Зимой 1944 г. в наше село Корнилово, Красноярский край, привезли 50-60 семей калмыцкой национальности. От холода и голода вымирали целыми семьями. Умершим не могли вырыть могилы, их часто оставляли под сугробами. Весной черные смоляные косы ветрá разносили по селу, и останки умерших оставались на виду. Через некоторое время (через два-три месяца – Э.Г.) осталась только одна калмыцкая семья...[186].
Первые контакты местных жителей с калмыками были в лучшем случае настороженными, а чаще – неприязненными и даже враждебными.
Привезли нас на какую-то станцию, было холодно, нас заставили собраться в кучу и ждать. Мы сидели молча, озираясь, как звереныши в зоопарке. Несколько молодых парней вышли из дверей станции и, увидев нас, стали кричать на нас и кидать заледенелым снегом. А один подбежал к корыту и достал оттуда мокрый лед. Он дал его двоим, и они стали кидать его в нашего старика, который кричал им что-то. Они долго кидали в него, но он чудом уворачивался, и тогда один из них, разозлившись, подбежал и пнул его в лицо сапогом, старик ударил его клюкой с самодельной резной ручкой. После этого на старика набросилось еще трое, к ним присоединился и наш конвоир. Били долго, пока старик не затих и не захрипел, глотая кровь. Такой была первая встреча «новоселов»[187].
2.1. Миф о людоедах
Прибывших в сибирские места калмыков сопровождали слухи о том, что они людоеды. Бывали случаи, когда выселенцев по приезде размещали на ночь в один барак, и местные жители, спасаясь от каннибалов, заколачивали дверь и поджигали живых людей. В других деревнях в первые дни местные старики дежурили днем и ночью по очереди, с топором и ружьем.
Моя мама очень хорошо говорила по-русски, и она рассказывала, как пацаны, которые везли нас на совхозную ферму, насмехались над нами и говорили, мол, зачем этих людоедов везти в село, лучше вывалить их в яр. На что мама ответила им, что мы такие же люди как они, и даже разжалобила их[188].
Население здесь было из бывших русских кулаков. Вначале они к нам относились с опаской. Слышали, что мы людоеды, и они своих детей долго не выпускали, а нас к своему дому близко не подпускали[189].
Когда мы приехали на станцию, мы все увидели подводы с людьми. Они стояли совсем далеко от нашего эшелона. Они, наверное, боялись нас, потому что мы были врагами народа. Как выяснилось позже – мне рассказали местные мальчишки – им говорили, что мы людоеды, что мы убиваем их отцов, дедов на войне. Они стояли в стороне, в ожидании увидеть своих врагов, страшных, уродливых мужиков. Но когда они увидели, что среди нас только старики, женщины, дети, они подошли поближе. Нас всех брали по очереди. Мою семью, вернее, то что от нее осталось – умер дедушка – взяли и отвезли в Табунский район в село Новиково[190].
Эти устрашающие «сведения», вероятно, распускались умышленно, ведь слухи о каннибализме опережали калмыков в их сибирских маршрутах и дошли до самых отдаленных мест. Значит, они не были случайными. Они также не могли быть плодом больного воображения местных жителей, уж слишком часто в таком случае сибиряки из самых разных районов и сел упоминали людоедов.
Но это обвинение не было и просто метафорой. Оно было классическим проявлением колониального отношения к «дикарям», которое позволяло в свое время первым европейским колонизаторам безнаказанно творить с туземцами все что угодно и избегать порицания за жестокость в своей метрополии. Потому что лица, нарушившие один из трех основных запретов, позже сформулированных Фрейдом, – на убийство, инцест и каннибализм, исключаются из человеческого общества как несущие ему прямую угрозу[191].
Этот же прием сознательно или подсознательно был использован службами, призванными идеологически обосновать операцию «Улусы», ведь обвинение в измене Родине, столь нужное для партийных и правительственных документов, могло и не внушать враждебных чувств к калмыкам среди сибирского населения, привыкшего к разным каторжникам и выселенцам, неугодным Санкт-Петербургу и Москве. Среди сибиряков было немало политических ссыльных, и многие из них не столь легко поддавались официальной пропаганде и имели свое неафишируемое отношение к власти. Такие люди могли бы, наоборот, внутренне приветствовать калмыков и помогать им. К тому же о каком идеологическом обвинении могла идти речь, когда выселяли немощных стариков и неразумных младенцев, слабых женщин? Поэтому обвинять их надо было в чем-то простом и всем понятном и в то же время – особенно тяжелом, что было бы несовместимо с человеческим обликом. Однако миф о калмыках – узкоглазых людоедах был со временем развеян.
