Чуть позже произошел наиболее знаковый «антинемецкий» жест первых дней войны – переименование Петербурга в Петроград высочайшим повелением от 3 сентября 1914 года. «Мелким и ничтожным» назвал этот псевдопатриотический шаг В.Ф.Джунковский в своих «Воспоминаниях».[43]
Первые погромы произошли и в Москве (еще в 1914г.).[44]
В городах России началась цепная реакции антинемецкой истерии.
Командующий войсками Одесского военного округа М.И. Эбелов в октябре 1914 года приказал выслать ряд немцев русского подданства за встречи с иностранцами и разговор на немецком языке. Екатеринбургский губернатор В.А. Колобов постановлением от 28 февраля 1915г. запретил скопление немецких мужчин «более двух», даже если они являлись подданными России.[45]
Поиск внутреннего врага особенно усилился с осени 1914 года. Когда начались первые военные неудачи русских войск. С этого момента словосочетания «внутренний немец» и «внутренний враг» становятся синонимами. Ответственность за поражение в Восточной Пруссии целиком и полностью легла на командующего 1-й армией П.К. Ренненкамифа. Это поражение и последующее отступление лишило общество надежды на быстрое парадное окончание войны к Рождеству в Берлине. «Военные понимали, что гораздо большую вину несет не Ренненкамиф, а его непосредственный начальник, генерал Жилинский, не сумевший организовать взаимодействие русских армий в решающие дни боев в Восточной Пруссии. Но Жилинский свалил свою вину на генерала с немецкой фамилией».[46] Вспомнилась и старая десятилетней давности ссора Ренненкамифа и Самсонова. «Ренненкамиф предал Самсонова» - этот слух мгновенно подхватили в массах. Николай II лично распорядился о проведении расследования, которое показало, что генерал, хотя и совершал ошибки стратегического характера, все же не был «нелоялен» к России. Ренненкамиф был отправлен в отставку и с 1915г. жил в Петрограде. Позже он был расстрелян в Таганроге группой солдат-дезертиров.
На апрель 1914г. среди 1,5 тыс. российских генералов «немцев было более 20%. Не менее 15% среди высших чинов (1-5 классов по «Табелю о рангах») российской армии также имели немецкие корни. В среднем, 1/3 командных должностей в российской гвардии была замещена немцами. Даже среди военных моряков немецкие выходцы составляли 20%. Что же касается свиты самого Николая II, то из 177 свитских офицеров 37 (21%) также являлись этническими немцами.[47] Подсчеты современных ученых говорят о трехстах тысячах немцев в составе русской армии.
С начала войны начались приниматься меры против подобного «процентного соотношения» в армии. Так, начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Н.Н.Якушевич рекомендовал главному начальнику Киевского военного округа генерал-адъютанту В.И.Троцкому уволить из действующей армии всю «немецкую пакость» и «гнать их как скот…».[48] Лиц с немецкими фамилиями стали отчислять в строевые части. Главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич отказался от идеи назначения генерала Плеве командующим фронтом, ввиду того, что фамилия у него была немецкая.[49]
Широкомасштабное наступление немецких войск в первой половине 1915 года еще более усилило подозрительность по отношению к офицерам и генералам, носившим немецкие фамилии. В самой армии активно муссировались слухи о том, что «немцы примазываются к штабам», что «помимо Ренненкампфа есть еще генералы-изменники Шейдеман, Сиверс, Эберхардт…».[50] По частям даже пришлось рассылать специальный приказ для успокоения «брожений». Главнокомандующий предписывал «не верить необоснованным слухам и обвинениям».
Подобная обстановка в российской армии вряд ли способствовала боевому духу солдат. Несмотря на попытки остановить процесс разложения дисциплины, ситуация с каждым днем усугублялась, грозя обернуться полной анархией. С каждой новой неудачей в армии начинался новый виток шпиономании. Не доверяя «командирам-немцам» русский солдат прекращал подчиняться. Это вело к новым поражениям и новым поискам «внутреннего врага» в полках. «Змея проглотила свой хвост». Антинемецкие настроения в русской армии, в конечном итоге, вели к поражениям этой самой армии.
5. Роль прессы в нарастании германофобии и шпиономании.
