Попали в Ханты-Мансийский национальный округ, в рабочий поселок Березово, где с 15 лет начала работать на Березовском рыбзаводе. Село Березово находилось в 15 км от Салехарда. В летний сезон там занимались ловлей рыбы, а зимой заготавливали лес. С 1945 по 1957 г. Соня Павлова проработала на таких рыбных угодьях, как Лотпан, Сартынпан, Нюрик, Кузьминские и Козловские места. Лес же заготавливали на Люкарских, Новинских, Малевских, Бобровских лесоучастках. Рыбу добывали на рыбацких песках (места по берегу Иртыша и Оби), путь к которым лежал через топи в разливах этих рек. Один неосторожный шаг – и человек увязал с головой. Поэтому на ловлю ходили лишь с опытными рыбаками, связавшись общей бечевой. Однажды два сезона подряд пришлось ловить рыбу подледным ловом. Во льду толщиной в 1,5 – 2 метра выдалбливали майны: проруби в 2 метра длиной и в полметра шириной. В них опускали сети, обвешанные грузами, или «кибасами», в двести грамм на каждые двадцать сантиметров. Вместе с рыбой сеть из майны шла очень тяжело. Но приходилось тянуть. Да это еще полбеды. Со всех сторон дул ветер, а мороз был в 40-50 градусов. Руки белели и покрывались ледяной коркой. Чтобы отогреть руки, их засовывали под одежду и прижимали к животу. Было холодно, словно притрагиваешься к кускам льда. А отогрев их чуть-чуть, снова принимались за работу[255].
Калмыки-степняки в Сибири приобрели первый опыт огородничества. Конечно, в голодное время выбирать не приходилось, и калмыки учились у соседей необходимым земледельческим знаниям и навыкам. С другой стороны, этому способствовали решение государства поддержать вымирающий от голода народ и проводимая «агитация о необходимости заниматься разведением своих огородов на выделенных земельных участках. Так, только в Новосибирской области в 1945 г. было обработано 575 га индивидуальных огородов, а в 1946 г. – уже 777 га»[256].
Самым трудным было освоение земли: выкорчевывали деревья и кустарники, снимали дерн, потом только перекапывали землю и получался огород. В подготовленную землю в первый год сеяли просо или рожь, в следующие годы сажали картофель. Картошка хорошо росла, особенно «берлинка». Просо рушили и превращали в пшено. Рожь толкли в ступках, мололи на муку в жернове… Так постепенно привыкали к сибирскому холоду, труду, образу жизни[257].
В 1949 г. я построил себе дом. Появился свой огород в 15 соток, где сажали картошку. Снимали отменный урожай. 2-3 куста давали ведро картофеля. Под полом дома был большой подвал кубов на 15. Осенью он полностью заполнялся картошкой. Держали и дойную козу. Постепенно жизнь стала налаживаться[258].
Изменение в социально-профессиональной структуре среди калмыков было заметно уже в те годы. Так, Д.Пюрвеев писал в 1952 г.: «И теперь калмыки не те, что вы знали 10-15 лет тому назад. Они теперь работают на крупных заводах и фабриках, они пользуются железной дорогой, они работают в высокомеханизированных совхозах, МТС-ах и они общаются со многими советскими народностями. На этой основе у них расширился кругозор, выросло сознание…»[259].
Я работала колхозной рабочей, летом в поле собирала урожай, даже управляла трактором и комбайном[260].
Работа, производственный процесс, если приходился человеку по душе, то становился отдушиной, увлекал и помогал смотреть на миропорядок иначе.
Я поначалу занялся промыслом. Ставил петли, силки, ловил куропаток, зайцев. Но затем сестра отвела меня к директору рыбозавода Николаенко Сергею Петровичу, полковнику в отставке, в целом неплохому человеку, чтобы меня приняли на постоянную работу. И с того времени я был постоянно в командировках, помогал бригадам рыбаков, разбросанных по побережью Хантайского озера и на десятки и сотни верст вдоль Енисея, Хантая, по рекам и озерам Долгано-Ненецкого и Ямало-Ненецкого округа. Здесь научился ездить на оленьих, на собачьих упряжках. Туда возили соль, продукты, оттуда – рыбу. Научился есть строганину из мороженой рыбы, оленины, пить кровь свежезабитого оленя, есть загубину – свежатину по-ненецки. Помню, с манси у нас было одно схожее слово «ганз» – трубка. Приходилось попутно развозить также рыбакам почту, зарплату. Так, почти все ненцы, манси, эвенки, в ведомостях на зарплату ставили не подписи, а свои особые знаки: кто ставил крест, кто – стрелу, кто – чум, кто – нарты, зверей и т.д. И еще они говорили: не надо нам красивые бумажки, давай табак, чай, соль, огненную воду – спирт и др. Труд рыбака в тундре, особенно зимой, неимоверно тяжелый. Вокруг морозы до сорока градусов, ветры, пурга. Лунки, проруби быстро замерзали. Но, тем не менее, рыбу ловили. Чаще всего на Енисее и в его устье была такая рыба, как пилетка, черс, сиг, омуль и др., особенно ценилась рыба с эвенкийским названием «тыпте», рыба из ценных красных пород, шедшая за границу. Ее из Дудинки увозили чаще всего самолетом. Будучи рыбаком, я освоил так называемую глазировку рыбы – способ сохранения высоких качеств свежезамороженной рыбы.
