- Этого еще недоставало! - ответила королева с уничтожающей усмешкой - Нет ли у тебя нюхательной соли?
Герцогиня Неверская ошиблась.
Ла Моль хотя и покачнулся, но, собрав все силы, прочно уселся в седле и занял место в свите герцога Алансонского.
Тем временем кортеж продвигался вперед, и вдали уже стал вырисовываться зловещий силуэт виселицы, поставленной и обновленной Ангерраном де Мариньи <Ангерран де Мариньи (1260 - 1315) - суперинтендант финансов, повешенный в Монфоьоне после несправедливого суда.>. Никогда еще не была она увешана так густо, как в этот день.
Приставы и стражники прошли вперед и широким кругом встали вокруг ограды. При их приближении сидевшие на виселице вороны, отчаянно каркая, поднялись и улетели.
В обычное время монфоконская виселица служила прибежищем для собак, привлекаемых частою добычей, и для грабителей-философов, заходивших сюда размышлять о печальных превратностях судьбы.
Сегодня ни собак, ни грабителей на Монфоконе не было - по крайней мере их не было видно. Первых вместе с воронами разогнали приставы и стражники, вторые сами смешались с толпой, чтобы выказать ловкость рук, от которой зависит веселая сторона их ремесла.
Поезд приближался к виселице: первыми подъехали к ней король и Екатерина, за ними герцог Анжуйский, герцог Алансонский, король Наваррский, герцог де Гиз и их дворяне; за ними следовали королева Маргарита, герцогиня Неверская и все дамы, составлявшие, как говорили, летучий эскадрон королевы-матери; за ними - пажи, стремянные, лакеи и народ; всего тысяч десять человек.
На главной виселице болталась какая-то бесформенная масса, чей-то обезображенный труп, почерневший, покрытый запекшейся кровью и слоем свежей беловатой пыли. У трупа не было головы, и его повесили за ноги. Но всегда изобретательная чернь заменила голову пучком соломы и надела на него маску, а какой-то шутник, знавший привычки адмирала, всунул в рот маски зубочистку.
Эта вереница разряженных вельмож и прекрасных дам, двигавшаяся мимо почерневших трупов и длинных грубых перекладин виселицы, представляла собой жуткое и странное зрелище, напоминавшее процессию на картине Гойи.
И чем шумнее выражалась радость посетителей, тем более резкий контраст составляла она с мрачным безмолвием и холодной бесчувственностью трупов, которые служили предметом для насмешек, вызывавших дрожь у самих насмешников.
Многим было невыносимо смотреть на эту страшную картину, и в группе новообращенных гугенотов выделялся своею бледностью Генрих Наваррский: как ни владел он собой, какой бы способностью скрывать свои чувства ни наградило его небо, он все же не выдержал. Воспользовавшись тем, что от этих человеческих останков шел невыносимый смрад, Генрих подъехал к Карлу IX, остановившемуся вместе с Екатериной перед трупом адмирала.
- Ваше величество, - сказал он, - не находите ли вы, что этот жалкий труп пахнет очень скверно и что не стоит оставаться здесь долго?
- Ты так думаешь, Анрио? - сказал Карл IX, глаза которого горели свирепой радостью.
- Да, государь.
- А я держусь другого мнения: труп врага всегда пахнет хорошо!
- Ваше величество, - заметил Таванн, - если вы знали, что мы поедем навестить адмирала, вы должны были пригласить Пьера Ронсара, вашего учителя поэзии: он не сходя с места сочинил бы эпитафию старику Гаспару.
- Обойдемся без него, - ответил Карл IX, - мы и сами сумеем сочинить эпитафию... - И, подумав с минуту, сказал:
- Слушайте господа:
Вот адмирал, - когда б вы были строги,
То чести бы ему не оказали вы, -
Он опочил, повешенный за ноги,
За неименьем головы.
- Браво, браво! - в один голос закричали дворяне-католики, тогда как новообращенные гугеноты молчали, нахмурив брови.
Генрих в это время разговаривал с Маргаритой и герцогиней Неверской, делая вид, что не слышит Карла.
- Едем, едем, сын мой! - сказала Екатерина, которой стало нехорошо от этого зловония, заглушавшего все ароматы духов, которыми она была опрыскана. - Едем! Нет такой хорошей компании, которая не разошлась бы. Простимся с господином адмиралом и едем в Париж.
Она насмешливо кивнула головой адмиралу - так прощаются с добрым другом, - заняла место в голове колонны и выехала на прежнюю дорогу, а за нею последовала вся процессия, двигаясь мимо трупа Колиньи.
Солнце уже спускалось к горизонту.
Толпа хлынула вслед за их величествами, желая наслаждаться зрелищем великолепной процессии до конца и во всех ее подробностях; вместе с толпой ушли и жулики, так что минут через десять после отъезда короля уже никого не осталось подле изуродованного трупа адмирала, овеваемого набежавшим вечерним ветерком.
Сказав "никого", мы ошиблись. Какой-то дворянин на вороной лошади, очевидно, не успевший из уважения к августейшим особам хорошенько рассмотреть бесформенный и почерневший человеческий обрубок, отстал от процессии и с интересом и величайшим вниманием разглядывал цени, крюки, каменные столбы - словом сказать, виселицу, которая ему, приехавшему в Париж всего лишь несколько дней назад и не знавшему усовершенствований, которые любая вещь приобретает в столице, казались, несомненно, верхом самого ужасного безобразия, какое только может придумать человек.
