Но.
Именно пред-полагаемая всеобщность предмета не полагает в данном случае опор его предваряющей конкретизации; под какими бы именами искомое не фигурировало в истории (Большая игра, Игра теней, Игра без названия), речь идет о неком глобальном или предельном захвате ("естественной глобализации"), словно противостояние подбирает под себя свои элементы, но не возникает из них по ходу их ре-комбинаций вновь и вновь с безумной настойчивостью; но, если современная когнитивная парадигма требует указаний на "реальные истоки" глобализации, то предшествующая глобализации тотальность игры в раскладах жизненных противоречий стоит перед не менее актуальной задачей, вдобавок не имея опор понимания реальности тех "истоков", которые глобализируют естественные силы и предметности за пределами исторического познания (эта древняя загадка ничуть не утратила актуальность; влечет ли США к мировому господству безумная воля к власти, в конечном счете и предопределяющая тренды глобализации – или "силы глобализации", чьи источники неплохо было бы обозначить, в лице США обретают наиболее адекватное представительство? В более широком горизонте: отдыхает ли воля (воля к власти) в игре, или (Большая) игра реализуется в (частной) воле?).
Настоятельность глобализационных маркировок указывает на антропоморфический дух, скованный "фактичностью" и эмпиризмом, обескровленный разоблачениями, и, тем не менее, влекомый к угадыванию за происходящим Духа его единств, обессмысленного и обескровленного, и все же влекущего свое существование теперь уже в сфере художества и поэтических метафор, скрывающих смущение людей, ощущающих его присутствие и не имеющих в распоряжении не дискредитированных инструментов выражения его бытия в персональном и институциональном преломлениях "неразоблаченного".
Трансцендентное, прошедшее горнило разоблачений, скованное необходимостью и феноменом, должно быть маркировано и в рамках скептической метафорики изучено.
Оно же, в рамках последовательного регресса в синкретику, обязано обозначиться в формах исходного единства, не выделившего в своих рамках имманентности в качестве отдельной сферы в многообразии исторических форм чувственной данности, подсобности и иже с ними (что, собственно, и выражено эвфемизмом "анимистического мышления").
Под какими бы именами искомое не фигурировало в истории, не оно представляет часть истории, но история в совокупности ее созидающих механизмов (событий и дат в их осмысленном связывании) порождена игрой как момент и частность. Всякая история имеет и зачин (завязку), и финал (развязку), в створе которых и разыгрывается смысл про-исходящего; история предваряется рамками смысла, связующими зачин, кульминацию и развязку, и такие "рамки" зарождаются в игре; игра же укоренена в пред-существующем, под какими бы именами оно не выступало (Природы ли или над-исторического Абсолюта Духа, вечного ноуменально-пред-стоящего или безличной субстанции Единого, во всяком случае того, что, как справедливо отмечал Гегель, лишь при помощи человека и его лице обретает собственную сущность, может развивать собственный дух до тех высот, которые открывают ему все новые возможности исчерпывающего самораскрытия или раскрытия существа само-исчерпания, смерти-как-последнего – абсолютного – финала-развязки).
Но нечто, существующее до (человеческого) духа и позволяющее ему приступить к труду истории, должно быть феноменологически очерчено в своих дочеловеческих и, тем не менее, выступивших фундаментом самой человечности, формах.
И если история начинается с того, что может сбить происходящее в связность и тем самым обречь значимому существованию, то именно с него и следует начинать (как с той аподиктики, что не может ограничиться феноменологией субъективности, предваряя саму "феноменологию" и "субъективность" рамками изначальной "осмысленности", априорий "смысла", не только охватывающего "деяния" в послесловиях, но их предваряющего, и по меркам волевых импульсов, направляющего).
Мистическая струя врывается в построения: нечто изначальное, до-человеческое, входит в историю; мертвая рука прошлого вовлекает нарождающиеся на свет поколения в игру, длящуюся тысячелетия, выравнивая их поступь, подчиняя мотивам, принимаемым за собственные; но сквозь и поверх них угадываются мотивы иные, наигрыш мертвой руки, задающий контрапункт происходящего; Абсолютный дух или нечто иное, упрятанное за задником, вечно иное, в себе себя отвергнувшее – но, за пределами мистификаций, сущее, чью само-инаковость и следует рассмотреть, прежде очертив феноменологически в той преемственности, что связывает естественно-природное и человеческое бытия (поскольку феноменологическое описание допускает подобное связывание и регресс к основанию).
