— Да соблаговолит его святейшество осчастливить нас наставлением своим!
— Какое я могу дать тебе наставление? — ответил поэт.
- Тебе положено быть пастырем, а ты обратился в волка. Тебе доверено охранять, а ты обратился к грабежу. Бог сделал тебя султаном, а ты поступаешь по наущению дьявола!
Султан вел борьбу со своим братом. Отповедь поэта означала, что город, братство ахов, ремесленники были против него. И действительно, вскоре участь Иззеддина была решена. На трон сел его брат.
Слово Джалалиддина стало деянием. Он говорил: "Я превращаю глину в жемчуга и бубны музыкантов наполняю златом. Всех жаждущих пою вином, иссохшие поля нектаром орошаю. Всю землю превращаю в рай, на трон султанский страждущих сажаю и воздвигаю помосты из тысяч виселиц".
Он сложил тысячи стихов. Его слово проникало до самых далеких окраин мира. И со всех концов — из Бухары и Тебриза, Каира и Йемена, Дамасска и Кордовы — потянулись к нему люди, как к светочу, озарившему кромешную ночь монгольского ига и дикости крестоносцев.
Он стал народным поэтом и поэтом всего человечества. Его стихи переведены почти на все языки мира.
Дело его жизни было завершено.
Тело, почти семьдесят лет не знавшее отдыха, уже плохо слушалось его. Несколько дней Джалалиддин Руми уже не вставал.
В среду утром горожане проснулись от глухого раскатистого гула. Дома заходили ходуном. Люди в панике выбежали во дворы, на улицы. Днем последовало еще два подземных толчка. Кое-где обвалились дувалы, в кварталах бедноты погибли люди.
Вечером шесть старейшин ахи пришли проведать больного; люди мастеровые, практичные явились не без тайной мысли. Давно уверовали они, что поэту ведомо все происходящее на небе, на земле и под землей, и хотели узнать, чего ожидать от землетрясения, на что надеяться и как быть.
Джалалиддин понял их, поблагодарив за пожелания здоровья, и сказал, медленно переводя дыхание:
— Трясения земли не страшитесь! Несчастная земля наша требует жирного куска. — Он улыбнулся и приложил ладони к своей впалой груди. — Надо предать его земле. И она успокоится...
В тот день, когда умру, вы не заламывайте руки.
Не плачьте, не твердите о разлуке!
То не разлуки, а свиданья день.
Светило закатилось, но взойдет.
Зерно упало в землю — прорастет!
На рассвете город огласился воплями глашатаев: "Сал-я-я!.. Сал-я-я! Сал-я-я!" Во многих домах, караван сараях, обителях и медресе Коньи не спали той ночью, ожидая сигнала к последнему прощанию. И когда этот сигнал прозвучал, тысячные толпы высыпали на улицы города. Женщины, дети, братья ахи, старейшины, подмастерья, байская челядь, дворцовые слуги, купцы, крестьяне окрестных деревень, босоногие, с непокрытыми головами — каждый хотел подставить плечо под носилки, накрытые той самой лиловой ферадже, по которой в городе за сорок с лишним лет привыкли узнавать Джалалиддина Руми. По обычаю, перед процессией гнали восемь волов, чтобы принести их в жертву над могилой, а мясо раздать беднякам.
Когда процессия вышла на главную улицу, толпа стиснула ее со всех сторон. Тюрки и хорасанцы, греки и армяне, православные христиане и иудеи — все пришли попрощаться с поэтом, каждый по своему обычаю.
Султан Перване стоял на пригорке у дворцовых ворот. Стража, обнажив сабли, принялась избивать и разгонять людей. Все смешалось: молитвы и рыдания, крики боли, музыка и яростные вопли. То была первая попытка отделить поэта от народа.
И неизвестно, чем бы все кончилось, если б погребальные носилки не выпали из рук на землю. При виде расколовшихся досок и белого савана толпа в благоговейном ужасе оцепенела.
Султан Перване сурово наблюдал за происходящим. К нему подбежал один придворный и, склонившись в три погибели, проговорил:
— О всемилостивый властитель, падишах эмиров! Столпы веры спрашивают тебя: "Что надобно христианам и иудеям среди правоверных, хоронящих своего шейха? Повели им убраться прочь, дабы мы могли отдать последние почести рабу Аллаха Джалалиддину".
— Ты прав, факих! — кивнул ему Перване. И, повелев призвать к нему иудейских и христианских священнослужителей, приказал им увести прочь своих единоверцев.
— О повелитель милостивых! — ответил настоятель православного собора отец Стефаний. — Как солнце освещает своим светом весь мир, так и Руми освятил светом Истины все человечество. Солнце же принадлежит всем. Разве не сам он сказал: "От меня узнают о тайне семьдесят два народа". Если бы мы и приказали верующим уйти, они нас все равно бы не послушали.
- Он как хлеб, — подхватил глава иудеев раввин Хайаффа. — А хлеб нужен всем!
Перване осталось только развести руками. Погребальные носилки подняли на плечи. Снова зазвучали стихи, молитвы, музыка. И снова под напором толпы остановилась процессия. Опять пошли в ход дубинки и сабли. И опять упали на землю носилки. Четырежды избивали людей стражники. И четырежды падали носилки, и ремесленных дел мастера, верная опора поэта, чинили его последний экипаж.