Приехали когда, в деревне все знали, что едут людоеды. Со мной классом ниже Маша Риттер, немка-девочка, училась. Когда я появлялся на улице в деревне, она обегала за тридевять земель. Потом, чуть повзрослев, я спросил у нее: Маша, а что ты так пугалась? А как же, сказали, что везут людоедов. Казалось бы, немцев самих привезли в 41-м, а верили[192].
К нашему приезду около конторы колхоза собралась масса людей. Одна из женщин удивленно проговорила: смотрите, они такие же, как и мы, только нацмены. А говорили – одноглазые людоеды. Я сразу же отреагировал: кто вам сказал, что мы одноглазые людоеды? В ответ услышал: ты смотри! Он еще по-нашему говорит!
В связи с нашим приездом почти неделю не работала семилетняя школа. Родители боялись отпускать детей, так как слух о том, что калмыки – людоеды, вызвал у людей страх. Представитель районного отдела народного образования и директор школы попросили меня, чтобы я вместе с ними прошел по дворам и рассказал им о нас, калмыках, что наши отцы и братья воюют на фронте, что мы – обычные люди. На следующий день занятия в школе возобновились[193].
Когда нас привезли в Аральск, был пущен слух, что калмыки – людоеды и будто бы поймали на базаре калмыка, который продавал мясо человека. Как было больно слышать такую сплетню про народ, к которому ты принадлежишь. Кроме того, я еще не знал русского языка. Яша обзывал меня людоедом, а я, ничего не понимая, отзывался на его зов[194].
Но, как нередко случается в жизни, находились люди, использовавшие мифы в своих интересах. Вот описание реальной криминальной истории, которая изначально планировалась исходя из невероятного для современного человека обвинения в каннибализме.
В первые годы отношение местного населения к нам время от времени беспричинно осложнялось. Припоминаю такой нелепый инцидент. Как-то в Ужуре стали бесследно исчезать отдельные граждане. Пошла молва, что их убивают калмыки, так как они людоеды. Некоторые жители поселка стали относиться к нам откровенно враждебно. У нас же не было никакой возможности, чтобы пресечь сплетни и развеять подозрение. К нашему счастью, дело это открылось совершенно случайно. Школьницы-подростки, играя в прятки во дворе у одной своей подружки, которая жила на улице Рабочая, случайно нашли расчлененную женскую голову. Перепуганные девочки разбежались по домам и заявили родителям, что видели «тетенькину голову». Милиция произвела в доме обыск, обнаружила готовые к продаже котлеты, холодец. На огороде нашли закопанные человеческие кости. Выяснилось, что хозяйка дома заманивала домой разных людей, проезжавших через поселок, и убивала, а из человеческого мяса готовила на продажу «еду». Знакомым же говорила, что родственники из села Сосновка присылают ей мясопродукты на реализацию. Она же и распускала слух, что калмыки – людоеды и убийства людей – дело их рук[195].
Несмотря на чудовищность обвинения в каннибализме, оно все же было слишком абсурдным, чтобы долго продержаться. И хотя сибиряки поначалу опасались сталкиваться лицом к лицу с калмыками, все же контакты были неминуемы, как и неминуемым было развенчание мифа о людоедах, и страхи у сибиряков быстро исчезали.
2.2. Жилище
Одной из характеристик этнической или социальной группы является жилище. В каких комнатах, землянках, домах, квартирах устраивались калмыки на новых местах? Что было запланировано властью, какова была жилищная политика на местах? Жилище всегда отражает социальный и экономический статус хозяина. Жилье спецпереселенцев также отражало статус и степень адаптации в местное сообщество. В приведенных ниже рассказах ясно прослеживается, как за тринадцать депортационных лет менялось положение калмыков и из угла чужого дома, из палатки на льду, из землянки на несколько семей люди переселялись в построенные для себя, собственные деревянные дома. Но память о депортации – память травматическая, она хранит в себе то, что прочнее связано со стрессом, поэтому она сохранила самые яркие воспоминания о жилище и о пище в экстремальных условиях. Связанная с телесностью обстановка также запомнилась надолго: сырость, холод, плохое освещение. Ретроспективный взгляд, нацеленный на период депортации, как бы провоцирует вспоминать то, что отличало калмыков от других, подчеркивая статус спецпереселенца, то, что особенно выделяло их из местного сообщества. Обычная еда и обычное жилье, такое же, как и у сибиряков, упоминаются, когда они были у других, а у калмыков отсутствовали. Как только они появляются у калмыков, уже воспринимаются как норма, о них лишь упоминают и больше не вспоминают.
Как видно из рассказов, самым легким решением для властей было принудительное расселение спецпереселенцев в сибирских семьях. Первые воспоминания – об угле в чужом доме.