Нет необходимости сообщать читателям, что это был наш друг Коконнас. Изощренный глаз одной из дам искал его среди участников кавалькады и, пробегая по ее рядам, не находил.
Но господина де Коконнаса разыскивала не только дама. Другой дворянин, чей белый атласный камзол и изысканное перо на шляпе бросались в глаза, посмотрев вперед, затем по сторонам, догадался оглянуться и сразу увидел высокую фигуру Коконнаса и гигантский силуэт его коня, резко выступавшие на фоне неба, красного в последних лучах заходящего солнца.
Тут дворянин в белом атласном камзоле свернул с дороги, по которой двигалась процессия, и, описав круг по маленькой тропинке, вернулся к виселице.
Почти тотчас же дама, в которое мы узнаем герцогиню Неверскую, как узнали Коконнаса в высоком дворянине на вороном коде, подъехала к Маргарите.
- Маргарита, мы обе ошиблись, - сказала она. - Пьемонтец остался позади, а Ла Моль поехал следом за ним.
- Черт побери! - со смехом ответила Маргарита. - Из этого что-нибудь да выйдет. Признаюсь, я не без удовольствия изменила бы свое мнение о нем.
Маргарита обернулась и увидела Ла Моля, который производил вышеописанный маневр.
Тут же обе принцессы решили покинуть кавалькаду, благо для этого им представился удобный случай: как раз в это время процессия повернула, минуя дорожку с широкой живой изгородью по обе стороны; дорожка поднималась и на подъеме проходила в тридцати шагах от виселицы. Герцогиня Неверская шепнула что-то на ухо командиру своей охраны. Маргарита сделала знак Жийоне, и все четверо, проехав некоторое расстояние по этой проселочной дороге, спрятались за кустами, ближайшими к тому шесту, где должна была разыграться сцена, зрителями которой все они, видимо, были не прочь стать. Как мы уже сказали, их отделяло шагов тридцать от того места, где восхищенный Коконнас самозабвенно размахивал руками перед трупом адмирала.
Маргарита спешилась, герцогиня Неверская и Жийона последовали ее примеру; командир охраны тоже спешился и взял Поводья четырех лошадей. Густая зеленая трава служила трем женщинам троном, которого столь часто и безуспешно добиваются принцессы.
Просвет в кустарнике позволял им видеть все, вплоть до мелочей.
Ла Моль уже закончил свой кружной путь, подъехал к Коконнасу сзади и хлопнул его по плечу.
Пьемонтец обернулся.
- Ба! Так это не сон?! - воскликнул Коконнас. - Вы все еще живы?
- Да, сударь, я еще жив, - ответил Ла Моль. - Не по вашей вине, но жив.
- Черт побери! Я вас узнал, несмотря на вашу бледность, - продолжал пьемонтец. - Когда мы виделись в последний раз, вы были румянее.
- Я тоже узнаю вас, несмотря на желтый рубец через все лицо; когда я нанес вам эту рану, вы были бледнее, - отпарировал Ла Моль.
Коконнас закусил губу, но, видимо, решил продолжить разговор в насмешливом тоне, сказал:
- Должно быть, гугеноту любопытно поглазеть на господина адмирала, висящего на железном крюке, не так ли, господин де Ла Моль? И ведь говорят, будто есть негодяи, которые клевещут на нас и утверждают, будто мы убивали даже гугенотиков-сосунков!
- Граф, я больше не гугенот, - склонив голову, ответил Ла Моль, - я имею счастье быть католиком.
- Ах вот как! - воскликнул Коконнас, разражаясь хохотом. - Так вы обратились в истинную веру? Ого! Ловко, сударь, ловко!
- Сударь, - подхватил Ла Моль, все так же серьезно и вежливо, - я дал обет перейти в католичество, если спасусь от избиения.
- Граф, - подхватил Коконнас, - ваш обет весьма благоразумен, с чем я вас и поздравляю. Но, быть может, вы дали и другие обеты?
- Да, я дал и другой обет, - совершенно спокойно ответил Ла Моль, поглаживая шею своей лошади.
- Какой же? - спросил Коконнас.
- Повесить вас над адмиралом Колиньи, - вон на том гвоздике, смотрите: он как будто ждет вас.
- Как повесить? Живьем? - спросил Коконнас.
- Нет, сударь. Предварительно проткнув шпагой. Коконнас побагровел; его зеленые глаза метали молнии.
- Да вы только взгляните на этот гвоздик, - сказал он с издевкой.
- Вижу, - отвечал Ла Моль. - И что же?
- Вы не доросли до него, малыш, - заметил Коконнас.
- Я встану на вашу лошадь, господин великан-человекоубийца! - возразил Ла Моль. - Неужели вы воображаете, дражайший граф Аннибал де Коконнас, что можно убивать безнаказанно, пользуясь тем благородным и почетным случаем, когда сто против одного? Как бы не так! Приходит день, когда враги снова встречаются, и сдается мне, что сегодня этот день настал! Меня так и подмывало разнести вашу башку выстрелом из пистолета, но, увы, я был не в силах хорошенько прицелиться, потому что у меня дрожат руки из-за ран, которые вы предательски мне нанесли.
- Мою башку?! - спрыгивая с лошади, прорычал Коконнас. - Слезайте, граф, обнажайте шпагу! Вперед! Вперед!