- Ах, ваше величество, вы только усугубляете мою печаль: ведь я больше не буду охотиться вместе с вами.
- Тем лучше, тысяча чертей и одна ведьма! - сказал король. - Наши совместные охоты не идут на пользу ни мне, ни вам.
- Что вы хотите сказать, государь?
- Я хочу сказать, что охота со мной доставляет вам такое удовольствие и так вас волнует, что вы, олицетворенная меткость, вы, попадая из незнакомой аркебузы в сороку на сто шагов, на последней охоте, когда мы охотились вместе, из вашей собственной аркебузы, из аркебузы, вам хорошо знакомой, промахнулись по кабану на двадцать шагов и вместо него перебили ногу лучшей моей лошади. Смерть дьяволу! Знаете, Франсуа, тут есть над чем задуматься!
- Государь! Простите мое волнение, - побледнев, как мертвец, возопил герцог Алансонский.
- Ну да, волнение, я это прекрасно понимаю, - продолжал Карл, - и именно потому, что я знаю истинную цену этому волнению, я и говорю вам: поверьте мне, Франсуа, нам лучше охотиться подальше друг от друга, особливо при такого рода волнении. Подумайте об этом, брат мой, но не в моем присутствии, - я вижу, что мое присутствие вас смущает, - а когда вы будете одни, и вы убедитесь, что у меня есть все основания опасаться, как бы на следующей охоте вас снова не охватило волнение; ведь ни от чего не чешутся так руки, как от волнения, и тогда вместо лошади вы убьете всадника, а вместо зверя - короля. Черт побери! Пуля повыше, пуля пониже - глядь, лицо правительства сразу изменилось; ведь в нашей семье есть тому пример. Когда Монтгомери убил нашего отца Генриха Второго <Капитан Монтгомери нечаянно нанес на турнире смертельную рану Генриху II (1559).>, случайно или, быть может, от волнения, один удар его копья вознес нашего брата Франциска Второго на престол, а нашего отца Генриха унес в аббатство Сен-Дени <Аббатство Сен-Дени - усыпальница французских королей.>. Богу надо так мало, чтобы сотворить многое!
Герцог чувствовал, что по лбу у него заструился пот от этого удара, столь же грозного, сколь и непредвиденного.
Невозможно было яснее, чем король, высказать брату, что он все понял. Окутывая свой гнев покрывалом шутки, Карл был, пожалуй, куда страшнее, чем если бы он дал свободно вылиться наружу той клокочущей лаве ненависти, которая сжигала его душу, и месть его, казалось, была соразмерна с его злобой. По мере того, как один все сильнее ожесточался, другой становился все величественнее. В первый раз герцог Алансонский почувствовал угрызения совести, вернее - сожаление о том, что задуманное преступление не удалось.
Он боролся, пока мог, но под этим последним ударом склонил голову, и Карл заметил, что в его глазах занялось пожирающее пламя, которое у существ с нежной натурой прожигает бороздку, откуда брызжут слезы.
Но герцог Алансонский принадлежал к числу людей, плачущих только от ярости.
Карл взором коршуна смотрел на него в упор, вбирая в себя, если можно так выразиться, все чувства, сменявшиеся в душе молодого человека. И все эти чувства благодаря тому, что Карл глубоко изучил свою семью, обнаруживались перед ним так четко, как если бы душа герцога была открытой книгой.
Герцог стоял подавленный, безмолвный и недвижимый. Карл продержал его так с минуту, потом сказал тоном, проникнутым незыблемой ненавистью:
- Брат мой! Мы объявили вам наше решение, и наше решение твердо: вы уедете.
Герцог Алансонский сделал какое-то движение. Карл не подал виду, что заметил это, и продолжал:
- Я хочу, чтобы Наварра могла гордиться, что ее государь - брат Французского короля. Золото, могущество, почести - все, что приличествует вашему происхождению, - вы получите, как получил ваш брат Генрих, и так же, как он, - с усмешкой добавил Карл, - будете благодарить меня издалека. Но это все равно - для благословений расстояния не существует.
- Государь...
- Соглашайтесь или, вернее, покоряйтесь. Как только вы станете королем, вам подыщут супругу, достойную члена французской королевской фамилии. И кто знает, может быть, она принесет вам и другой престол!
- Но вы, ваше величество, забываете о своем друге Генрихе, - сказал герцог Алансонский.
- Генрихе? Но ведь я же сказал вам, что он не хочет наваррского престола! Ведь я же сказал вам, что он уступает его вам! Генрих - жизнерадостный малый, а не такая бледная личность, как вы. Он хочет веселиться и жить в свое удовольствие, а не сохнуть под короной, на что осуждены мы.
Герцог Алансонский вздохнул.
- Так ваше величество приказываете мне озаботиться... - начал он.
- Нет, нет! Ни о чем не беспокойтесь, Франсуа, - я все устрою сам; положитесь на меня, как на хорошего брата. А теперь, когда все решено, идите. Вы можете рассказывать или не рассказывать о нашем разговоре своим друзьям, но я-то приму меры, чтобы это как можно скорее стало известно всем. Идите, Франсуа!
Отвечать было нечего; герцог поклонился и вышел с яростью в душе.
