Таким образом, у калмыков не произошло «двойного отрицания, при котором негативно оценивается не только сам факт депортации, но и значительная часть прожитой собственной жизни», что было зафиксировано исследователями у чеченцев[453]. Во многих повествованиях о Сибири неакцентированно присутствуют рассуждения о том, что калмыки до депортации были темными, малокультурными, а вернулись уже много повидавшими, опытными людьми. Как часто отмечают рассказчики, «до войны калмыки были очень неразвитые, а после депортации стали умнее и ученее»[454].
В один день наш вагон остановился напротив желтого красивого строения, куда входили и выходили люди. Мы, ребятишки, любовались им, не скрывая своего восхищения. Оказалось, что мы стояли напротив побеленного туалета на станции Алма-Ата[455].
В печатных воспоминаниях нередко проскальзывает та или иная жизненная проблема – восстановление трудового стажа, восстановление льгот как участнику войны, и часто представители поколения, родившегося по возвращении, имеют свои виды на материальные компенсации старшему поколению. Как писал М.Бахтин, какой бы момент выражения - высказывания мы ни взяли, он определяется реальными условиями данного высказывания, прежде всего ближайшей социальной ситуацией[456]. Должна признаться – и я сама в своих заявках на гранты, если это бывает уместно, упоминаю факт депортации как основание для особого внимания к заявке по калмыцкой этничности.
В современном дискурсе очевидно, что простые люди относятся к воспоминаниям о депортационных годах сдержанно, как о большой беде, которая уже пережита и осталась в прошлом. Представители творческой и научной интеллигенции и политики склонны к сакрализации травмы, они квалифицируют депортацию как геноцид, их оценки более эмоциональны и апеллируют и к настоящему, и к будущему. Как сказал в предисловии своей книги «Калмыки. Выселение и возвращение» профессор Калмыцкого госуниверситета историк В.Б.Убушаев, «пока жив народ... появятся десятки, сотни книг по депортации калмыцкого народа... Я этого желаю»[457]. В то же время современные исследователи депортации калмыков будучи мужчинами воспринимают депортационный опыт в мужском измерении, считая, что пережитое калмыцкими мужчинами и есть пережитое калмыцким народом. Не принижая роль женщины умышленно, они полагают, что их опыт страданий и переживаний идентичен общеразделяемым мужским подходам.
Рассмотренные печатные воспоминания о депортации становятся письменным погребением и, по словам П.Рикёра, продолжают работу памяти и работу скорби, которая окончательно отделяет прошлое от настоящего и уступает место будущему[458].
3.3. «За что?»
Рассказы старших об этом периоде до последнего времени не были нацелены на «адресата». Если заходила речь о событиях 1943–1956 гг., то это происходило скорее в узком кругу, среди сверстников, имевших тот же опыт, и собеседники понимали друг друга с полуслова, не объясняя подробностей случайно присутствовавшей молодежи. В таких разговорах люди обычно уклонялись от прямых оценок исторических фактов. Как правило, разговоры носили только личный характер. Как и другие народы до либерализации конца 1980-х, калмыки старались не говорить об этом, как будто существовала некая коллективная вина, пусть даже и несправедливо вмененная народу, и за нее ему приходится расплачиваться[459]. Такое замалчивание народной трагедии объясняется обвинением в предательстве всего народа.
Несмотря на то, что государственное обвинение было разбито на несколько пунктов, в народном сознании отпечаталось одно – калмыки добровольно пошли на службу в созданное немецким командованием вспомогательное воинское подразделение, которое в пропагандистских целях было названо Калмыцким кавалерийским корпусом. В народе считалось, что основное обвинение строится на разнице между единственной в составе Красной Армии добровольно сформированной на территории республики национальной дивизией и целым корпусом. Получалось, что добровольно воевавших в национальном формировании против оккупантов было втрое меньше, чем на их стороне, хотя ККК был только назван «корпусом» и по количеству солдат на корпус не тянул: такое преувеличение реальных размеров формирования – широко распространенный в военной практике разных народов прием. Но при подобных подсчетах сравнивали только два формирования: ККК и 110 ОККД, укомплектованные на этнической основе и имеющие определение «Калмыцкий» в названии. Однако в своем подавляющем большинстве калмыцкие мужчины служили не в добровольной 110 ОККД, а были мобилизованы по возрасту и служили в самых разных частях Красной Армии - как было упомянуто выше, их насчитывалось более 20 тыс. человек, а в совокупности с призванными в морские дивизины, другими трудовыми мобилизациями и довоенными призывами их число достигало 37 тыс.[460]
Поскольку обвинение базировалось на количественных данных, некоторые пытались оправдываться также с помощью чисел и пропорций, обращаясь к факту, что Калмыцкая АССР дала высокий процент Героев Советского Союза, или припоминали факты измены родине представителями других, «не наказанных» народов, например, называли русскую армию генерала Власова, украинских воинов Степана Бандеры.
