Язык служит не только для выражения мыслей, но и делает возможными мысли, которые без него не могли бы существовать. Иногда думают, что не может быть мысли без языка, но я не могу с этим согласиться: я считаю, что может быть мысль и даже истинное и ложное верование и без языка. Но, хотя это и может быть, все-таки нельзя отрицать, что все хорошо отработанные мысли требуют слов. Я могу в известном смысле знать, что у меня пять пальцев на руке, и без знания слова "пять", но если я не усвоил языка арифметики, я не могу знать, что население Лондона равно приблизительно восьми миллионам, как не могу иметь вообще никакой мысли, точно соответствующей тому, что утверждается в предложении: "отношение длины окружности круга к его диаметру равно приблизительно 3,14159". Язык, однажды возникнув, приобретает некоторый вид автономии: мы можем знать, особенно в математике, что такое-то предложение утверждает нечто истинное, хотя то, что оно утверждает, слишком сложно для понимания даже наиболее развитого ума. Рассмотрим вкратце то, что психологически происходит в таких случаях.
В математике мы начинаем с довольно простых предложений, которые, как мы убеждены, доступны для нашего понимания, и далее, посредством правил вывода, которые, как мы также убеждены, доступны для нашего понимания, строим все более и более сложные символические предложения, которые, если наши исходные положения истинны, должны быть истинными, что бы они ни значили. Как правило, необходимо знать, что они "значат", если их "значение" принимается за мысль, которая могла бы прийти в голову математическому гению, обладающему сверхчеловеческими способностями. Но существует и другой вид "значения"” на который опирается прагматизм и инструментализм. Согласно тем, кто принимает этот вид "значения", роль сложного математического предложения состоит в том, чтобы давать правило для практических действий в определенных случаях. Возьмем, например, вышеприведенное положение об отношении длины окружности круга к его диаметру. Допустим, что вы пивовар и что вам нужны обручи определенного диаметра для ваших пивных бочек. В этом случае положение об отношении окружности к диаметру дает вам правило, при помощи которого вы можете рассчитать, сколько вам понадобится материала для обручей. Это правило состоит из нового суждения о каждой десятичной доле, и нет поэтому необходимости стремиться к пониманию его значения в целом. Автономия языка позволяет вам воздерживаться от скучного процесса истолкования, за исключением особых критических моментов.
Имеются два других очень важных употребления языка: он дает нам возможность вести наши дела с внешним миром посредством знаков (символов), которые имеют (1) определенную степень постоянства во времени и (2) значительную степень дискретности в пространстве. Каждое из этих достоинств больше проявляется в письме, чем в устной речи, но никоим образом не отсутствует полностью и в ней. Допустим, что вашего друга зовут мистер Джоунз. Его очертания с физической точки зрения довольно неопределенны как потому, что он непрерывно теряет и приобретает электроны, так и потому, что каждый электрон, имея распределение по энергии, не имеет резкой границы на определенном расстоянии от своего центра. Поэтому внешние очертания мистера Джоунза имеют в себе нечто призрачно-неосязаемое, что никак не ассоциируется с видимой плотностью вашего друга. Нет никакой необходимости вдаваться в тонкости теоретической физики, для того чтобы показать, что мистер Джоунз есть некая печальная неопределенность. Когда он стрижет свои ногти, то в этом процессе есть определенный, хотя и короткий, период времени, когда нельзя сказать, продолжают ли еще обрезки его ногтей быть частью его самого или уже нет. Когда он кушает баранью котлету, то можно ли точно установить момент, когда котлета становится частью его самого? Когда он выдыхает углекислый газ, то является ли этот последний частью его самого, пока он не выйдет из его ноздрей? Даже если мы дадим на этот вопрос утвердительный ответ, все же окажется, что есть такой период времени, в течение которого остается неясным, прошли определенные молекулы газа через его ноздри или еще нет. Так или иначе, все же остается неясным, что еще является частью мистера Джоунза, а что уже не является. Так обстоит дело с пространственной неопределенностью.
