Почти все биографии иллюстрируют стратегии калмыков на быструю интеграцию в новом обществе: они прилежно учились, кто не знал – быстро выучил русский язык, были лидерами, редакторами газет, групоргами, спортсменами, танцевали все танцы. Но стигма калмыцкой этничности вынуждала приспосабливаться к доминирующим социальным условиям. И меняется такой этнический маркер, как личные имена. Калмыцкие имена принадлежат как бы старшему поколению и жизни до депортации.
Интервью проводились на русском языке. Калмыцкий язык появляется при описании частной сферы, особенно такой интимной области, как домашняя религиозность, или других этнически окрашенных элементов культуры. Он незаменим при описании статуса репрессированных, который как бы понятен только калмыкам. Язык меняется на родной, когда надо сообщить что-то доверительное, по секрету, так, чтобы чужие не поняли.
Моя бабушка иногда говорит по-русски, но когда из года в год 28 декабря просишь ее рассказать об этом, на русском она говорить не может, потому что выразить свои чувства она может только на калмыцком языке[414].
Редуцировано использование терминов родства. Кроме терминов «кюргн ах» – муж младшей сестры отца, «һаһа» – старшая сестра отца все остальные даются по-русски, хотя в переводе они не так точно отражают более сложную бифуркатно-коллатеральную систему родства калмыков. Возможно, калмыцкие термины не использовались в полной мере, поскольку сам текст предназначался молодежи или людям другой культуры.
При описании незнакомой ситуации возникают классические в этнологии коннотации чистого как безопасного: в избе было чисто – и прием был хороший, какие они чистые – и соседи сразу подружились. При этом самым опасным местом, где умирали многие, предстает вагон, где было темно, нельзя было умыться, где в одних стенах люди ели, спали и ходили в туалет.
Невербализован, но незримо присутствует в рассказах расовый фактор, отделявший калмыков от других. Нетипичная внешность помогала в жизни: братишка понравился соседям, у него глаза были большие, и немец-денщик пожалел ребенка по той же причине. У девушки приняли документы в вуз, потому что она не была похожа на калмычку, ее принимали за казашку. Однако иной фенотип позволял выигрышно выделиться среди других, если был позитивный фон: знания абитуриентки стали приметными благодаря ее иной внешности.
В рассказах о том обществе присутствуют люди разных национальностей: татарин, поляк, немка, казах, эстонец, латышка. Их этническая принадлежность в каждом случае обозначается после упоминания имени, поскольку этнический фактор в сталинскую эпоху имел особое значение и во многом определял социальный статус человека.
Красной нитью в повествованиях проходит идея ценности родственных уз. Без родни выжить было почти невозможно. Круглому сироте, даже при наличии старшего брата и дядей, гораздо труднее было выживать. Парень, не имевший родни, так и считался всеми безродным или сиротой, словно это была его основная характеристика. А в дружной семье можно было распределять усилия: кто работает и помогает семье сейчас, а кто учится и поможет семье потом.
Важное место в «сибирских» воспоминаниях, как уже говорилось, занимает память тела, в котором хранится все существенное, имеющее отношение к биографии человека. Тяготы, которые могут «забываться умом», помнит тело, чья память надежнее. В состоянии шока люди забывали, сколько дней ехали в поезде, на какой станции выносили тела умерших родственников, но холод, голод, вкус хлеба, который сунула добрая старушка на станции, – это не забывается даже теми, кто был совсем мал.
Каждое лето я пас коров. Вспоминается один случай. Я и еще один мальчик рано утром гоним стадо, это часиков в полшестого - шесть утра, – холод, роса. А мы босые, ноги мерзнут, и мы греем их, наступая в горячие коровьи «лепешки». Ноги в цыпках, потрескавшиеся[415].
Ушли солдаты, а мама горько заплакала: куда это нас повезут и за что? Потом успокоилась и, как сейчас помню, одела она на меня сразу три платья, собрала два чемодана и опять заплакала[416].
Нас, сестер девяти и семи лет, отец отвел в школу, она была начальной, где давали горячий завтрак. Плохо помню, что было на уроках, но хорошо помню вкусный гороховый суп, перловый и др. Хорошо помню, как женщина-раздатчица подзывала меня знаками за добавкой[417].
Мужской и женский рассказы показывают, что для женщины непосредственное окружение играло большую роль, а прессинг государственной машины воспринимался ею не так явно и болезненно, как мужчиной. Мужской рассказ сдержаннее и содержит больше пауз. Женский нарратив полон разных чувств, и в первую очередь волнений, страха, он сопровождается слезами, но и смехом, который побеждает страх. Женщины лучше помнят реальное многообразие жизненных ситуаций. В годы замалчивания хранителями истории депортационного периода были женщины – очевидицы событий, но они и ныне неохотно вспоминают этот период.