Немалую роль в разжигании антинемецких настроений не только на фронте, но и в тылу сыграла российская пресса. Весьма одиозная книга Николая Яковлева «1 августа 1914» выдержавшая с 1974 по 1993 годы три издания, может быть очень полезна исследователям как раз потому, что опирается не на фактический материал, а именно на пропагандистскую литературу времен Первой мировой войны. Главной же причиной популярности этой работы стала развернутая версии автора о «масонском корне» обеих революций 1917 года. «Немецкие зверства» - это побочный сюжет работы. Вот как автор цитирует и переосмысливает выводы агитационных брошюр 1914-1915гг: «Люди 1914года были потрясены, вести о чудовищных зверствах потоком шли из Бельгии, Франции, России – отовсюду, куда вступал кованый сапог немецкого солдата. Мир еще не знал фашизма, Освенцима, Дахау, Гитлеровского геноцида, но разве не вещими, в свете узнанного нами в 1914-1945 годах звучат наивные слова предисловия к книге «Немецкие зверства», составленной по документам и показаниям очевидцев, выпущенной в Петрограде в 1914 году.»[51]
На наш взгляд важнее подобных сомнительных цитат воспоминания очевидцев Первой мировой войны, одним из которых являлся поэт и храбрый кавалерист[52] Николай Гумилев. В своих письмах Анне Ахматовой и в послевоенных воспоминаниях он рассказывает: «Ни в Литве, ни в Польше я не слыхал о немецких зверствах, ни об одном убитом жителе, изнасилованной женщине. Скотину и хлеб они действительно забирают, но, во-первых, им же нужен провиант, а во-вторых, им надо лишить провианта нас; то же делаем и мы, и поэтому упреки им косвенно падают и на нас, а это несправедливо. Мы, входя в немецкий дом, говорим «gut» и даем сахар детям, они делают то же, приговаривая «карошь». Войско уважает врага, мне кажется, и газетчики могли поступать также. А рождается рознь между армией и страной. И это не мое личное мнение, так думают офицеры и солдаты, исключения редки и труднообъяснимы или, вернее, объясняются тем, что «немцеед» находился все время в глубоком тылу и начитался журналов и газет».[53]
В «Записках кавалериста» того же Гумилева мирное немецкое население, с которым он сталкивается в ходе боевых действий 1914 года, разное. Есть те, кто рад встретить русского солдата, но есть и другие, в страхе бегущие. Беззлобное отношение к противнику показывают такие строки Гумилевских воспоминаний: «Какой-то хитрый немец, очевидно хороший стрелок, забрался нам во фланг…. Ишь ловок, - безо всякой злобы говорили о нем солдаты».[54]
Искусственность агитационных клише выведенных газетчиками, о которых, с горечью говорит Гумилев, мы решили проиллюстрировать на примере популярного в годы войны сатирического журнала «Новый Сатирикон».[55]
Начав работу еще до Первой мировой, в 1913 году, «Новый Сатирикон» конечно же вспоминал «русского немца»: подтрунивал над его излишней практичностью, рациональностью, деловито обустроенному укладу жизни. На подобной тональности авторов журнала застает начало войны – они еще стараются (но с трудом) выдержать юмористическую тональность. Анекдот начала войны звучит следующим образом: «Слышали? Немцы одержали крупную победу при Чемодане». – «Чемодан? Разве есть такой город?» - «Это не город, а обыкновенный чемодан. Немецкие солдаты избили русских путешественников и при криках «ура!» вступили в русский чемодан».[56]
Поражение на фронте возрождает к жизни сатиру, балансирующую на грани человеческого приличия. Сам глава издания Аркадий Аверченко, «золотое перо», остроумнейший и умнейший Аверченко выступает с фельетоном «Немецкий заступник». Это диалог Брюнета и Блондина. Один вроде бы нападает, другой защищает немцев:
«Блондин: Ну и скоты же эти немцы!
Брюнет: Ну за что же это Вы так… Просто озверелый народ, на котором пленка культуры была тоньше папиросной бумаги… Подуло ветром – она и слетела… Просто люди опились пивом, завалили сердце жиром и чувствуют себя превосходно со своим толстоногим кайзером. Ведь у них шкура толще гипопотамовой, мозги совсем заспиртовались в угаре своей безнаказанности и миражного владычества над миром… А немка глупа, холодно-развратна, продажна без темперамента и приторного сентиментализма.
Блондин:… Если бы при вас кто-то стал ругать меня, то – будьте добры, не заступайтесь.»[57]
Аверченко сменяет более озлобленный, но менее одаренный Георгий Ландау. На материалах петроградских газет он размышляет о том, что было бы неправильно убрать немецкий язык из программ средних учебных заведений. «Напрасно! Можно было бы ввести сокращенный курс в один день из трех слов: 1) дикари, 2) жулики, 3) лгуны…»[58] Заметим, что высмеивание немецкой военщины сменяется издевательствами над «немцем» вообще. В следующих номерах у Ландау есть такие строчки: «… Я пришел к твердому решению, что немцы – низшая раса, … Свиньи в идеально чистых уборных».[59]
Желание «пустить кровь врагу» на страницах «Нового Сатирикона» достигает апогея в 1915 году. В № 9 за этот год проходит убийственный материал под видом «обзора немецкой печати». Здесь читатель узнает о последних изобретениях в Германии, в частности, об изобретении автоплуга, в скоростном режиме роющего могилы.