Смекни!
smekni.com

1. 1 Коллаборационизм и дискурс вины (стр. 46 из 57)

Страница унижения депортацией в истории калмыцкого народа, казалось бы, перевернута. Но время от времени в общественном сознании всплывают не оформленные вербально оценки тринадцати лет как умышленного унижения своим же государством. Недаром народное мифологическое сознание во время столь важного события для народа, как выборы президента, так освоило факт избрания на ответственный государственный пост тридцатилетнего бизнесмена. Будто бы Его Святейшество Далай-лама 14-й, когда посетил Элисту, при обсуждении будущих президентских выборов посоветовал отдать предпочтение человеку, который был бы рожден после депортации, персоне, свободной от депривационного опыта[493].

Перспективы для большого маневра в «потреблении» депортационной травмы калмыков в современном политическом поле отсутствуют, а мелкие ресурсы «потребления» (материальные компенсации, снижение пенсионного возраста и проч.) практически исчерпаны. В этой связи можно полагать, что при благополучном ходе дел в республике эта травма будет рутинизирована.

Передача информации от поколения к поколению носит, по определению Музиля, характер «неточного цитирования», и на примере межпоколенной трансляции памяти о травме среди калмыков мы видим, насколько усеченной передается она поколению детей, родившемуся после депортации. Это информационное сито в калмыцком обществе стало инструментом умолчания. Опубликованные воспоминания последних лет стали перезаписью памяти, переделкой эпической песни, по закону которой право на счастье надо заслужить, пройдя через инфернальное путешествие.

3.4. Стигматизованная этничность

Репрессированные по этническому признаку люди стали стыдиться своей этничности. «Слово «калмык» было презренное слово»[494]. Это чувство унижающего исключения из рядов советского народа усугублялось визуально: калмыков расселили не в тех регионах Сибири, где жили, например, родственные по культуре, религии и фенотипу буряты, а в тех областях, где проживало славянское население. В редких случаях калмыки жили в местах, где, кроме русских, проживали алтайцы, хакасы, ханты и манси.

Мы устроили судьбу племянницы, и это нам удалось потому, что мы ее записали буряткой, якобы родившейся в Алтайском крае. Так она была освобождена от спецучета[495].

Надо было отмечаться в комендатуре еженедельно, опаздывать было нельзя. Однажды меня поймали за опоздание, пришлось назваться хакасской, чтобы не наказали, не посадили в тюрьму[496].

В первые годы сверстники дразнили нас, слово «калмычка» звучало как оскорбление. Кто-то сочинил такую дразнилку: «ну совсем как русский, только глаза узкие, нос лепешкой да голова картошкой». Самым трудным в эти годы были не физические страдания: недоедание, отсутствие одежды, а нарядиться хотелось особенно в 16-17 лет, а моральная ущербность. Пусть ты хорошо училась, пусть тебя никто не унижал открыто, но знаешь, что внешность твоя другая, что ты высланная, что тебя могут как-то недооценить. Это необъяснимое чувство второсортности угнетало всегда![497]

Моей маме было только пять лет, но она прекрасно помнит, как один раз группа детского сада, проходя мимо их дома, стала дразнить ее «калмычка». Только по этим окрикам мама узнала, кто она по национальности[498].

Порой калмыков дразнили так же, как во времена нэпа обидно дразнили китайцев: «ходя, соли надо?»[499]. В этой дразнилке отразилось колониальное отношение к варварам, стоящим на более низкой ступени развития, ведь сам текст появился благодаря реакции русских, для которых была удивительна семенящая походка приезжих китайцев, носящих деревянную обувь и их оптовые закупки соли[500]. Таким образом, благодаря визуальному сходству калмыков вновь относили и к дикарям, и к чужакам, и даже более того – к политическим врагам государства.

На вокзалах калмыки были под особым подозрением: как потенциальные беглецы, а также как потенциальные враги народа и возможные диверсанты. Старейший этнограф Калмыкии проф. У.Э.Эрдниев рассказывал, как пошел встречать дочь из пионерского лагеря, куда по счастливой случайности ее отправили на отдых, но на вокзале был арестован и просидел несколько суток в заточении. А бывшие представители калмыцкой номенклатуры, писавшие письма в защиту народа в Москву, осознав, что местный почтовый ящик контролируется комендатурой, передавали письма протеста через людей с проходящими эшелонами. Но пойти на вокзал и исполнить эту операцию могла только русская жена калмыка – Вера Корсункиева, не вызывавшая подозрений у контролировавших вокзал милиционеров.

Из-за более теплого климата калмыков привлекала Средняя Азия, где они, хотя и должны были отмечаться в комендатуре, но все же не так резко отличались от местного населения и даже порой могли затеряться в толпе. Это не только способствовало лучшему самочувствию спецпереселенцев, но и помогало устроиться на хорошую работу.

