В 1953 г. я заканчивал десятый класс и претендовал на серебряную медаль. На последнем экзамене по немецкому языку я отвечаю уверенно, даю исчерпывающие ответы на дополнительные вопросы. Кажется, все. Вдруг представитель районо предлагает мне поговорить по-немецки, хотя такое в программе не предусмотрено. Я, естественно, несколько стушевался, в итоге мне поставили «четыре», лишив тем самым серебряной медали. Только потом я узнал, что представитель районо выполнял установку, исходившую от спецкомендатуры: не допускать спецпереселенцев к медалям. А мои замечательные учителя противостоять этому не могли[510].
Первый концерт в районном Доме культуры, где проходил первый послевоенный смотр художественной самодеятельности, наши дали при переполненном зале. Выступали полностью с национальной программой, песни, частушки исполнялись на калмыцком языке. Почти все номера проходили под возгласом «бис». И хотя на смотрах номера «на бис» не повторяются, танцоры вынуждены были выходить на сцену по два-три раза…
Выступление самодеятельных артистов вызвало интерес не только в Хатангском районе, но и на всем Таймыре. Обойненцы принесли первое место Хатангскому рыбозаводу, честь которого защищали. Они оставили позади себя известные в районе коллективы воинской части, «Арктикснаба», авиаторов из отряда полярной авиации и аэропорта.
Коллективу предстояло защитить честь района на окружном смотре в Дудинке. Вот тогда-то в верхах и заволновались. В их планы не входило демонстрировать на весь округ талантливость и жизнеспособность спецпереселенцев – калмыков. Но угасить их талант никаким запретом не могли. Не случайно и в последующие годы обойненцы с блеском выступали на районных смотрах[511].
Калмыки чувствовали себя изгоями и старались «искупить вину», как говорилось выше, сверхтрудолюбием, а также стремились не демонстрировать те элементы культуры, которые были этнически отличительны. Калмыцкие имена переделывалось на русские, и важным было сохранение первой заглавной буквы, а рожденные в Сибири дети в 99 % получали русские имена. Во многих случаях в метрике записывалось русское имя, но мать все-таки давала тайное, калмыцкое имя. В наши дни сибирские дети, – так стали называть калмыков, рожденных или проведших детство в условиях депортации, – обычно объясняют свои русские имена случайным стечением обстоятельств, чаще всего благодарностью русской соседке, которая спасла от голодной смерти, или акушерке, которая приняла роды.
Возможна и другая причина, связанная с традицией давать «чужие» имена детям, особенно если были причины опасаться за жизнь ребенка. Обычно так делалось в старину, чтобы запутать злых духов, которые, если и придут за ребенком, то решат, что он не из этой семьи. Детская смертность, особенно в первые годы депортации, была высокой, поэтому эта причина вполне реальна.
Но не менее реально и желание родителей облегчить жизнь ребенка, которому предстояло «навечно» жить вдали от родины и каждый день объяснять семантику своего калмыцкого имени, встречать трудности с произношением и написанием в документах. Самое главное – нерусское имя вызывало сразу же вопрос: к какому народу принадлежит его носитель? Быть калмыком означало относиться к наказанному народу и, следовательно, быть готовым ответить на вопрос: а за что калмыков сослали? Приемлемого же ответа, который был бы правдой и с которым можно было бы согласиться калмыку, не было. Поэтому проще было дать ребенку имя, которое было бы привычным для большого общества. Однако и обращение к русскому имени не было механическим или однозначно вынужденным актом: как показывают устные истории, они выбирались тоже вдохновенно, но уже с ориентацией на историю и идеологию доминирующего общества.
Мы выбирали имена русских князей – Петр и Олег и просто традиционное имя Тоня[512].
Мой братишка умер, но затем родились сестренка и братишка. Назвали их Наташа и Саша. Имена им выбирала я, в честь Героев Советского Союза Наташи Кочуевской и Александра Матросова [513].
У меня было калмыцкое имя Гоога Эльта, усвоенное в нашем селе и в ближних селах. То, что я еще и Павел, знали только в школе. А в Сибири я был для всех Павлом, Пашей. А дядя Кётяря стал Костей[514].
В депортации люди практически не имели возможности готовить калмыцкие блюда. Калмыцкая кухня была мясомолочной в своей основе, адекватно приспособленной к экстенсивному скотоводческому хозяйству. В местах выселения – иных экологических и хозяйственных условиях, – большая часть калмыцкого меню была бы невероятной роскошью, особенно это касается праздничных престижных блюд, требующих большого количества свежей баранины.
