Именно такие беседы легли в основу школьных сочинений, ставших материалом для анализа в моем исследовательском проекте «Память третьего поколения». Было проанализировано сто сочинений, написанных старшеклассниками Элистинского лицея в 1993-2004 гг.
В них отражены подлинные семейные истории, услышанные из первых уст. Они позволяют сохраниться таким редким подробностям, которые рассказчику могли бы показаться ценными только для причастных лиц. Бесхитростно описанные детьми такие детали становятся яркими свидетелями истории, красноречивыми, как гора пинеток в Бухенвальде.
Она запомнила только желтые носочки и красивое платье мамы.
Когда умер братик, девочка только обрадовалась, что яйцо теперь можно съесть.
В вагоне очень хотелось пить, и они с сестрой по очереди обсасывали обледенелый гвоздь, торчащий в стене.
Многоголосие сочинений складывается в один текст. Этот текст – не только история депортации, какой она представляется современной молодежи, но история калмыцкого народа, в которой отразились важные для народа ценности: семья, родня, степь, животные, песни. Казалось бы, современные дети, выросшие в городской семье, для которых работа с компьютером ближе экзотики общения с лошадьми или овцами, должны иметь свои, соответствующие эпохе и среде нарративы. Но, видимо, тема депортации в их сознании настолько исторична, прочно увязана со старым укладом, преимущественно доиндустриальным, что от него остались ассоциации с указанными символами калмыцкой этничности.
Совокупность устных рассказов очевидцев лицеистка назвала «Большой книгой депортации». Память о депортации – травматическая. Так же, как и первое поколение – депортированные калмыки и их дети, современные школьники, транслируя рассказы старших, фиксируют внимание на наиболее драматических страницах. В совокупном тексте можно выделить следующие опорные даты: 28 декабря (один день), дорога (две недели), период начальной адаптации (три-четыре года), адаптация (десять лет). Чем травматичнее и концентрированнее события, чем более обострены чувства, тем дольше они удерживаются в памяти. Поэтому большая часть рассказов посвящена дню выселения и дороге.
Многие сочинения, основанные на биографическом интервью, начинаются в третьем лице, а продолжаются в первом. Современное поколение идентифицирует себя с теми, кто был выслан. Дети также почувствовали себя частью коллективного репрессированного «Мы», ставшего неотделимым от общей судьбы народа.
Становление этнической и гражданской идентичности у этого поколения совпало со становлением Республики Калмыкия как одного из субъектов современной Российской Федерации. Школьники были свидетелями небывалой общественной активности в республике в начале 1990-х, запомнили первые выборы президента РК, торжественные инаугурации, утверждение гимна, флага и герба РК в 1993 г. Становление новой калмыцкой государственности происходило на их глазах. Этот же период сопровождался переопределением истории, в которой основной фокус был направлен на депортацию калмыков. Они должны были неминуемо усвоить из СМИ, что быть калмыком означает относиться к народу, который был выслан в 1943 г. Осознать свою этническую идентичность означало принять и депортацию как часть недавней истории народа. Поэтому в отличие от своих дедов они считают своей родиной Калмыкию и в знак признания пишут Родина с большой буквы.
А мои родители относятся к тому поколению, которое в наше время называют «сибиряками». Они родились в Сибири. Какая ни есть, но это была их родина. А о настоящей Родине, о Калмыкии, они знали только по рассказам родителей. Они рассказывали своим детям о тюльпанах, о больших арбузах, о раздольной степи[535].
Процесс идентификации происходил нелегко. Он требовал привлечения не только общественных сил – СМИ, школы и науки, но и семейных историй. Однако старшее поколение не так просто возвращалось к своему прошлому и не всегда желало рассказывать внукам о своей жизни в Сибири. Третьему поколению было непросто получить рассказы о Сибири от своих родственников.
Что с нами сделали? Что мы делаем с собой? Настоящее и прошлое соединяет только тонкая нить воспоминаний. Порой они жизненно важны. Эту нить необходимо сохранить, потому что покидают нас последние свидетели тех злосчастных дней.
Не любит она вспоминать об этом, все как-то отмалчивается со смущенной улыбкой, когда начинаешь расспрашивать. На лице улыбка, а в глазах – боль. Боль, прошедшая пятьдесят лет и глубоко осевшая в сердце. И я вижу, я чувствую эту боль, но если сам не спрошу, не узнаю, об этом мне никто не расскажет[536].
Когда я попросила маму рассказать о том, что она помнит об этих страшных годах, она согласилась. Я видела, что она пыталась скрыть волнение, но это ей не очень удалось, и мне даже стало как-то не по себе, пожалела, что спросила[537].