Рядом с надгробиями Султана улемов и золотых дел мастера Саляхаддина вырос еще один холмик. Отсюда, с холма, хорошо виден город с его минаретами и зелеными куполами мечетей. Зеленоватый купол Куббе-и-Хазра воздвигнут над могилой Джалалиддина Руми два с половиной века спустя.
В просторном внутреннем дворике неустанно журчит вода. И неиссякаемым потоком с утра до вечера идут люди, до 16 тысяч человек в день. Семь столетий прошло, а люди все идут и идут! Зачем?
ПРИТЧИ РУМИ
Придется ль мне до той поры дожить,
Когда без притч смогу я говорить?
Сорву ль непонимания печать,
Чтоб истину открыто возглашать?
Волною моря пена рождена,
И пеной прикрывается она.
Так истина, как моря глубина
Под пеной притч порою не видна.
Вот вижу я, что занимает вас
Теперь одно — чем кончится рассказ,
Что вас он привлекает, как детей
Торгаш с лотком орехов и сластей.
Итак, мой друг, продолжим — и добро,
Коль отличишь от скорлупы ядро!
Барана горожанин за собой
Тащил с базара, — видно, на убой.
И вдруг в толпе остался налегке
С веревкой перерезанной в руке.
Барана нет.
Добычею воров
Овчина стала, и курдюк, и плов.
Тот человек, в пропаже убедясь,
Забегал, бестолково суетясь.
А вор возле колодца, в стороне,
Вопил и причитал: "Ой, горе мне!"
"О чем ты?" — обворованный спросил.
"Я кошелек в колодец уронил.
Все, что имел я, — сто динаров там!
Достанешь — я в награду двадцать дам"
А тот: "Да это целая казна!
Ведь десяти баранов в ней цена.
Я одного барана потерял,
Но бог взамен верблюда мне послал!"
В колодец он с молитвою полез,
А вор с его одеждою исчез.
О друг, по неизвестному пути
Ты должен осмотрительно идти.
Но жадность заведет в колодец бед
Того, в ком осмотрительности нет.
Шах в шахматы с шутом своим играл,
"Мат" получил и гневом запылал.
Взяв горсть фигур, шута он по лбу хвать.
"Вот "шах" тебе! Вот — "мат"! Учись играть!
Ферзем куда не надо — не ходи".
А шут: "Сдаюсь, владыка, пощади!" Шах молвил:
"Снова партию начнем".
А шут дрожал, как голый под дождем.
Сыграл и быстро. Шаху снова "мат".
Шут подхватил заплатанный халат,
Под шесть тяжелых, толстых одеял
Забился, притаился и молчал.
"Эй, где ты там?" — шах закричал в сердцах.
А шут ему: "О справедливый шах.
Чтоб перед шахом правду говорить,
Надежно надо голову прикрыть.
"Мат" получил ты от меня опять
Теперь твой ход — и мне несдобровать".
Однажды к пахарю забравшись в хлев,
В ночи задрал и съел корову лев
И сам в хлеву улегся отдыхать.
Покинул пахарь тот свою кровать,
Не вздув огня, он поспешил на двор -
Цела ль корова, не залез ли вор?
И льва нащупала его рука,
Погладил льву он спину и бока.
Льву думалось: "Двуногий сей осел,
Видать, меня своей коровой счел!
Да разве б он посмел при свете дня
Рукой касаться дерзкою меня?
Пузырь бы желчный лопнул у него
От одного лишь вида моего!"
Ты, мудрый, суть вещей сперва познай,
Обманной внешности не доверяй.
Огнепоклоннику сказал имам:
"Почтенный, вам пора принять ислам!"
А тот: "Приму, когда захочет бог,
Чтоб истину уразуметь я мог".
"Святой аллах, — имам прервал его, -
Желает избавленья твоего;
Но завладел твоей душой шайтан:
Ты духом тьмы и злобы обуян".
А тот ему: "По слабости своей
Я следую за теми, кто сильней.
С сильнейшим я сражаться не берусь,
Без спора победителю сдаюсь.
Когда б Аллах спасти меня хотел,
Что ж он душой моей не завладел?"
Раз к золотых дел мастеру пришед,
Сказал старик: "Весы мне дай, сосед"
Ответил мастер: "Сита нет у нас"
А тот: "Не сито, дай весы на час"
А мастер: " Нет метелки, дорогой"
Старик: "Ты что, смеешься надо мной?
Прошу я: "Дай весы! — а ты в ответ -
То сита нет, а то метелки нет"
А мастер: "Я не глух. Оставь свой крик!
Я слышал все, но дряхлый ты старик.
И знаю я, трясущейся рукой
Рассыплешь ты песок свой золотой,
И за метелкою ко мне придешь
И золото с землею подметешь,
Придешь опять и скажешь:
"Удружи, И ситечко на час мне одолжи"
Начало зная, вижу я конец.
Иди к соседям с просьбою, отец!
Богатые соседи ссудят вам
Весы, метелку, сито... Вассалам!"
Бродяга некий, забредя в сады,
На дерево залез и рвал плоды.
Тут садовод с дубинкой прибежал,
Крича: "Слезай! Ты как сюда попал?
Ты кто? " А вор: "Я — раб творца миров -
Пришел вкусить плоды его даров.