Первый школьный опыт для многих детей был травматическим, особенно поначалу. Мальчикам в целом приходилось труднее, чем девочкам. Бывало, что и девочкам приходилось драться, но мальчику свое право быть равным в школьном коллективе надо было доказывать не только волей, но и физической силой.
В первый класс я пошел в 55-м. Надолго мне запомнилось. Учительница у нас была Таисия Тимофеевна Бродина. Что-то я натворил, и она меня наказала. Я заплакал. И она мне сказала: что ты, Олег, плачешь. Вот когда ты Родине изменишь как твои родители, тогда будешь плакать, а сейчас тебе рано плакать. Это учительница, в первом классе. В нашем классе я был один калмык, а потом пришел Вася Ходжинов, был один татарин. Это все по мелочам накапливалось. В пионеры меня приняли, но перед тем как принять встал вопрос, можно ли меня принять или нет. Это обсуждалось! А почему нельзя? Потому что калмык[287].
С сентября 45 г. я пошла учиться в Покровскую начальную школу, старалась учиться хорошо. Но учительница патологически ненавидела нас, калмыцких детей, унижала и оскорбляла нас всячески, снижала оценки, обзывала нас, первоклашек, «врагами народа». Видимо, это приносило ей какое-то удовлетворение[288].
Бабушка и тетя меня оберегали (мальчик, продолжатель рода!). Делали все, чтобы я учился. Детей-калмыков сначала много ходило в школу, но многие проучатся два-три года и бросают. Во-первых, мы плохо знали русский язык. Во-вторых, тех, кто заканчивал учебу, никуда не брали, даже в техникум перспектив не было. Но бабушка настаивала, чтобы я продолжал учебу: один-единственный внук. Так получилось, что во втором-третьем классе калмыцких детей было мало – из ребят остался я и две девочки. Помню, пацаны меня обзывают, дразнят: калмык, бандит. Я, естественно, драться. Вечно ходил с синяками. Дошло до того, что вынуждены были меня перевести в другую школу. Там посмотрели мои оценки: о, молодец, давай к нам. Но и в этой школе началось то же самое: дети есть дети, они не понимают, что мой отец так же как их отцы на фронте воюет. «Предатель» и все. А молоденькая учительница, не догадываясь, как они меня избивают – кучей, припомнила мне, что из первой школы я был переведен в эту за драку. В общем, началось такое, что я пришел домой и сказал: больше в школу не пойду, даже учительница сказала, что я заслужил, чтоб меня били, потому что я сам драчун. Ничего не оставалось, как перейти в третью школу, самую дальнюю от нашего дома. Я не хотел идти, но бабушка так плакала, так просила… Выдержал я только год – повторилась та же история[289].
В Хатанге в возрасте 9 лет я пошел в первый класс, начал постигать азы грамоты. И в моей жизни появилось некоторое разнообразие. Ведь в такой многочисленной ребячьей среде вращаться мне не доводилось. Поэтому на занятия я ходил охотно. Но потом произошел один инцидент, который на время осложнил мои отношения с учительницей и вызывал отвращение к школе. Случился он при следующих обстоятельствах. На уроке учительница, показывая портрет усатого человека в букваре, сказала, что это Сталин, при этом перечислила множество его заслуг и достоинств. От услышанного во мне все словно закипело, запротестовало. И, вымещая таившуюся во мне обиду на него, я принялся безрассудно замалевывать черным портрет вождя, «друга» всех советских детей. Живя на фактории, портрета Сталина я не видел, но наслышан был достаточно. Среди калмыков были образованные мужчины, которые вели разные разговоры про политику, про выселение калмыков. И часто Сталина обвиняли в наших бедах, в том, что мы оказались на Крайнем Севере и многие умерли от голода и холода. Поэтому в моей детской душе уже прочно сидела нелюбовь к нему. За свой поступок я тут же выслушал нотации и угрозы от учительницы. Потом меня прорабатывал комендант. Для начала дал несколько тумаков, чтобы я почувствовал силу удара его увесистого кулака. Потом голыми коленками поставил на соль и продержал так несколько часов. Все запугивал меня, что за такое дело может посадить, несмотря на то, что я еще мал.[290]
Чтобы детям-спецпереселенцам почувствовать себя равными в школьном коллективе с другими детьми, им надо было усердно учиться, быть активными в спорте и в художественной самодеятельности, заниматься общественной работой. Такая стратегия часто приводили к лидерству в коллективе. Однако, несмотря на отличную учебу и активную общественную работу, калмыкам-выпускникам золотую или серебряную медаль не давали. Единственное известное мне исключение: В.П.Дорджиев закончил школу в Аральске с серебряной медалью, но смог получить ее только в 1960 г. с помощью главного редактора «Комсомольской правды» А.Аджубея[291].
