фундаментально.
Если следовать ее циническому духу, персонализируя "Запад" мощью и влиянием США, то именно их господство – и, прежде всего, в военной сфере – понуждает поверить в устроение реальности, такое господство обеспечивающей, и в то устроение господства, что в силах себя "реализовывать" (США попросту не позволяют ни одной цивилизации пребывать в царстве призраков, в дреме былого величия и величии былых дрем; выбор здесь невелик, и в силу того современный мир проникнут реализмом, и сама "реальность" выступает распятием его безверия. "Если попытаться проанализировать состояние гордых прежних участников мировой истории, то нетрудно убедиться в общности главного аспекта их мучительного развития: Россия, Китай и Индия чрезвычайно отличаются друг от друга, но эти различия в потоке исторического развития гасит общая черта – стремление сократить дистанцию, отделяющую их от Запада" [2]).
Однако теоретическое осмысление, как водится, отстает от практики, сталкиваясь с затруднениями при старте, в попытке осмыслить вещи наиболее простые и очевидные.
Разлом между тотальной верой в реальность реального и не менее тотальным не-верием в любую тотальность ведет к размыванию "реальности"; инерция влечет разум к устойчивой вере в монополию природы в этом вопросе, в чем бы последняя не утверждала свои полномочия: в природе власти, природе ее восприятия (восприятия как такового), в гипотетической "природе социального" и "социальной природе" человеческого мира; над всеми этими мелкими "природами" тяготеет образ Природы как вне-человеческого (как не антропоморфного) субститута абсолютно неясной природы (природы природы...); такое предопределение направленности познания акцентировано уже И. Кантом: "...поскольку нельзя предполагать у людей и в совокупности их поступков какую-нибудь разумную собственную цель, нужно попытаться открыть в этом бессмысленном ходе человеческих дел цель природы, на основании которой у существ, действующих без собственного плана, все же была бы возможна история согласно определенному плану природы" (наличие при этом внятных критериев различия целей "человека" и "природы" могло бы сыграть в этом деле неоценимую роль; диалектика их тождества акцентирована Гегелем).
*
Что же заставляет усомниться в ее реальности (в самой реальности), помимо столь умозрительных противоречий, характеризующих тотальное распространение тотального и реальную противоречивость "реалистичной политики"?
Прежде всего непосредственные ощущения.
Неистовство религиозной страсти умеряется "страстями по реальности"; однако неуемная вера, отвергавшая альтернативы, неизбежно приходит к краху наивных утопий, к невозможности непосредственных подтверждений реальности "реально существующего и объективного" мира. "Именно тогда, когда мы наблюдали на экранах телевизоров обвал обеих башен Всемирного торгового центра, у нас появилась возможность ощутить фальшь "реальных теле-шоу": даже если в них показывают "реальность", люди продолжают (? – Д. С.) притворяться, они просто играют самих себя". [3]
В этом пункте и возникает образ игры, индуцируемый двумя аналогиями:
Игру образов рождает многослойность смысловых пластов постановочности, далее рождающей многообразие "игр" внутри большой игры сюрреализма реального.