Письма-воспоминания, во множестве опубликованные в газетах, а также в нескольких сборниках, дают возможность представить, что разные слои населения и разные половозрастные группы имели свои трудности. Степняки, сельские жители, часто не знали русского языка, плохо понимая экстремальность ситуации, они часто не брали необходимой теплой одежды. Городские жители чаще были более сметливы, сельские старики – особенно беспомощны, а легче всего воспринимали перемены дети, о которых было кому заботиться. Если не холодно и не голодно, то солдаты, машины, станция, поезд – все было событием. Также и дети интернированных японцев часто вспоминали дорогу в лагеря как восхитительные приключения.
Услышав, что мы куда-то поедем, мы с сестренкой обрадовались и стали прыгать на кровати. И удивлялись, что мама не хочет ехать. Она возмущалась, что с малыми детьми и больной тетей ехать в зиму не собирается, пока не вернут из армии сына и деверя[110].
Мне тогда было тринадцать лет. Мы жили в совхозе «Кануковский» Сарпинского района. Еще в начале декабря 1943 г. в совхоз прибыло пятнадцать солдат во главе с двумя офицерами. Так как в совхозе жили одни калмыки, то они расквартировались по калмыцким семьям. Военные с местными очень хорошо ладили. А я с солдатами даже сдружился. У меня две гончие собаки были, я с ними охотился на лис, их вокруг много было. Лисьи шкурки выделывал и отдавал солдатам. Солдаты мне взамен давали консервы и разные продукты из своего сухого пайка. Я у них часто спрашивал, зачем они к нам приехали, может, шпионов и диверсантов ловить? Солдаты отшучивались. А примерно 25-26 декабря двое солдат пришли к нам домой и стали советовать зарезать быка, да и от остального хозяйства избавиться. А причину не объясняли. И так они настойчиво убеждали нас с матерью, что мы согласились. А резать было некому – я не справлюсь, бык – не лиса. Да и с матерью вдвоем не управиться. Солдаты и зарезали быка, я им помогал. Вместе и ели мясо[111].
Особые условия были созданы для семей высшей партийной номенклатуры и офицеров НКВД. Мне приходилось слышать, что сотрудники обкома ВКПб ехали в специальном вагоне, имея при себе значительные запасы продуктов. Об этом рассказывали родственники людей, занимавших позиции в хозяйственной части. В то же время дочь тогдашнего министра финансов рассказывала, что партийная номенклатура в военные годы имела обыкновение питаться в обкомовской столовой, жены сотрудников, как правило, тоже работали на государственной службе, и припасов, которые были у людей, привыкших готовить дома, не имели. Как вспоминала супруга секретаря обкома ВКПб Э.А.Сангаева, из дома ничего съестного не брали, так как, кроме полбулки хлеба и прибереженной к случаю бутылки водки, никаких продуктовых запасов не было[112]. Вечером 27 декабря 1943 г. в обкоме ВКПб было созвано совещание, на котором присутствовали все значимые фигуры партийного аппарата. На нем и был зачитан Указ Президиума о ликвидации республики. После окончания совещания все калмыки вернулись домой в сопровождении конвоя, в их квартирах был произведен обыск, после чего их семьи в полном составе были направлены в кинотеатр «Родина». Таким образом, они первыми были взяты под стражу. Точно так же первыми наутро после атаки на Пирл Харбор на Гаваях были арестованы предполагаемые лидеры возможного сопротивления – учителя, активисты и священники японского происхождения. Интересно, что ситуация с чеченской партийной элитой была иной, она покидала Грозный отдельным эшелоном без конвоя – и не 23 февраля, как все чеченцы, а 29 февраля 1944 г.[113]
Партийное калмыцкое руководство в районах было также информировано о предстоящей операции вечером, но людей выселяли утром и времени на подготовку была целая ночь.
Многие сейчас вспоминают, что по пути было много жертв из-за голода и холода. В нашем вагоне умерших не было. Видимо, это было связано с тем, что в нем ехало много семей из руководства района, которые после совещания за ночь успели собрать вещи и продукты[114].
Я пошла в 9 класс учиться в Башанте. А моя семья работала в колхозе «Пролетарская Победа», и я жила у родственницы, у бабушки Илюмжиновой. Ее дочь, тетя Надя, работала в райкоме партии и знала, когда нас выселять будут. 26 декабря она к нам пришла и сказала мне, собери вещи, сейчас поедешь домой, я тебя на машину посажу. Нас грузинские солдаты выселяли. Она остановила машину, которая ехала выселять. Спросила куда едут и попросила подвезти девочку. А я с собой ничего не взяла, только чемодан учебников. 27 декабря я приехала, а 28 к нам пришли. Все так растерялись. Оказывается, мама что-то клала, а я все выкидывала, говорила, мама нас не выселяют, нас вывезут и расстреляют, как евреев. Но солдат увидел на столе треугольники и спросил, а кто у вас на фронте. Мой сын, сказала мама. Тогда он сказал: вас выселяют в холодные края. Он сказал: возьмите теплую одежду и немного еды с собой[115].