Такая же проблема возникает и в отношении времени. На вопрос: "На кого вы смотрите?" — вы можете ответить: "На мистера Джоунза",— хотя вы видите его то анфас, то в профиль, то сзади, то, возможно, бегущим, то дремлющим в кресле. На другой вопрос, а именно: "О чем вы думаете?" — вы можете ответить: "О мистере Джоунзе",— хотя в действительности ваши мысли могут быть весьма различными и о различном: о мистере Джоунзе в его детстве, о недовольстве мистера Джоунза по поводу опоздания завтрака, о том, как мистер Джоунз принял известие о получении им титула сэра, и так далее Во всех этих случаях мысли ваши весьма различны, но для многих практических целей удобно рассматривать их как относящиеся к одному общему для них объекту, обозначаемому названием "мистер Джоунз". Это имя, особенно будучи напечатанным, хотя и не может полностью избежать неопределенности и изменчивости, свойственных всем физическим объектам, все же подвержено им в меньшей степени, чем сам мистер Джоунз. Печатные оттиски двух слов "мистер Джоунз" гораздо больше походят друг на друга, чем два зрительных образа, например бегущего мистера Джоунза и (по памяти) мистера Джоунза, когда он был ребенком. И каждый из этих образов, будучи печатно выражен, изменяется гораздо медленнее, чем сам мистер Джоунз: он (образ) не ест, не дышит и не стрижет своих ногтей. Имя, соответственно, дает большую, чем что-либо другое, возможность думать о мистере Джоунзе как о единой квазипостоянной субстанции, что хотя и неверно, но зато удобно в повседневной жизни.
Язык, как видно из рассмотренного выше примера с мистером Джоунзом, есть хотя и полезное и даже необходимое, но опасное орудие, поскольку он начинает с предположения об определенности, дискретности и мнимой постоянности объектов, каковыми свойствами, как, по-видимому, доказывает физика, объекты на самом деле не обладают. Поэтому философ попадает в тяжелое положение, когда старается использовать язык для разрушения тех ошибочных мнений, основой которых является сам язык. Некоторые философы, которые отступают от проблем, неясностей и сложностей, связанных с этой задачей, предпочитают приписывать языку качество автономности и стараются забыть, что язык предназначен относиться к фактам и облегчить связь с окружающей действительностью. До какого-то предела такая трактовка языка имеет большие преимущества: логика и математика не сделали бы таких успехов, если бы логики и математики все время помнили, что символы, с которыми они работают, что-то значат. "Искусство для искусства" — есть максима, вполне законная в логике, так же как и в живописи (хотя ни в той, ни в другой она не составляет полной истины). Возможно, что пение началось случайно в процессе ухаживания и что его биологическая функция состояла в том, что оно благоприятствовало половым отношениям, но этот факт (если только это действительно факт) не помогает композитору сочинять хорошую музыку. Язык полезен, когда вы хотите заказать кушанье в ресторане, но этот факт подобным же образом не имеет значения для чистого математика.
Философ, однако, должен искать истину, жертвуя даже красотой, и при изучении языка не должен позволять себе соблазняться песнями сирен математики. Язык по своему происхождению прозаичен и служит практическим целям, используя грубые, застывшие приближения к действительности, которые сначала не имели в себе никакой красоты и обладали лишь очень ограниченной степенью истинности. Последующее совершенствование слишком часто происходило скорее по эстетическим, чем по научным мотивам, однако из исследования, к которому мы теперь приступаем, эстетические мотивы должны быть хотя и не без сожаления, но безжалостно изгнаны.
ГЛАВА 2.
НАГЛЯДНОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ.
"Наглядное определение" ostensive definition может быть определено как "процесс, благодаря которому человек любым способом, исключая употребление других слов, научается понимать какое-либо слово". Допустим, что вы, не зная французского языка, потерпели крушение у берегов Нормандии; вы входите в какой-нибудь крестьянский дом, видите на столе хлеб и, будучи голодным, показываете на него с вопросительным жестом. Если хозяин на это скажет: "pain",— вы заключите, по крайней мере предварительно, что так по-французски называется хлеб, и ваше заключение подкрепляется, если это слово не будет повторяться, когда вы будете указывать на другие продукты питания. Таким способом вы узнаете значение слова посредством наглядного определения. Ясно, что если вы не знаете французского языка, а ваш учитель не знает вашего языка, то на первых уроках вы должны полагаться только на этот процесс, поскольку у вас нет лингвистических средств общения.
Процесс наглядного определения, однако, бывает лучше представлен, когда знакомящийся со словами совсем не знает ни одного языка, чем когда он уже владеет своим языком. Взрослый знает, что слова существуют, и будет, естественно, предполагать, что на французском языке хлеб имеет какое-то наименование. Его познание приобретает форму: "pain" означает "хлеб". Когда вы потерпели кораблекрушение, вы приобрели это знание посредством действительного хлеба, но если бы вы потерпели крушение со словарем в кармане, то действительный хлеб тут был бы не нужен. Имеются две ступени в процессе усвоения иностранного языка: первая — когда вы понимаете его только благодаря переводу на свой язык, и вторая — когда вы умеете уже "думать" на иностранном языке. На первой ступени вы знаете, что слово "pain" означает то же, что и слово "хлеб"; на второй — вы знаете непосредственно, что это слово обозначает хлеб. Ребенок, еще не владеющий языком, должен начинать со второй ступени. Его успехи хорошо рекомендуют способности детского интеллекта.