В то же время история депортации относится молодыми людьми к давно прошедшей эпохе сталинизма, к истории СССР, страны, которой уже нет. Так, в рассмотренных сочинениях имя Сталина редко называется напрямую. Оно стало символом беззакония, символом государственного террора. Дети чаще использовали иносказания типа «человек, стоящий во главе государства». «Почему так получилось: один человек решил, а другие подчинились!». Связано ли это с калмыцкой традицией табуации имени хана или с христианским правилом не поминать дьявола?
Советский штамп «враги народа» используется то в прямом, то в иносказательном смысле. «Врагами народа» именуются то кулаки, то калмыки, но назван так, – и нам как будто заново открывается смысл этого выражения, – тот, кто выселяет народы, и есть враг народа.
Некоторые авторы сочинений чтобы лучше показать тяжелую повседневность ссылки и обреченность мирных людей, в которых государство увидело своих врагов, подсознательно используют грамматические конструкции, лучше передащие субъектность народа. Например, они используют глаголы в форме, которую я бы назвала «неизбежное будущее время».
Предчувствие чего-то страшного, нереального не обманет мать моей бабушки, когда умрет от голода и холода Аркашка, когда будут отдирать от холодного пола вагона труп ее брата, когда люди, точно мухи, будут падать со вторых полок замертво, на головы сидящих внизу и когда она с ужасом увидит, что половина людей в вагоне уже не спит и не шевелится…
Затем их погонят, точно скот, в спецпомещение, которое с трудом можно так назвать. На следующий день за ними придут несколько человек в военной форме и заберут работать на рудник еще стоявших на ногах мужчин. И так изо дня в день постепенно калмыки переживут зиму, начнется весна, опять зима и так 13 лет [538].
Один из основных вопросов при обсуждении депортации калмыков, который долгое время не был вербализован, – можно ли считать ее геноцидом? Что является основным критерием в определении геноцида – количество жертв, процент погибших или основания, по которым гибли люди? Мне приходилось слышать, что депортация калмыков, как и другие сталинские депортации на этнической основе, не может быть квалифицирована как геноцид, поскольку калмыки, чеченцы, ингуши в отличие от евреев во время Холокоста имели шанс выжить. Люди, придерживающиеся этого мнения, полагают, что депортация калмыков – большая трагедия, но все же ее масштабы не так чудовищны, чтобы называть ее геноцидом. Это, конечно, мнение некалмыков. Калмыки же в начале 90-х, когда о депортации заговорили, без сомнения квалифицировали ее геноцидом. Часто народы, пережившие геноцид, не замечают чужие геноциды, концентрируясь на своей трагедии. Однако, изучая свою горькую историю, нельзя забывать о таких же событиях в жизни других народов. И мериться геноцидами вряд ли нравственно.
Красноречивым аргументом в этом споре является грустная статистика семейных рассказов.
Сто пятьдесят человек было завезено в то село – к весне осталось пятьдесят.
Бюри осталась в живых одна из одиннадцати детей.
Выжил один из девяти сыновей.
В Сибири бабушка потеряла десять братьев и сестру.
Моя бабушка – единственная выжившая девочка в семье, кроме нее было еще три сына, а всего девять детей. Никто не знает, как их звали.
У нее было семь детей, выжило только двое: мой дед и дед Евдоким.
В вагоны для скота погрузили по сорок человек. По прибытии осталось двадцать четыре человека.
Из этой группы, уехавшей на Север, человек сорок, в живых остался лишь один парень.
Школьники Элисты, опираясь на документы ООН, уверены, что депортация калмыков была геноцидом.
Геноцид – это политика уничтожения отдельных групп населения по расовым, национальным или религиозным мотивам. Они в равной степени ужасны по своим масштабам и по последствиям. Геноцид – это борьба не за победу, а за истребление. Амбиции главарей двух могущественных государств, сознательно подписывавших смертный приговор целым народам, погубили миллионы людей.
Современные школьники эпохи Интернета не могут осознавать историю народа в отрыве от всей отечественной и всеобщей истории. Некоторые школьники сравнивали труд заключенных в Широклаге с рабским трудом в нацистском концлагере. Не зная работ Ханны Арендт, они интуитивно приходят к знаменитому положению об одинаковой тоталитарной сущности разных на первый взгляд политических режимов Сталина и Гитлера.
Думаю, что вина за все случившееся лежит на всех советских людях. У многих немцев есть «комплекс Гитлера», а из наших мало кто испытывает чувство вины за прошлое[539].
В приведенных цитатах руководители государств названы главарями, подсознательно автор акцентирует внеправовую природу политических режимов сталинизма и гитлеризма. Здесь же ставится вопрос об ответственности народа за деяния своих лидеров и формулируется вопрос об общественном покаянии.