Игра – древний про-образ смысла происходящего, рамка, в которую оно заключено и в которой всякое нечто обретает "смысл существо-вания" как ему иное, вместе с чем как свое иное очертив и само "существование", в качестве, например, "реального" и "реально иного" смыслу. Предельное абстрагирование, отождествляемое с немецкой классической философией, выразило бы себя в фиксации исходного противопоставления Бытия иному и Иного-Бытию (не-Бытия) в свете особого бытия смысла, противопоставленного тотальной бес-смыслице как первобытному Хаосу; но бытие, сумевшее противопоставить себя иному в качестве инструмента выражения и моделирования его тотальности, в свете философии модернизированной, следует положить в круг естественно-исторических форм, обратив внимание как на его естественную предметность, так и на ту форму, в которой модельный ряд обрел "условия возможности" утверждения (между делом зафиксировав схоластику, в "ином" утверждающую абсолют логически-другого как не-Бытие; но искомое есть бытие и в своем "есть" (своей активности) только и может противостоять иному, конституируясь в статусе "не-иного" и в том числе "себя", "подлинности", "настоящего" и пр.; отрицание и отношение как исходные формы логики должны быть обращены в предметы аналитики; в частности, Иное-Бытия (инобытие) не может быть интерпретировано в качестве не-бытия вне понимание существа Иного и с ним связанных частных форм ино-бытийности, "другого", "чужого" (противо-положного), "своего" и пр.; категории логики в рамках ее "науки" были гипостазированы прежде всего и не взяты в бытийные рамки).
Некий прототип "смысла", смутная интуиция, позволяющая связать происходящее в нечто иное, сущее, не заключен, разумеется, в рамки логики (аподиктики), переживания ("архетипов подсознательного"), не выступает представительством и "пространственно-временного континуума" (вне которого "смысл" непредставим); но такого рода категории вызревают в его лоне, представ со временем самостоятельными инструментами "Большой игры" мира.
Но "прототип" как естественная тотальность игровых противостояний выбирает из бесконечного ряда жизненных форм; борьба и противостояние – источник и сюжетность, не-безразличие как то содержание, которому игра придает свою форму; естественность прекращает существование на грани смертельной схватки и преобразуется в человеческое отношение за ее пределами, в имитации, оберегающей стороны противостояния от гибели и позволяющей им вступить в сферу возможного взаимо-действия (как взаимодействия возможного), про- и пере- игрывания, в которую стороны противостояния "вовлекаются", им "преобразуются", "становясь" – его же образами и образцами, его фигурами в его поле захвата и захватах его силовых линий.
И отличить эту (игровую) форму от самой "человечности" чрезвычайно сложно.
"Человек" начинается с того, что попадает в поле силового захвата игры, вступает в ее пределы, покидая "собственные" или "естественные"; но не-естественность игры все же условна.
Игра не создана человеком, но создала его, обретя в его лице покорное орудие.
*
Игра – перво-бытный, уходящий корнями в до-человеческую историю симулякр, по меркам которого кроится "реальность", имитирующая нечто иное – и вечно иное в своей неизменной само-инаковости.
Игра и ее предмет – противостояние – не могут быть взяты в рамки априористской "логики", втиснуты в анонимные формы логических отношений; противостояния во всей их реальности и реальность в совокупности ее формирующих противостояний автономны в логическом отношении, предопределяют разнообразие форм связи, разделяя отношение на "тождества", "подобие", "противоположность", и тесно вплетены в игру их переходов, и формирующую, собственно, фигуры пресловутой "логики" как игры мысленных форм.
*
Симулякративность не менее изначально открывает иное как иное реальности и как реальность, не данную "ощущениям" и тем не менее существующую более прочно, чем по меркам "ощущений" очерченно-данное (не-иное).
Прежде, чем бытие допустило возможность данного как не-иного, оно обосновало возможность иного, заданного, позволяющего осуществить акт негации смысла, вырезать в бытии "это" в совокупности его определяюще-ограничивающего (Спиноза).
Повторим:
Симулякративность, очерченная условиями игры, выхватывающими из аморфного хаоса мира наполненные смыслом (игрового "момента") предметности, определяет также общую условность, очерчивающую игру за пределами данности (диспозиции) как момента про-исходящего, обретшего внутреннюю размерность, в рамках которой движение смысла и развитие сюжета, раскрытие характера персонажа и "естественное течение времени" синкретично слиты, но именно в рамках подобного синкретизма впервые возникают с тем, чтобы далее пойти своими историческими путями, преобразоваться в полноценные сферы бытия (в том числе бытие Иного, в частности, инобытие логических форм – "категорий").