Я знаю только то, что мне известно из скупых рассказов матери. Она не любила распространяться на эту тему, потому что эти воспоминания не доставляли радости: слишком много несправедливости выпало на ее долю[418].
Вокруг было столько людского горя, что свои переживания приходилось носить молча[419].
О наиболее драматичных эпизодах умалчивали осознанно, это было проявлением женского немого: «Я не буду вспоминать о том, как выселяли. Чересчур тяжелая картина получается»[420]. Как сформулировала такое явление Ю.Кристева, «ужас происходящего не может быть собран в членораздельность слов».[421] Нежелание усложнять жизнь своих детей тягостными воспоминаниями было прямым следствием депортационного опыта. Язык буквального женского молчания и буквальный физический запрет на женскую языковую репрезентацию были общим уделом женщин при тоталитаризме[422]. Женское умолчание о травме было универсальным: так же молчали о трагедии интернирования японки США, и исследователем было отмечено, что они молчали, как молчит о совершенном насилии поруганная женщина[423].
Мужчины легче воспроизводят тяжелые воспоминания – или им все-таки хотелось об этом кому-нибудь рассказать?
Чаще вспоминаю, как похоронили отца. Он перед смертью просил, чтобы его в море не бросали, а пришлось похоронить в море, потому что вечная мерзлота и снег, лед в пять метров глубиной[424].
Но и мужчины порой предпочитали умалчивать о перенесенных бедах, стараясь не травмировать этой информацией своих детей. Так произошло с Майклом Арленом, сын которого, Майкл Арлен–младший, узнал о геноциде армян 1915 г. уже взрослым человеком, и это потрясение подвигнуло его на изучение этой истории, в результате чего он написал книгу «Дорога к Арарату». «До недавнего времени болезненные воспоминания подавляли в нас, как в гражданах Америки, желание и возможность говорить, но мы не можем молчать больше»[425], – говорил лидер движения Redress (Исправления) в 1986 г., через 41 год после того, как лагеря для интернированных американцев японского происхождения были распущены.
Традиционные для калмыцкого общества патриархатные отношения, безусловно, доминировали в те годы. Повествуя о жизни 1940-х и 1950-х, рассказчики невольно воспроизводили и гендерный порядок, в котором мужчина принимал решения, отвечал за отношения семьи с внешним миром, главным пунктом которого в то время была комендатура. Правда, в его отсутствие женщина не терялась, работала на производстве и решала семейные проблемы. Но семья, у которой при выселении все мужчины были на море, представляется рассказчиком-мужчиной как «семья без никого», а село, в котором мужчины были призваны на фронт, «обезлюдело», несмотря на то, что в нем продолжали жить женщины, дети и старики. Действительно, мужчина в экстремальной ситуации имел больше власти благодаря физической силе. Как мы видели в рассказах, именно мужчины распределяли пищу и теплые места в вагоне, хотя в нем часто находились люди и постарше, и толковее, но это были слабые женщины и старики.
Почти все рассказы предоставляют материал о конструировании мужественности и женственности среди калмыков в то время. В мужском рассказе подчеркивается физическая сила, выносливость, смелость, защита чести, трудовые заслуги. Женское подчеркивается элегантностью и аккуратностью в одежде, строгостью в отношениях со сверстниками, сноровкой в работе, заботой о родственниках. Примечательно, что высшее образование для девушек и ее родителей стало важнее романтических чувств и создания семьи. Это были первые проявления стратегии, ориентированной в первую очередь на профессиональное образование и экономическую самостоятельность девушек. Преимущество такого подхода было доказано сибирской жизнью, в которой специалисты первыми находили работу и могли содержать свои семьи.
Устные истории показывают, что люди добивались жизненных успехов, не боясь преград, ставя трудновыполнимые и амбициозные задачи. Они многократно вступали в психологический поединок, если статус репрессированного противоречил свободе выбора, сдавая экзамен на право быть полноценным членом общества, оставаясь калмыком. Отдаваясь полностью работе, они стали высококлассными специалистами. Поэтому в текстах интервью зримо присутствует профессиональная идентичность. Повествование врача не только содержит медицинские термины, но и отражает врачебную этику. Опытный журналист хорошо помнит имена и даты, его устная речь не так спонтанна, да и характерные для мужчин паузы у профессионала слова были длиннее.