Ему не терпелось повидать Генриха и поговорить с ним о том, что сейчас произошло, но увиделся он только с Екатериной: Генрих уклонялся от разговора, а королева-мать его искала.
Увидав Екатерину, герцог подавил скорбь и попытался улыбнуться. Он не был так счастлив, как герцог Анжуйский, и искал в Екатерине не мать, а только союзницу. И потому он начинал с притворства перед ней, будучи убежден, что для крепкого союза необходимо слегка обманывать друг друга.
И вот теперь он подошел к Екатерине, а на лице его оставались лишь едва заметные следы волнения.
- Вы знаете интереснейшие новости, ваше величество?
- Я знаю, о чем идет речь: вас хотят сделать королем.
- Мой брат так добр ко мне, ваше величество!
- Ведь правда же?
- Но мне очень хочется думать, что половину своей признательности я должен перенести на вас: если совет подарить мне трон дали вы, значит, я буду этим обязан вам; хотя должен признаться, что в глубине души мне больно так грабить короля Наваррского.
- А вы, по-видимому, очень любите Анрио, сын мой?
- О да! С некоторых пор мы сошлись очень близко.
- И вы думаете, что он вас любит так же, как вы его?
- Надеюсь, ваше величество.
- Знаете, такая дружба весьма поучительна, в особенности дружба между принцами. Но дружбы придворные считаются не слишком прочными, дорогой Франсуа.
- Матушка, посудите сами: ведь мы не только друзья - мы почти братья.
Екатерина улыбнулась странной улыбкой.
- Вот так так! - сказала она. - А разве короли бывают братьями?
- Но когда мы подружились, матушка, ни он, ни я королями не были, да мы никогда и не должны были стать королями - вот почему мы полюбили друг друга.
- Да, но теперь обстоятельства сильно изменились.
- Как сильно изменились?
- Ну да, конечно! Кто может теперь сказать, что вы оба не станете королями?
По тому, как вздрогнул герцог, и по краске, бросившейся ему в лицо, Екатерина поняла, что ее удар попал ему прямо в сердце.
- Он? Анрио - король? - спросил герцог. - Какого же королевства, матушка?
- Одного из самых великолепных во всем христианском мире, сын мой.
- Что вы говорите, матушка? - побледнев, молвил герцог Алансонский.
- То, что хорошая мать должна сказать сыну, и то, о чем вы давно мечтали, Франсуа.
- Я? Я ни о чем не мечтал, ваше величество, клянусь вам! - воскликнул герцог.
- Я готова поверить вам, ибо ваш друг, ваш брат Генрих, как вы его называете, только прикидывается откровенным, а на самом деле это очень ловкий и очень хитрый господин, который умеет хранить свои тайны гораздо лучше, чем вы - ваши, Франсуа. Например, говорил ли он вам когда-нибудь, что де Муи - это его поверенный в политических делах?
Говоря это, Екатерина вонзила свой взгляд, как стилет, в душу Франсуа.
Но у него было одно достоинство или, вернее, порок - умение притворяться, и потому он не дрогнул под этим взглядом.
- Де Муи? - удивленно переспросил он, как будто впервые слышал это имя в связи с такими обстоятельствами.
- Да, гугенот де Муи де Сен-Фаль - тот самый, который чуть не убил Морвеля и который, тайно разъезжая по Франции и по столице и меняя одежду, плетет сеть интриг и собирает войско, чтобы поддержать вашего брата Генриха против вашей семьи.
С этими словами Екатерина, понятия не имевшая, что ее сын Франсуа осведомлен обо всем так же хорошо и даже лучше, чем она, встала, намереваясь величественно выйти.
Франсуа удержал ее.
- Матушка! - сказал он. - Прошу вас: одно слово! Раз уж вы соблаговолили посвятить меня в вашу политику, объясните, как же Генрих, столь малоизвестный, с такими малыми силами, сможет вести войну настолько серьезную, чтобы обеспокоить мою семью?
- Ребенок! - с улыбкой произнесла королева. - Поймите, что его поддерживают тридцать тысяч человек, а быть может, и больше; что в тот день, когда он скажет одно слово, эти тридцать тысяч человек появятся внезапно, как из-под земли, да не забудьте, что эти тридцать тысяч - гугеноты, иными словами - самые храбрые солдаты в мире. И к тому же.., к тому же у него есть покровитель, с которым вы не сумели или не захотели помириться.
- Кто же это?
- Король! Король, который его любит, который его выдвигает; король, который из зависти к вашему брату, королю Польскому, и из пренебрежения к вам ищет себе преемника. И только вы, слепец вы этакий, не видите, что ищет он его не в своей семье.
- Король?.. Вы так думаете, матушка?
- Неужели вы не заметили, как нежно он любит Анрио, своего Анрио?
- Верно, матушка, верно!
- И как этот самый Анрио ему платит? Ведь он, забыв, что его шурин хотел в Варфоломеевскую ночь пристрелить его из аркебузы, теперь ползает перед ним на брюхе, как собака, которая лижет побившую ее руку.
- Да, да, - пробормотал Франсуа, - я и сам заметил, как Генрих покорен моему брату Карлу.
- Генрих умеет угодить ему во всем!