Здесь было более трех тысяч калмыков, называли даже цифру три с половиной тысячи – исключительно рядовой и сержантский состав, почти все – фронтовики, как правило, от 20 до 30 лет. Как теперь говорят, генофонд нации. И вот он, этот генофонд, на глазах разрушался физически и морально. Эти люди жили только ожиданием победы и сами немало сделали для нее. Поэтому настроение у всех или почти у всех было недовольное, но возмущались втихомолку, так как кругом нас рыскали чекисты и «сексоты». Раскрыться напрямую перед другим было очень рискованно. Но общий вопрос «за что?» был у всех на устах. Люди чувствовали себя униженными и оскорбленными, это было горько, очень горько…
Нет, мы не были заключенными в прямом смысле слова, но и военнослужащими тоже не были. И подчинялись мы теперь не наркомату обороны и боевым офицерам-фронтовикам, а НКВД и его начальникам, которых мы, про себя, разумеется, именовали не иначе как «тыловые крысы». И хотя среди них были очень разные люди, как впрочем и в армии и даже на фронте, но нам-то от этого было не легче, угнетал и давил сам статус, не говоря уже о каторжной работе, скудном питании, туберкулезном жилье в земляных бараках и прочих «мелочах».
Постепенно я подружился с Андреем Альчиновым. Но сначала довольно долго мы прощупывали друг друга и, наконец, открылись: надо бежать на фронт! Андрей сказал, что у него есть один верный товарищ, ему можно довериться. Это оказался Бембя Михайлов. Он был моложе меня и еще моложе Андрея. Порешили: надо готовиться к побегу, накапливать тайком продукты, деньги, хлеб, сухари, сахар, постное масло – чтобы не очень громоздко, но калорийно. Раздобыли мы какую-то изрядно потрепанную школьную карту, точнее атлас – без него не могло быть и речи о побеге. Это была бы верная гибель, ибо места для нас были совершенно незнакомые, лесные, а мы – степняки и поначалу просто терялись в лесу. Кроме того, решили, если побег удастся, то надо обязательно изменить национальность, потому как в противном случае нас не просто выдворят с фронта, а отправят в трибунал – за дезертирство с трудового фронта. Одним словом, план побега мы разработали во всех деталях. И в дальнейшем действовали в полном соответствии с ним, в том числе и национальность каждый изменил в своей красноармейской книжке. А Андрей Альчинов раздобыл где-то красноармейскую книжку на имя казаха, кажется, Даскалиева.
В один из выходных дней, когда нас отпустили на базар на станцию Половинка, мы не вернулись в лагерь и двинулись на юг, в сторону Молотова, пока минуя, по возможности, железную дорогу, идущую на запад. Шли лесом по течению реки Косьвы; продукты экономили максимально. Когда все припасы съели, продали сначала шинели, затем – все остальное, вплоть до запасных портянок. Наконец, вышли на Каму в районе впадения в нее реки Чусовой. И здесь впервые за столько дней сели на пристани на пароход и двинулись в сторону Молотова.
В пригороде Молотова сели на местный поезд и добрались до станции Верещагино, благополучно избежав Молотова. И теперь мы стали подсаживаться ненадолго на все попутные товарные поезда, стараясь не попасться на глаза сопровождающим. Затем также тайком шли до Ярославля около десяти суток. Ночевали, где придется: под деревом в лесу, в стогу, в пустующих сараях.
Добрались до Шуи, так, кажется, назывался этот городок. И тут средства наши иссякли полностью, и мы решили: будь что будет, обратимся в комендатуру. Обратились, рассказали заготовленную заранее легенду: наш состав шел на фронт, а мы, сойдя на одной из станций купить продукты, отстали и теперь никак не можем догнать свой состав, а в нем - все наше имущество. Нам поверили, хотя и отругали за ротозейство, но поверили! И это было главное. И даже мысли у них не возникало, что мы – дезертиры! Те бегут с фронта, а мы – на фронт! Более того, нас накормили, выдали сухой паек на сутки и с сопровождающими отправили на пересыльный пункт в Ярославль. В Кремле происходила сортировка людей, и здесь мы снова повторили свою легенду. Она и здесь сработала, в том числе и наши документы. В соответствии с нашими армейскими специальностями нас распределили в различные запасные части... Я настойчиво добивался отправки на фронт. И вот свершилось! Я был направлен радистом во взвод связи третьего батальона воздушно-десантной бригады. Это было в июле 44-го, и до конца войны я прошел в рядах этой бригады. Закончил войну в Чехословакии 11 мая 1945 г. на реке Влтава. За время службы меня наградили орденами Красного Знамени и Славы 3 степени, двумя медалями. После войны продолжал служить в военной комендатуре Будапешта помощником командира взвода. В мае 1946 г. уволили в запас.
Но душа моя была в терзаниях, так как впереди ждала неизвестность. Возвращаться на бывшую родину было равнозначно добровольной сдаче чекистам. Ехать в Сибирь к ссыльной матери означало саморазоблачение. И в том и в другом случае – «без вины виноватый» и остаток жизни – в местах лишения свободы[178].