Приходилось не раз ночевать в зимней тундре. Если заставала тебя пурга, то надо было остановить собак, оленей и зарыться в снег, подложив под себя ветки, мох. Из-за недостатка витаминов нападала цинга. Летом было полегче, появлялись ягоды – морошка, голубика, травы, прилетали птицы. Но ведь заполярное лето очень короткое, да еще мучили мошкара, комары[261].
Среди калмыков-спецпереселенцев были специалисты с высшим образованием. Часто на местах выселения они оказывались желанными профессионалами, и в отсутствие местных профессионалов им доверялась ответственная работа. Многие калмыки в сибирской глуши стали преподавателями средних и восьмилетних школ. Как вспоминала калмычка, учительница усть-абаканской школы: «Учить мне пришлось в основном детей спецпереселенцев: немцев, прибалтийцев, западных украинцев и белорусов»[262].
Молодежь в совхозе была в основном малограмотной, никаких “культурных очагов” не было... После знакомства с ними я стал ненавязчиво проводить беседы о культуре слова, поведении на улице, в быту... Установили с ребятами перекладину, качели, гигантские шаги, разбили волейбольную площадку. Договорился с учителями об организации в школе танцев, организовал драмкружок...[263]
На партийных собраниях присутствовать было достаточно тяжело. Дело в том, что на них очень часто говорили, что 20 % населения Новокузнецка – депортированные, и поэтому надо быть особенно бдительными. Да и в пединституте, то затихая, то усиливаясь, шли кулуарные разговоры, почему депортированный калмык возглавляет исторический факультет, неужели нельзя найти русского и т.д.[264]
Образовательный и культурный уровень выселенных калмыков порой был выше, чем у местного населения. Вот воспоминания подростка Ференца Надя, в то время жившего в Сибири.
На элеваторе у нас работала очень красивая женщина (калмычка), она резко выделялась среди окружающих своими манерами, умением выглядеть элегантно. Я не помню сейчас, кем она была до Сибири, но что она была хорошо образованной женщиной – это точно. Она разговаривала с казахами, татарами на их родном языке, хорошо, без акцента говорила по-русски. Как-то я сидел и готовил уроки, мне тяжело давались геометрия и алгебра. Женщина эта как раз зашла к нам в машинное отделение. Спросила меня, над чем я мучаюсь, и легко и просто объяснила мне теоремы. Потом я не раз просил ее помочь мне в решении задач.
На элеваторе работал грузчиком калмык средних лет, у него было прозвище – «Пушкин». Когда наши двигатели стояли, этот калмык читал нам вслух стихи – Пушкина, Лермонтова. За это и за его курчавые волосы его и прозвали Пушкиным. Наше машинное отделение было ответственно за стенгазету. «Пушкина» мы попросили ее редактировать, и кроме этого он писал в газету шуточные стихи[265].
В отличие от части сосланных чеченцев и ингушей, пытавшихся избегать интеграции в советское общество, для чего они стремились не регистрировать новорожденных детей, позже не посылать их в школу, а молодежь предпочитала не вступать в комсомол[266], практически все калмыки изо всех сил старались быть не хуже других советских людей. Они заводили дружеские отношения с соседями, сослуживцами, одноклассниками, отмечали праздники и участвовали в самодеятельности и других видах общественной жизни. В этой стратегии интеграции через сверхусилия они были похожи на интернированных американцев японского происхождения, которые стремились доказать свою легитимность большому обществу сверхтрудолюбием и ответственностью.
2.5. Комендатура
Самой тягостной повинностью для всех совершеннолетних калмыков, как свидетельствуют многие воспоминания, было ежемесячное посещение комендатуры. Чтобы доказать, что калмык не сбежал с места приписки, ему приходилось с 16-летнего возраста каждый месяц в назначенный день и час являться в местную комендатуру для регистрации. Эта процедура воспринималась как наиболее унизительная, она ежемесячно напоминала человеку о его низком статусе наказанного, о его принадлежности к народу-изгою. «Самым унизительным было ходить ежемесячно отмечаться в комендатуру»[267]. Казалось бы, что в этом такого, кроме символического унижения – расписаться, что ты на месте, не сбежал, что твое наказание продолжается? Но эта процедура сопровождалась беседой с комендантом, который, чтобы выслужиться, чтобы показать свою «работу», вполне мог «пришить» любое антисоветское дело. Как рассказывала респондентка, «комендант был очень строгим, и мы между собой в шутку называли его богом, потому что как он скажет, так и будет»[268]. Если взрослые были всегда начеку, то неопытные подростки могли проговориться о чем-то таком, что недоброжелательным комендантом было бы представлено как донос. Неудивительно, что детям, выросшим в Сибири, взрослые обычно убавляли возраст, чтобы отсрочить обязанность подростка ходить к коменданту, и только много позже, перед выходом на пенсию, постаревшие сибирские дети спохватывались и торопились в архивы за подтверждением своего действительного года рождения.