Этот вечер запомнился ясно:
Мяса – полное, с верхом, ведро.
Падаль? – Пусть! Но ведь все-таки – мясо!
Много лучше, чем ничего!
Этих павших овец всю зиму
Вместе с Надей Басан свежевал.
Голод валом косил скотину
Но калмыков от смерти спасал[211]!
Город, куда нас привезли, назывался Аральск. Жили мы в нескольких шагах от моря... Море нас кормило рыбой. Питались мы и потрохами рыб, которые выбрасывали за комбинатом. Точно так же жили и другие наши земляки[212].
От смерти спасла случайность. Кормили нас баландой из гнилых рыб. Надо было отрубать тухлые головы, а остальное отбирать на “суп”. Поработал так некоторое время и набрался сил[213].
До весны 1944 г. оставшиеся дожили, употребляя в пищу березовую кору, а когда начали пахать землю, ходили за плугом и собирали мерзлую картошку[214].
Первое время мы жили в землянках и питались тем, что могли добывать, собирали кору деревьев и коренья, ходили по дворам и попрошайничали, выполняли какую-нибудь мелкую работу, а так как колхоз был бедным, мы часто голодали. Наши родители, не выдержав суровых испытаний, умерли, мы остались втроем. Весной 1944 г. мальчишки натравили на маленькую племянницу собак, и от укусов и испуга она умерла[215].
Хлеба не было, благо рыба была. И по весне, когда сойдет снег, ходили мы выкапывать мерзлую картошку. Сделаем из нее лепешку, а в середине лебеду, чтобы задерживалось в желудке. Полусырую ее ели, а из глаз аж слезы текли из-за горечи[216].
Чтобы выжить, весной мы ходили собирать мерзлую картошку. Ходили также и на скотомогильники, там раскапывали трупы околевших от болезни животных в поисках мяса. Варили то, что удавалось найти. У меня в семье умерли семь человек. С 1944 по март 1945 г. я похоронила двух маленьких братишек, отца и своего грудного сына. Сын мой умер от голода. Он съел все мясо на своих пальцах (видимо обсосал до кости - Э.Г.), так как кормить его было нечем. Я была голодна, грудное молоко пропало. В период с 46 по 1950 г. я похоронила еще троих: двух детей и мать[217].
Когда я вышла из больницы, управляющий фермой Новиков, расспросив о здоровье, распорядился выдавать мне по ведру крупы, хоть она предназначалась для откорма свиней. Нам этого вполне хватало, с голоду мы не померли. Мама даже обменивала крупу у соседки на молоко. Так что даже калмыцкий чай у нас был[218].
Постоянное чувство голода, жуткий холод мучили людей. Многие не перенесли этого, тяжело заболел маленький мальчик, брат Нины и Клавы. Когда они приехали в село, его сразу же положили в больницу. Ему необходимы были нормальные условия жизни. Но как их обеспечить, если местное население настроено враждебно, своих личных вещей почти нет, дети постоянно голодают? Мать устроилась на работу, но получала очень мало. Единственное, что она могла себе позволить - это одно яичко, даже не каждый день, чтобы покормить ребенка. Обычно утром она поручала дочерям купить на рынке яйцо и отнести братику, а сама приходила вечером и сидела голодная у постели больного сына до утра. Недолго прожил сын, умер, и она узнала об этом, придя в больницу навестить сына. А Нина и Клава купили яйцо и принесли малышу, но, узнав, что он умер, плакала только Нина, она была старше и уже все понимала, а младшая, Клава поняла только то, что теперь можно будет съесть яйцо…[219].
Делали мучную похлебку, дети собирали в поле колоски. Рядом раньше было зернохранилище, поэтому зимой они привозили на санках мерзлую землю, в доме промывали ее и из 5-6 больших кусков земли намывали одну-две чашки зерна[220].
Материальное и продовольственное положение калмыков в новых местах поселений было катастрофическим. Так, заместитель начальника управления НКВД по Омской области писал на имя Л. Берии: «В связи с исключительно тяжелым продовольственным обеспечением случаи опухания на почве голода калмыков-переселенцев приняли массовый характер»[221]. В первую зиму люди часто ели картофельную кожуру, предварительно очистив от грязи, жарили на печке. Многие спасались лепешками из жмыха. Ежедневной едой в Сибири была картошка, в рыболовецких хозяйствах – рыба, вернее, головы, хвосты и потроха. Чай калмыцкий варили из белоголовника, из листьев черной смородины и яблони, из трав. А еще так: можно было поджарить в чугуне горсть муки без масла, залить водой, посолить - и чай готов[222].
Продуктов не было. Питались только хлебом и кипятком. Работающим давали 500, детям – 300, взрослым иждивенцам – 200 граммов хлеба. Чай иногда заваривали сушенной луковой кожурой[223].
