Кормили нас в крупных городах – в Омске, Новосибирске, один раз в сутки. С нами ехали военные. На остановках в очереди у котла народу много. Андрей Бембинов, когда подавал котелок, кричал «Старшему лейтенанту погуще!» Он так чудил. Все смеялись. Так за ним и осталось «Старшему лейтенанту погуще»[155].
Одной из этнических характеристик любого народа является мера мобильности. Для бывших кочевников даже после депортации новое передвижение казалось спасительным возвращением, в движении виделся какой-то выход, вернее, выход мог быть связан только с дорогой. Выше упоминалось, что случались побеги из Широклага на фронт, но бывали и переезды в еще более тяжелые условия, на Таймыр и Шпицберген, куда посылали калмыков уже из Сибири. Нередко случалось, что власти оформляли в путь на Север одну семью, а с ней начинали проситься другие калмыцкие семьи, которым казалось, что хуже уже не будет, но вдруг дорога приведет домой? Однако в полярных условиях оказалось еще труднее, и калмыки назвали это переселение второй ссылкой. Для этих людей железная дорога сменилась водным транспортом, везли по Енисею, Иртышу, а потом и по Северному Ледовитому океану.
Самое большое потрясение пережил я в пути, когда умерла бабушка, Эрдни-Горяева Тевкя. Я сызмальства рос при ней, и она мне практически заменила родителей. Ей было больше семидесяти лет, и она очень тяжело переносила длительное плавание во льдах. Она уже не поднималась, и я от нее не отходил. Как-то у нее произошло самопроизвольное испражнение. Открылся острый понос. Я побежал к судовому врачу, еле объяснился с ним. Наконец, он понял, что нужно лекарство. Дал какие-то таблетки, но интереса к больной не проявил. После следующей ночи бабушка не проснулась. Уснула навечно. Потом пришли матросы и унесли труп. Все родственники последовали за ними. На палубе по команде помощника капитана бабушку плотно обвернули ее же овчинной шубой, обвязали бечевкой и приготовились спускать за борт. Мы три раза обошли вокруг нее и попрощались с бабушкой. Когда ее начали спускать по пандусу, я вне себя от происходящего выскочил из-за спин матросов и едва не соскользнул вместе с ней в воду. Чудом успел схватить меня за фуфайку судовой врач. Но мучения мертвой бабушки еще не кончились. Она была настолько истощена, что труп ее не тонул. Тогда ее обвесили четырьмя обгоревшими колосниками, и она скрылась в воде. Эта жуткая сцена в моей памяти осталась навсегда.
Позже довелось мне испытать потрясение по иному поводу. Как-то случилось так, что несколько человек послали за хлебом на ледокол «Сталин», поскольку ледоколы были загружены продуктами и периодически снабжали ими экипаж «Монткальма» и нас. Только из съестного нам доставались голова или хвост селедки, два сухаря и кружка воды на сутки. На «Сталине» мы оказались словно в сказочном городе. Помещения освещались электрическими лампами и их отражениями в многочисленных зеркалах; ковровые дорожки и другие предметы поражали нас. Были также концертный зал и игровая комната. О существовании таких условий на судне мы не могли даже предполагать[156].
Практически все воспоминания о дороге в Сибирь оказывались описанием классического rite de passage. Иному миру соответствовали и основые признаки депортационного пути: постоянный мрак, холод, голод, теснота и закрытость вагонного пространства в сочетании с бесконечностью пространства вне состава[157].
1.4. Широклаг
В начале 1944 г. по приказу Наркомата обороны со всех фронтов и военных округов были отозваны калмыки. За 1944 г. была осуществлена демобилизация более 15 тыс. воевавших калмыков[158]. Фронтовиков отзывали в тыл под предлогом создания калмыцкой национальной части на Урале. Всех военнослужащих сержантского и рядового состава, а также курсантов военных училищ зачислили в 6-й запасной стрелковый полк 7-й запасной стрелковой бригады, который дислоцировался на станции Кунгур Пермской железной дороги, а затем направили на строительство Широковской ГЭС. Их было около семи тысяч – фронтовиков или еще не воевавших курсантов[159].
Мне было 19 лет, и я был на фронте, на передовой, в местечке под Киевом по Белоцерковскому направлению. Мне было приказано идти в штаб полка в полном боевом снаряжении. В штабе мне сказали: оставьте оружие, езжайте в Житомир, там формируется национальная часть. По прибытии узнал, что никакая часть не формируется. Прибывших из Житомира солдат, нас было 18, под командой офицера, выдав полный сухой паек, на пассажирском поезде отправили на работу на Урал. До самого прибытия на Широкстрой мы ни в чем не нуждались. Работал на строительстве гидроузла Широкстроя с марта 1944 по май 1945. Жили в бараках как рабочие, повзводно-ротно. Конечно, с питанием было скудно, время было военное [160].