После Сибири Средняя Азия показалась нам раем земным. Тепло, обилие продуктов, практически свобода, так как мы попали в среду азиатского населения, с которым внешностью были схожи. А это облегчало положение. Но всегда являлись ежемесячно в комендатуру на отметку.

Насколько я знаю, в Киргизии многие ребята и девушки, вырвавшиеся из Сибири, получили высшее и среднее образование, а их отцы и матери работали на престижных местах: в вузах, техникумах, редакциях газет, научно-исследовательских институтах, руководителями предприятий и главными специалистами в министерствах и ведомствах[501].

Я помню, поехала в Алма-Ату к тете. Тетя давно была замужем за казахом, деканом факультета КазГу. Сама тетя была врач, но тогда уже смертельно болела. За нами, за двоюродной сестрой Лорой и мной, ухаживали студенты - поклонники. Один из них, Асланбек, за мной приударил. Но что я буду шуры-муры заводить, если я приехала в гости на месяц? Он был эмвэдэшник, у него форма была такая, кокарда. И вот он уже видит, что никак не может он ко мне приклеиться. Как-то мы сидели, разговаривали, какая разница между казашками и калмычками. Я говорю: калмычки более стройные, а казашки – низкий таз, кривые ножки. Он говорит: у тебя что, не кривые? Говорю: нет, и рост у меня 162 см, еще каблучок. Никак он меня не достанет. И он говорит: вас выслали. Я спрашиваю, за что нас выслали, Асланбек? – За то, что вы все предатели. Я говорю: Боже мой, да если бы война началась с вашей стороны, да видела бы я, как вы бежали бы навстречу китайцам со своей кокардой. Дядя Гали услышал из соседней комнаты, зашел и сказал ему что-то по-казахски резкое. Асланбек встал, извинился и ушел. Больше он к нам никогда не приходил. Потом мне дядя сказал: знаешь, Сима, надо быть очень осторожной, ты же можешь отсюда домой не уехать. Я говорю – а пусть он не говорит, что мы все предатели[502].

Из-за репрессированного статуса, усиленного иной внешностью, калмыки чувствовали себя вне закона, знали, что многие правила и законы, гарантирующие права всех советских людей, на спецпереселенцев не распространяются.

Я помню, меня обидел один взрослый, водой, что ли, облил. Тогда я схватил кирпич и дал ему по башке. Меня боялись и считали, что я без тормозов. Я боялся жаловаться отцу, я понимал, что он обязательно выйдет меня защищать, а тогда он будет один взрослый против двадцати. Просто его убьют. Это сейчас можно говорить, что это страшно, а тогда… это была повседневность, обыденность. Любой человек мог убить калмыка, потому что он был вне закона. Кого убили? – А, калмыка. Или – ну зря ты так, надо было хоть живым оставить. Страх, установка не высовываться, не лезть, быть не на виду. Это Чехов выдавливал из себя раба, а из нас надо было кусками... Ты постоянно настороже. Тебя могут оскорбить везде, на улице, в школе, в магазине. А то отношение, что ты – "калмык – в жопу тык", узкоглазый[503].

Старик Зодбаев жил со старухой и дочерью-инвалидом. Местные жители прозвали его «Сто два», а калмыки называли его Зодва. Он сторожил местную лавку, в которой из товаров были только соль и хлеб, а их давали по талонам. Однажды Зодва исчез. Искали его несколько дней. Нашли только на третий день. Оказывается, местные ребята его закопали в глубоком снегу. Узнали об этом и откопали живым, но прожил он недолго[504].

Бабушке вспоминается один случай, когда пожилую женщину – калмычку избил председатель колхоза за никчемную провинность. Долго, жестоко бил палкой, пинал ногами. И некому (да и некуда) было пожаловаться на свою тяжелую жизнь[505].

И в криминальных ситуациях, и в обыденной жизни принадлежность к калмыкам означала – быть морально готовым к практикам исключения.

В четвертом классе кто-то сказал – у меня отец Герой Советского Союза. Учительница сказала – не может такого быть. Может, Герой соцтруда? Нет, Герой Советского Союза. – Не может такого быть. И когда узнали, что действительно, для многих это был шок. Как это – калмык может быть Героем Советского Союза[506].

Участвовал в перекрытии Оби, строил ГЭС. Пожал руку самому Никите Сергеевичу. Во время работы к нам часто приезжал секретарь обкома Новиков. Однажды нас сняли на кинохронику, но затем вырезали, потому что я калмык[507].

И взрослые, и дети везде чувствовали себя изгоями, свои национальные одежды, обряды, утварь далеко прятали и на своем языке даже взрослые редко разговаривали… В детстве я дружила с детьми – русскими и немцами, были латыши и эстонцы. Дети обзывали друг друга, хотя особой вражды, неприязни не было, но дети русской национальности всегда чувствовали свое превосходство[508].

За хорошую работу – за получение высоких урожаев меня представили к награде – ордену Ленина, но мне его так и не дали из-за того, что я калмык[509].