Еще в апреле помогали суслики: мы их ловили в капканы. Мясо и жир сусликов потом продавали, также помогала прожить и работа на колхозном поле; несколько картошек оставляли в земле, чтобы зимой выкопать и съесть[224].
Самыми трудными для калмыков были первые годы после прибытия в Сибирь, особенно с жильем и питанием: ели мерзлый картофель, брюкву, турнепс, мясо павших животных, вместо чая собирали травы. Летом помогали ягоды, плоды, овощи. Постепенно научились выращивать картофель, овощи, обзаводились коровами, свиньями. И тогда уже в рационе был и хлеб, и картофель, и овощи, и мясо[225].
Даже в официальных документах органов внутренних дел в качестве факторов высокой смертности среди спецпоселенцев отмечались «полная неприспособленность к суровому климату, непривычным условиям, незнание языка»[226]. Нельзя равнодушно читать опубликованные недавно документы тех лет, например, о вопиющих фактах жестокого обращения со спецпереселенцами, изложенных сухим языком такого казенного документа как «письмо заместителя наркома внутренних дел СССР Чернышова наркому лесной промышленной СССР о тяжелом положении спецпереселенцев-калмыков на Тимирязевском мехлесопункте треста «Томлес»:
Медицинская помощь больным не оказывается. Смертность возросла до 7,6%. Руководство мехлесопункта без оснований лишает спецпереселенцев – калмыков продовольственных карточек и права пользоваться столовой. Так, например, калмычка Наранова Цаган, работавшая на производстве и выполнявшая норму, 3 мая заболела и не вышла на работу, за что была лишена хлебных талонов в течение одиннадцати дней. В момент обследования она обнаружена истощенной и опухшей.
Выписанный из больницы после перенесенного тифа Болдырев Халга получил освобождение от работы после болезни. Зам. начальника мехлесопункта Корзунь лишил его вместе с престарелой матерью Болдыревой Ользет, 64 лет, хлебных талонов и права пользоваться столовой, в связи с чем спустя десять дней Болдырева умерла от истощения. Подобные случаи не единичны[227].
Новая жизнь изменила систему питания калмыков, которая не могла оставаться мясо-молочной в своей основе. Калмыки переходили на те продукты, которые были доступны в новой экологической среде – в первую очередь это был картофель. Как рассказывал в 2001 г. Н.Убушиев, «я теперь картошку по внешнему виду определю, какая она на вкус». При этом старики так и не смогли оценить вкус местной пищи – ягод, грибов. «Нам, детям, было все равно, какое мясо кушать, а старикам все казалось, что вкус мяса не такой, все им не нравилось»[228]. Видимо, вкусовые ощущения, как телесные, помнятся долго. Также и интернированным американцам японского происхождения было трудно в лагерях, им предлагалась американская пища типа сыра или мамалыги, которую до этого они не ели. Многие из них запомнили на всю жизнь как унижение: идти в столовую по звонку, стоять в очереди за едой, принудительное меню. Хотя тяготы были относительны: калмыки порой питались падалью, а американцев возмущало однообразие – консервированные сосиски на завтрак, обед и ужин. Кроме того, в отличие от калмыков – советских граждан американцев японского происхождения оскорблял сам факт «бесплатной еды», уподоблявший их нищим[229].
Калмыков бесплатная еда не оскорбляла. Их нищенское положение в те годы делало невозможным отказ от любой еды: от сомнительной по качеству, от ворованной. Еда означала жизнь, кусочек хлеба – еще одни прожитые сутки.
Путь наш по океану продолжался полтора месяца. Все это время люди получали скудный паек. На сутки выдавали чуть-чуть сухарей, хорошо, если ломтиками, а то доставались крошки от них, кусочек селедки соленой и кружка воды. Для многих это была вся еда. Глаза человека всегда выдавали его голод. Если приходилось что-то есть под их взглядом, то пища будто застревала в горле. И невозможно было не поделиться, хотя бы самой маленькой крошкой…
В Минусинском районе мы попали в самый отсталый колхоз, в село Потрошилово. Работа в колхозе была почти даром. Ночами я обшивала местных. Расплачивались продуктами. Когда уезжали из Потрошилова, взяли с собой полмешка муки ручного помола. Это уже была моя подработка. Ею и спасались на длинном пути к океану. Приходилось изощряться, чтобы испечь какое-то подобие лепешки. Потому что на камбуз нас не пускали. Бывало, замешу тесто и бегу на верхнюю палубу. Налеплю его на дымоходную трубу и жду, пока тесто коркой не затянется. Почти сырое тесто служило нам дополнительным пропитанием. Недалеко от мыса Челюскин, попав в заторы, пароход наш некоторое время стоял. Наиболее шустрые из тех, кому еще силы позволяли, выбрались на лед и стали обшаривать местность. Обнаружили место промысла на тюленя. Здесь подобрали куски жира, и в нашем промысле появился тюлений жир. Все-таки мы упросили растопить его на кухне[230].