О выселении семьи сотрудника НКВД написал в сочинении элистинский школьник в 1999 г., рассказывая семейную историю:
В то время мой дед работал в НКВД. Незадолго до депортации дед был отправлен на службу на Северный Кавказ, а бабушка осталась в Элисте. Бабушка мне рассказывала о том, что однажды к ним домой пришли люди из НКВД и сообщили о том, что нужно собрать вещи и пойти в НКВД. Вообще с женами тех калмыков, которые работали в НКВД, обошлись немного лучше, чем с простым населением. В НКВД бабушка узнала, что вышло постановление о депортации калмыцкого народа, так как калмыцкий народ является народом-предателем. Затем бабушка села на поезд, который ехал в город Чернигов. В этом поезде также были и другие калмычки, жены калмыков, работавших в НКВД и в то время служивших за пределами Калмыкии. Когда моя бабушка прибыла в Чернигов, она была поселена в частном секторе, как и другие калмыки. Бабушка прожила в Чернигове около полугода, затем к бабушке в Чернигов приехал дед, который был отозван в Элисту из Северного Кавказа, где он служил. Дед знал о депортации, поэтому он взял с собой необходимые теплые вещи. Из Чернигова дед и бабушка уезжают на поезде на Сахалин. Там дед и бабушка прожили вплоть до 1957 г. Бабушка рассказывала, что на Сахалине к ним отношение было нормальное. По крайней мере, их не боялись, не называли предателями и так далее. Дед стал работать в местных органах, до этого у него было звание старшего лейтенанта[116].
Традиционным мерилом богатства у калмыков всегда считалось поголовье скота. Если есть скот – значит, есть еда и будет все остальное. Лишиться скота, взять который с собой было невозможно, означало потерять труды всей жизни, как, например, сегодня потерять все денежные накопления по причине разорения банка. Конечно, людям было трудно смириться с новым - нищим положением. К тому же скотина – это не просто форма хранения капитала, а живые души, которых кормили, чистили, стригли, принимали приплод, выгуливали – и любили. «Скорбно и тоскливо мычали коровы, блеяли овцы, плакали верблюды: от этой какофонии становилось жутко и страшно, в жилах стыла кровь, волосы становились дыбом»[117].
Для калмыка-животновода скотина была частью образа жизни, ценностной структуры и даже идентичности. Поэтому переживания, связанные с утратой скота, – часто встречающийся сюжет песен:
Шарлад нарн һарна, һарна, Всходило желтое солнце,
Шаргулад авад һарв, һарв, Рыдающих людей увозили.
Шарклҗ зөөсн мал-гернь С таким трудом налаженное хозяйство
Шаңһа болад үлдв, үлдв. Брошено и осталось государству.
Эдвг, у теегм мини, Обильная, просторная степь моя
Өнчрəд ардм үлдв, үлдв, Осиротела, осталась без меня.
Өнр ик зөөр мини Мой многочисленный скот
Эзнь уга үлдвч, үлдвч.[118] Без хозяина остался
Асхн арвн часин алднд В десять часов ночи
Автомашид хәрглдәдл бәәнә. Приехали автомашины.
Аав-ээҗин зөөсн зөөрн Все, что оставили мне родители
Арһсн болад арднь үлдв.[119] В наследство, пошло прахом
Хотарн бәәдг хальмг нутгиг Калмыков, живших хотонами,
Хураһад баглад, йовулад бəəнə. Собирают, делят на группы и увозят.
Хашаднь бәәсн хөн, үкр, малнь А скот, оставленный в загоне,
Эзн угаһар мəəлəд, мөөрəд үлдв.[120] Без хозяев ревет и мычит. [121]
Домашние животные, брошенные на произвол судьбы, собранные воинскими частями, подобранные мародерствующими соседями или погибшие без воды и корма, оставались «на совести» хозяев, о них болела душа тех, кого самих увозили в «скотских» вагонах, символически приравняв к скоту, поскольку в мире человеческого для них места не нашлось. То, как о скотине волновались люди, ехавшие в «товарняк-вагонах», красноречиво иллюстрирует сочинение, которое старшеклассник элистинской школы написал в 1997 г., очевидно, впитав рассказы близких людей о дне выселения.
Это был обычный день: мороз минус 14, снежные ямы и небольшие сугробы. Птиц не было, казалось, они сменили место жительства. И правда, в условиях резко континентального климата жизнь в Калмыцкой АССР становилась невыносимой. В сарае кони, верблюжонок и пара овец приуныли, может быть, им было холодно, но этого быть не могло, так как животным обычно нравится зима: корм – рядом, вода – недалеко, в это время животные находятся в некотором полунаркотическом состоянии. Старый конь Абуба, жуя жвачку желтого цвета, вспоминает о своей молодости, когда он был лучшим жеребцом в округе, глаза его полузакрыты, наверное, он мечтает о том, чтобы выйти в поле и вдохнуть терпкий аромат цветущей степи. Овечка Цагана, не принесшая в этот год приплода, явно грустит, ее большие голубые глаза устремлены в сторону решетки, отделяющей ее от полукровки, заезженного и чем-то постоянно недовольного Мальчика. Хотя в состав его крови входили 25% «донского казака», он держался всегда уверенно и спокойно, глядя с видимым высокомерием на овец-соседей и лежащего рядом Абубу. В свои шесть с небольшим Мальчик отнюдь не считался отличной скаковой лошадью. Обычно ночью Мальчик плохо спал, скорее всего, о чем-то размышлял, судя по тому, как он тупо и зло смотрел на овец, он думал о том, чтобы доживающая второй десяток лет овца скорей погибла под ножом Бемби. Кони – это не птицы и не верблюды. Скрестивший передние ноги верблюжонок, казалось, один радостно встречает новый день. Поднялся сильный ветер, где-то, не смолкая, кричал серый ворон. Было видно, как одинокое дерево на холме плачет, сопротивляясь лихому ветру-наезднику. Ветер свищет и что-то кричит.