Обвинение всего народа в предательстве было тяжелым ударом по его достоинству, ведь абсурдные обвинения всегда трудно опровергнуть. Вина воспринималась особенно тяжело, потому что у народов с сильными родовыми традициями понятие «честь», «верность» были одними из основных в народной этике. Как же объясняли люди причину их выселения?
Наиболее неосведомленные полагали, что таким образом «отец всех народов» Сталин спасал калмыков от порабощения фашизмом. Советская Армия освободила территорию Калмыкии в январе 1943 г., но многие думали, что отступление фашистских войск – временное, оккупанты еще могут вернуться и потому, спасая от врагов, народ вывозили на восток.
Последовательные приверженцы линии партии, имевшие опыт партийной и комсомольской работы, считали депортацию 1943 г. менее опасной для народа, нежели проявление классовой борьбы и буржуазного национализма среди калмыков. Один из таких партийцев, Д.П.Пюрвеев, писал в 1952 г. из Алтайского края своему старому оппоненту, поэту С.Каляеву: «Тем, которые отравлены ядом буржуазно-националистической идеологии, никогда не понять смысл и значение переселения калмыков как с точки зрения развития (преуспевания) самих калмыков, так и с точки зрения общих интересов развития социализма…. Если стать на вашу точку зрения, – обращается автор к оппоненту, – и смотреть на переселение калмыков как карательную меру, то выходит, что при социализме сохраняется борьба национальностей, что эта борьба несет малым народам судьбу печальную.… Не с ума ли Вы сошли?.. Пошло вспять не развитие калмыцкого народа, а пошел вспять национализм калмыцкий, чтобы полностью себя исчерпать… Мы понимаем, что печальна судьба не советской калмыцкой народности, а печальна судьба бывших имущих классов и калмыков, не способных перевоспитаться»[461].
Многие бывшие руководящие работники бывшей Калмыцкой АССР обсуждали вопросы респрессированного статуса народа, писали письма в Москву. За это некоторые были осуждены как антисоветская группа, например, Саврушев Ц.О., Мацаков И.М., Наднеев А.Б., Нормаев О.Л. Первый из них на допросе показал:
Наша антисоветская националистическая группировка бывших руководящих работников Калмыкии, озлобленная переселением, ставила своей целью заставить правительство отменить свое решение и предоставить калмыкам обратно национальное существование.…Мы обвиняли партию в перерождении национальной политики. Факт переселения калмыков рассматривали как фашистскую расовую политику[462].
Не имея легальной возможности выяснить причину насильственного переселения, народ пытался осознать это в своих песнях. В них поется, что «ангелы-хранители» народа не уберегли его, что выселение было наказанием Неба за грехи, за отход от веры, за массовый атеизм и уничтожение всех калмыцких храмов, гонения на священнослужителей.
Мы хурул превратили в хлев,
Оттого и живем несладко,
Нет на свете добра и порядка –
Это древних бурханов гнев, –
Причитает Басанова бабка…
Оттого и попали в ад…[463]
Для устных рассуждений о причинах выселения характерен поиск персональных виновников трагедии. Обвинялись лично Сталин и его окружение. В одном из агентурных донесений приводились слова Боклановой Борсы, которая в присутствии нескольких калмыков заявила: «В нашей плохой жизни виновен Сталин, который морит нас голодом, и получается так, что из-за одного человека пропадает целая республика»[464]. Таких людей было немало. Как в наши дни о переживаниях тех лет написал калмыцкий поэт, в прошлом боевой офицер: «Больше всего хотелось, чтобы один враг, мой желанный, любимый, дорогой мой враг, усатая сволочь, этот самый Сталин, появился бы передо мной, и я бы всю обойму с наслаждением разрядил бы в него, ах, как я был бы счастлив, если бы это случилось!»[465].
Многие восприняли переселение как страшную ошибку Сталина, который лично не был виновен в массовых репрессиях, поскольку был занят государственными делами и доверял подчиненным, которые оказались врагами народа и дезинформировали «отца народов». Прежде всего имелся в виду Лаврентий Берия. Так реагировали в основном бывшие представители партийно-государственной номенклатуры, которые писали письма в Кремль «лично Сталину», пытаясь рационально осмыслить депортацию и оправдаться. Авторы писем в Кремль почти все были репрессированы повторно и из сибирского поселения попали в лагеря для политзаключенных.