Но одно блюдо – калмыцкий чай, как говорилось выше, в который раз стало кризисной пищей калмыков, заменившей собой падаль, кризисную пищу первых лет выселения. Простое в приготовлении, оно имеет разные варианты и может напоминать и чай, и в некоторых случаях суп. Обычно калмыцкий чай варят, используя особый кирпичный чай. Но в тех экстремальных условиях люди использовали обычный рассыпной черный чай, а в его отсутствие – разные травы. На рынках военного и послевоенного времени калмыцкий чай был приманкой, на которую работники НКВД пытались ловить калмыков, без разрешения покинувших свой населенный пункт.
Однако в официальном дискурсе можно было запретить слово «калмык» и все калмыцкое, но вычеркнуть его из жизни было невозможно. Так, в 1948 г. У.А.Алексеев осторожно спросил в московском чайном магазине, нет ли «кирпичного чая». В ответ продавщица на весь магазин крикнула в другой отдел: «У тебя есть калмыцкий чай?» Так что народ официально был в забвении, а калмыцкий чай производился и продавался, и в 50-е гг. потребкооперация нашла калмыцкому чаю дорогу в Сибирь, в места поселений калмыков – к основным потребителям кирпичного чая[515].
Одним из почетных блюд калмыцкой кухни были бёриги. Это близкое русским пельменям блюдо, однако по форме они существенно отличались от русского аналога. В условиях депортации калмыки заменили бёриги на сибирские пельмени, и даже после возвращения на родину во многих семьях продолжали готовить именно пельмени.
Заметно выделяла калмычек от других женщин традиционная прическа замужней женщины – две косы, спрятанные в черные чехлы. Многие женщины были вынуждены коротко стричь волосы, потому что возможностей для ухода за длинными волосами не было. Все же многие пожилые женщины не могли отказаться от старинного обычая. На фотографиях семьи Джугниновых читатель может заметить как в 1947 г. женщина прячет косы под пиджаком, а в 1956 г., она уже не стесняется своей калмыцкой прически.
Депривация по этническому признаку закрепляла стремление к внутриэтническим бракам среди выселенных калмыков. В годы сталинизма иметь «врагом народа» брачного партнера автоматически означало готовность в любую минуту пойти на каторгу как супруг/а такого «врага». В те годы сталинское право имело особую статью для семей изменников родины, по которой наказывались невинные жены, мужья или дети только за то, что их родственник оказывался неугодным НКВД. Поэтому калмыки в целом не были желанными женихами и невестами для местного населения, особенно пока был жив Сталин. В условиях вынужденной экзогамии, как отмечалось выше, калмыку легче было жениться на калмычке, если в этом населенном пункте были девушки соответствующего возраста.
Однако для парней и девушек экзогамия имела разные пределы. В условиях послевоенной нехватки мужчин образованные калмыки, особенно в прошлом боевые офицеры, могли заинтересовать молодых сибирячек. Этому способствовала и гендерная асимметрия: и калмычки, и сибирячки находились в более тяжелых условиях господствовавших норм сексуального поведения, нежели мужчины. Принудительная асексуальность советского времени запрещала женщинам телесные практики в сексуальной сфере до особого разрешения – регистрации брака, при этом одновременно запрещала аборты и строго осуждала матерей, решивших родить ребенка вне брака. Поэтому в отсутствие достаточного количества местных женихов мог сойти и калмык, брак с которым был лучше горького женского одиночества.
Иная ситуация сложилась с калмыцкими девушками. Если в этом населенном пункте не было холостого парня-калмыка, то девушка скорее оставалась «старой девой», потому что найти мужа среди сибиряков было практически невозможно. Одиноких мужчин было намного меньше женщин, статус репрессированной клеймил невесту и отпугивал женихов. Имела значение и внешность. Монголоидный фенотип среди подавляющего европеоидного населения не воспринимался как эстетически привлекательный, особенно в первые годы депортации.
Публичными маркерами этнической культуры, кроме языка и имени, были калмыцкие праздники. Там, где проживало более десятка семей в одном населенном пункте, люди продолжали отмечать калмыцкие календарные праздники: Зул – Новый год, с приходом которого калмыкам прибавлялся год, и Цаган Сар – Праздник весны. По воспоминаниям, это были скромные вечеринки: «ели картошку в мундире, пили чай из листьев яблони, и давай петь и танцевать». Однако многие говорили, что отмечали «только советские праздники, а калмыцкие отмечали номинально, песен не пели и не танцевали»[516], потому что отмечать калмыцкие праздники «не приветствовалось, только после смерти Сталина было нам дано послабление в плане своих песен, танцев и праздников»[517].
Калмыцкие праздники отмечали редко, иногда зажигали лампады и тайно молились. Угощений не было, веселья тоже не было[518].
Зул и Цаган Сар мы справляли узким кругом, не афишировали[519].