У нас учитель математики был Ломоносов Евсей Иванович. Задаст сложную задачу, знает, что в классе никто не решит. Проходит по рядам, смотрит кто решил. Я сижу, молчу, потому что за меня старшая сестра Майя решила. Говорит, решила Кларочка, она у нас умница, а сам знает, что это мне сестра решила. У нас тетрадей даже не было, бумаги не было. Папина сестра Женя откуда-то доставала серую бумагу типа посылочной, мы шили тетради и такие счастливые были, что у нас есть тетради. В общей среде я не поддавалась в любом плане. Я и в самодеятельности участвовала. В шестом классе мы играли «Свадьбу с приданым», я там играла Любу. Для спектакля из дома таскала то скатерть, то еще чего. Раньше в школе были принято делать пирамиды, всякие фигуры на сцене, а внизу кто-то делает мостик, самый гибкий. И вот мостик всегда я делала. В деревенском масштабе я была как настоящая артистка. А Майя на концерте читала стихотворение Льва Ошанина, в котором были такие строки:
А мать, откинув седые пряди
С высокого, умного, русского лба,
В глаза мои взглядом суровым глядя,
Говорит мне – я знаю, что там борьба,
Мне больно за мирных людей Вьетнама,
И горе моих корейских детей
Слезинкою каждою в сердце прямо
Стучит в тишине бессонных ночей[292].
При словах «С высокого умного русского лба» Майя делала такое движение, как будто откидывает прядь со лба, а лоб у нее при этом низкий. Но в зале не смеялись, все было на полном «серьезе». Другие на нас не «возникали», потому что мы их превосходили. В школе всегда будут любить отличников, всегда будут их уважать. Нас – трое сестер, были все хорошистки[293].
Начальную школу я закончил с похвальным листом летом 1949 г., когда административный режим спецпоселения калмыков еще более ужесточился. Поэтому мне похвальный лист в районо, куда дядя наведывался чуть ли не каждый день, долго отказывались выдавать. История повторилась и после окончания семилетней школы, когда районо под разными предлогами так и не выдало мне похвальный лист. То же искитимское районо, выдав мне аттестат зрелости с отличием после окончания средней школы, отказало мне в получении медали даже в 1955 г., когда наступило некоторое послабление в режиме спецпереселения. Не помогло даже и то, что я был хорошим активистом, являлся секретарем комитета комсомола и членом райкома ВЛКСМ[294].
В школе у нас была традиция: всем, достигшим совершеннолетия, вручать паспорта в конце каждого года. Для всех моих сверстников день получения серпастого и молоткастого был особым, счастливым днем. Но я-то знал, что вручат мне не паспорт, а удостоверение взамен паспорта, поэтому решил не идти на это торжество, на котором я буду выглядеть вороной. Узнав об этом или догадываясь, что я не приду, Раиса Олимпиевна послала за мной моих друзей, и они зашли ко мне, будто случайно.
И каково было мое удивление, когда мне вручили паспорт, на обложке которого красовался герб Советского Союза со словами СССР – над ним и Паспорт – под ним. Как я мечтал получить такой паспорт! И вот он в моих руках! Но прежде чем я его раскрыл, заметил, что он слишком тоненький. Поэтому сразу положил в карман. А дома с горечью обнаружил, что в подлинную обложку паспорта вложено бумажное удостоверение спецпереселенца с непременными атрибутами клеймения. Так, в графе «особые пометки» стоял жирный штамп «спецпереселенец» и от руки было написано, что я не имею права выезжать за пределы города Аральска без разрешения спецкомендатуры. Мираж радости рассеялся[295].
2.7. Вуз
В течение тринадцати лет у большинства спецпереселенцев не было возможности получить высшее образование. Чтобы иметь возможность поступить в вуз, нужно было иметь только пятерки в школьном аттестате. Даже калмыки, принадлежавшие к военной и партийной элите, – к примеру, Герой Советского Союза генерал Б.Б.Городовиков, впоследствии первый секретарь Калмыцкого обкома КПСС, – также имели ограничения. Его семья не была репрессирована, и он продолжал занимать ответственные должности, но трем его детям не разрешили поступать в один из лучших вузов страны – Московский госуниверситет. Поступление в высшее учебное заведение было заветной мечтой многих калмыков, закончивших школу в Сибири. Но сделать это было нелегко по многим причинам. Во-первых, из экономических соображений: студенческая стипендия была небольшая, прожить на нее было невозможно. Содержать студента было не под силу большинству семей, и выпускники должны были работать и помогать своей семье, старшим и младшим. Сочетать ночную работу и дневную учебу было трудно, в такой комбинации в первую очередь страдала учеба, а тогда и терялся главный образовательный смысл.
Но для калмыков основные трудности заключались в их статусе. Спецпереселенцам запрещалось покидать свои населенные пункты без особого на то разрешения коменданта, который всячески препятствовал таким пожеланиям подопечных – врагов народа. Значит, поступить в вуз могли те, кто жил в больших городах. Но калмыков как раз расселяли преимущественно в сельской местности. После смерти Сталина было разрешено свободное перемещение в пределах области, в которой жил человек, это требование было зафиксировано в паспорте, так что при любой проверке документов нарушителя легко находили. Однако основным препятствием был негласный запрет на прием документов для поступления от спецпереселенцев.