Однако не все были отозваны с фронта. Как писал А.Некрич, калмыки считались в Красной Армии хорошими солдатами. Когда в начале 1944 г. последовал приказ о снятии с фронтов военнослужащих калмыцкой национальности, то находились командиры, которые быстро меняли национальность своим солдатам и офицерам и таким образом оставляли их в части[179]. Калмыцкий историк М.Л.Кичиков называет цифру в 4 тыс. калмыков, находившихся в Красной Армии к концу войны[180].
Младшим сержантом я попал в 16-й запасной полк железнодорожных войск, который дислоцировался под Ленинградом. Служил я у начальника штаба Григоряна, который ценил меня и в шутку называл «мой арап»… Я избежал участи быть снятым с фронта благодаря помощи начштаба Григоряна. Он не поверил в «измену» моего народа и не подал сведений, что я – калмык. И мне не пришлось менять своей национальности. В августе 45 г. мне дали отпуск сроком 45 суток. По дороге домой на одном из вокзалов я снова услышал, что калмыков как «врагов народа» сослали в Сибирь и что в степях калмыков нет. Это были два монгола. Они дословно сказали: хальмг цусн махн болв – кровь калмыков стала мясом и быстро отошли от меня. Но я не верил, что семьи нет в Калмыкии, и поехал домой. А здесь, в степи, были случаи, когда демобилизованных солдат-калмыков убивали с целью грабежа. Такое едва не случилось и со мной. Помог мне, не дал погибнуть донской казак Григорий Иванович Небабин. Он спрятал меня[181].
Из госпиталя деда выписали 15 августа 1944 г. Так из Кадуйского района Вологодской области его отправили домой. Сначала он оказался в Москве, потом поехал в Сталинград, где продал свои продукты, купил гражданскую одежду и, довольный, решил ехать на Родину. Но не тут-то было. Случайно дедушка встретил первого калмыка (тоже возвращался домой), который и сообщил ему эту страшную новость. Тогда молодой, холостой солдат решил вновь пойти на фронт, но ему ответили, что калмыки им больше не нужны и что ему следует ехать в Сибирь. Переночевав на вокзале, он пешком отправился в свое родное село Малые Дербеты. Там он встретил своих старых друзей (русских), погостил у них и вновь, пешком, пошел обратно в Сталинград. А его русские друзья из Малых Дербет сказали ему: «Когда калмыки были, всем жилось хорошо. Мясо было. А сейчас – ничего. Из-за тысячи человек весь народ погубили». Проделав такой путь, 1 сентября 1944 г. мой дед наконец-то приехал в Новосибирск.[182]
Они возвращались с фронта и искали свои семьи через спецкомендатуры или через народную молву. Многие рассказывали, что вначале приезжали в Омск, там, на вокзале или на рынке, встречали калмыков, которые сообщали, в какую именно область отправляли калмыков того или иного района из Калмыкии, и уже ехали далее на восток. На поиски родных уходило порой несколько месяцев. Как пелось в народной песне,
Салдс бор өрмгнь Серая солдатская шинель
Шаһа цокҗ генүлнə. Бьет по лодыжкам.
Садн-элгән хəəһəд, В поисках своих семей
Сибирин селәд төгәлләв[183]. Сибирские села обходили.
2 СТРАТЕГИИ И ТАКТИКИ ВЫЖИВАНИЯ
Калмыки оказались расселенными в самых разных уголках Советского Союза. В начале февраля 1944 г. в Алтайском крае оказалось 22212 чел. (6167 семей), в Красноярском крае – 24998 чел. (7525 семей), в Новосибирской области – 16434 чел. (5435 семей), в Омской области – 27069 чел. (8353 семей), в Томской – 1848 чел. (660 семей), в Казахской ССР – 2268 чел. (648 семей). Калмыки были поселены и в северных районах страны: в Тобольском – 1377 чел. (522 семьи), в Ямало-Ненецком округе – 8548 чел. (2796 семей), в Ханты-Мансийском – 5961 чел. (1760 семей),[184] а также в Тюменской области, Таймырском (Долгано-Ненецком) автономном округе. Счастливчиками считались те калмыки, кто попал на поселение в Киргизию, Казахстан, где коренное население было фенотипически более близким, а климат гораздо более теплым. После смерти Сталина, когда режим спецпоселения был несколько смягчен, многие стремились перебраться в Киргизию или Казахстан.
Калмыки существенно выделялись среди местных жителей. Они были иными не только внешне. Многие не говорили по-русски, поэтому коммуникации были затруднены. Прибывшие калмыки были культурно другими, часто не имели самых простых навыков и умений, даже таких простых, как умение затопить печь. Их инакость была видна сибирякам с первого взгляда.
Было это средь зимы, которая в Сибири, как известно, без лютых морозов не бывает. А тут почти на всех незнакомцах была легкая верхняя одежда, словно на дворе стояла еще ранняя осень. Одеяние некоторых имело странный вид. Много позже я узнал, что на них была легкая национальная одежда. Обуты были люди тоже легко, во все кожаное. У одних сапоги на ногах, у других ботинки. Это настолько контрастировало с зимним обликом сибиряков, что непроизвольно приковывало к себе внимание. К тому же было видно, что люди измождены дорогой и голодны. Они едва держались на ногах[185].