В марте 1944 я служил на 4-м Украинском фронте в составе 293-го стрелкового полка, пока меня не сняли с фронта, как нам объяснили командиры, для организации калмыцкой дивизии. Через некоторое время, когда нас собралось довольно много, погрузили в товарные вагоны и отправили в Молотовскую область, в город Кунгур. Оттуда переправили на станцию Половинку на строительство Широковской ГЭС. Мы не могли понять: за что? Как такое могло произойти? Ведь нам командир говорил, что из нас будут формировать национальную дивизию. На деле это оказалось ложью.
Разместили нас в бараках, где было очень холодно, и держали как преступников. Вскоре разделили по бригадам и вывели на строительство электростанции. Работа была очень тяжелая. Сначала работал на подсобных работах, потом участвовал на строительстве котлована. Приходилось выполнять различные земляные работы: долбили грунт, копали траншеи, возили бетон и т.д. И все это делали с помощью лома, кирки, лопаты и тачки. Вскоре одежда износилась, и нам выдали фуфайку и брюки, а обувь была из камеры на деревянной подошве. Одеты были как заключенные.
Такая работа требовала полноценного питания, которого не было. Основная еда – это бульон (один ковш), 100 граммов хлеба и зеленый помидор. Приходилось жить и работать впроголодь. И пошла смерть косить людей. Очень много вчерашних фронтовиков раньше времени ушли из жизни на том строительстве. Многих актировали от истощения и отправляли в Сибирь. Даже сегодня, спустя пятьдесят с лишним лет, тяжело об этом вспоминать. До сих пор не знаю, что спасло меня тогда от смерти. В мае 45 г. меня актировали, отправили в Сибирь.[161]
Весной 1944 г. командиры и политработники калмыцкого происхождения были собраны в Ташкенте и Новосибирске, там демобилизованы и направлены по месту нового расселения своих семей.
Отозванные с фронтов солдаты и сержанты не попали к своим семьям, их отправили на каторжные работы. Хотя официально эта стройка имела название Широкстрой (строительство Широковской ГЭС), по существу это был один из концентрационных трудовых лагерей, составивших систему ГУЛАГа.
Девятнадцатилетний юноша и тысячи его земляков подверглись жесточайшему испытанию на выживаемость. Огромными, тяжелыми кирками, которые в руках удержать было нелегко, они добывали каменную породу в карьере. Добытые глыбы на руках переносили к машинам. Изнуряющий, нечеловеческий труд с ежедневной нормой выработки с кубометра камней и скудный паек быстро доводили людей до полного истощения. Не выполнивших норму заставляли работать всю ночь или оставляли без пайка.
В этих нечеловеческих условиях содержались и женщины-фронтовички, которых было около двух десятков.
Женщины жили отдельно, тоже в бараке, но нары у нас были одноярусные. Питание было очень плохое. Я много раз видела, как молодые люди подбирали объедки из помойной ямы и варили их в своих котелках. Мы, девушки, тоже хотели кушать, но терпели, в помойку не лазили[162].
Кормили нас так отвратительно, что невозможно выразить словами. Ребята ходили по помойкам, собирали рыбьи головы, варили суп. Собирали также картофельную кожуру, жарили ее на железных печурках и ели. За перевыполнение нормы давали дополнительное питание – «премблюда». Это были ГЗ (горячий завтрак), который состоял из полуложки каши, и УДП (усиленный дополнительный паек) – из двух крохотных оладушек[163].
После тяжелой изнурительной работы истощенные от плохого питания люди порой не могли подниматься на гору, падали и умирали на дороге, не дойдя до барака. Мы не могли понять, чем нас кормят: не суп, не щи, поэтому эту похлебку мы называли баландой, так как наливали нам на 4 человека один таз, в котором плавали четыре соленых помидора и больше ничего... Тех, которые уже совсем не могли работать, пропускали через медицинские комиссии. Врачи только изучали ягодицы, и если кроме кожи и костей ничего не обнаруживали, составляли акт о непригодности человека к дальнейшей работе и отпускали на свободу. ...Говорили, езжай по месту жительства родных, туда, куда они высланы. На дорогу давали сухой паек: одну булку хлеба и одну селедку.
Голодный, истощенный человек, получив на руки паек, сразу съедал хлеб и селедку, а затем почти без остановки пил сырую воду. Поэтому одни умирали, не доходя до железнодорожного вокзала, а другие – в пути[164].
Фронтовики из Широклага приезжали в разное время, но все были одинаково беспомощны. Почти каждого из них выносили из вагона на руках, еле живыми. Это были живые трупы, не способные самостоятельно держаться на ногах. Такое не стирается из памяти. Хотя, по правде говоря, каждая семья была безмерно рада, что чей-то сын, брат или отец, пусть даже в таком состоянии, объявляется из безвестности. Сегодня, знакомясь с документами, на основании которых актировали строителей-невольников Широковской ГЭС, испытываешь холодную дрожь. Дистрофия 1 и 2 степени со стойкими отеками всего тела и ног, туберкулез легких, пневмония, полное истощение – вот неполный перечень болезней, характеризующих состояние широклаговцев[165].