В оценке депортационной истории обе волны калмыцкого исхода единодушны. Лидеры калмыцкой общины в США встречались с советским перебежчиком подполковником Бурлицким, который участвовал в акциях выселения многих народов, в том числе и в операции «Улусы». Его рассказы имели широкий резонанс наряду с книгой А.М.Некрича «Наказанные народы», в которой отдельная глава посвящена калмыкам, и потому книга хранится в личных библиотеках многих калмыков диаспоры. По общему мнению представителей калмыцкого зарубежья, депортация была проведена коммунистами в интересах русского большинства, ради калмыцких территорий.
Тем не менее, возникает вопрос, почему у одного народа депортационный комплекс стал источником эскалации конфликта и открытых военных действий, а у другого нет. Надо отметить, что чеченцы и калмыки в годы депортации были равны по статусу, но находились в разных жизненных условиях. Калмыки были расселены дисперсно (от Сахалина до Урала, от Таймыра до Средней Азии, причем в Средней Азии и Казахстане их было значительно меньше, нежели в северных регионах), попали в незнакомые природные условия – из степей в таежные леса, а чеченцев расселили более компактно, в Казахстан и Киргизию, где климат был мягче, где жили единоверцы, и часто в похожую горную местность. В результате калмыки вернулись с бóльшими демографическими потерями: было выслано около 120 тыс. человек[479], а вернулось менее 78 тыс., из них - почти 26 тыс. детей[480], в то время как чеченцев было выселено 387 тыс.[481], вернулось 356 тыс., из них детей - около 150 тыс.[482]. Рассеяние калмыков по огромной территории востока и севера СССР и крайняя разреженность поселений приводила к тому, что в небольшом населенном пункте проживало всего несколько семей. В таких условиях, когда прокормиться было возможно только упорным трудом, создавая сеть дружеских отношений, выжить можно было только при стратегии максимальной интеграции.
Важным фактором выживания ингушей и особенно чеченцев была религия, которая давала силы для выживания и вдохновляла на сопротивление «русско-советскому доминированию»[483], воинствующий характер ислама любое угнетение мусульман воспринимает в терминах войны.
У калмыков все было иначе. Буддизм – религия эзотерическая, и миряне плохо знали духовные каноны, часто заказывая священнику выполнение нужной службы. После успешного завершения в Калмыцкой степи кампании по борьбе с религией, в ходе которой все храмы были уничтожены, а священники большей частью репрессированы, до самого выселения прошло более пятнадцати лет; целое поколение выросло в атеистических условиях. Те же, кто сохранил веру, практиковал обряды, ограничиваясь домашней сферой, причем делал это тихо, опасаясь наказания.
При этом сохранившаяся в народе буддийская этика призывала к смирению, к непротивлению злу, полагая, что зло в душе (обида) умножает зло в мире, призывая к отстранению от зла, к сохранению личной кармы путем непричастности ко злу.
Сейчас родителей нет – они умерли, как и многие репрессированные, без стонов, без жалоб и обид на судьбу[484].
Они безропотно повиновались судьбе. Так надо – утешали они себя[485].
В сердце этого доброго человека не осталось места для злобы, ненависти и обиды[486].
В то же время калмыки не считали себя завоеванным или порабощенным народом. Договорность, первоначальная модель калмыцко-русских отношений, в ходе истории сменилась тем типом отношений, который Ю.М. Лотман назвал «вручение себя». Отношения этого рода всегда односторонни: отдающий себя во власть рассчитывает на покровительство, но отсутствие такового не служит основанием для разрыва, одна сторона отдает все, другая может дать, а может и не дать, психология обмена исключена. Ликвидация Калмыцкого ханства, исход 1771 г., исход в гражданскую войну, сибирская депортация породили готовность жертвовать всем ради главного – ради сохранения народа. При выселении калмыков случаи неповиновения были единичными, все формы протеста в основном были легитимны: письма, песни, разговоры, при этом их тональность была не обвиняющая, а оправдывающаяся. Принадлежность к России стала неотъемлемой частью этнического самосознания народа.
Так же было и с теми японцами, кто был интернирован в США в 1942 г. и относился ко второму поколению эмигрантов – нисеям, они считали себя в первую очередь американцами. Нисеи после освобождения из лагерей в 1945 г. старались больше учиться и больше работать, чтобы быстрее интегрироваться в большое общество[487].
Для постдепортационной травмы американцев японского происхождения характерно, что их усилия были большей частью направлены на само японское сообщество, их цель была доказать, что они не являются гражданами второго сорта, прежде всего – себе, а попутно и большому обществу. С характерным японским изяществом они в День памяти в 1983 г. организовали в Сиэтле пробег на 9066 футов и пешую прогулку для пожилых людей длиной в 9066 дюймов. Всех участников ждала награда – футболка с надписью «Я пережил 9066», потому что именно под этим номером стоял приказ президента об эвакуации людей японского происхождения[488], фактически о депортации.
В депортационной травме чеченцев, по мнению В.Тишкова, определенную роль играл фактор материальной заинтересованности. В отличие от Чечни, в Калмыкии не было такого богатства, за которое стоило бороться политически и силой оружия, и калмыки были гораздо лучше представлены во властных структурах, чем чеченцы в Чечне. Кроме того же время Элиста не была русским городом, как Грозный, и хорошие городские квартиры не могли стать предметом вожделения для местных калмыков[489].
Так же, как и калмыки, в свое время получили материальную компенсацию от своего государства и японцы в США. Сумма в 20 тыс. долларов в начале 1980-х была существенной для американских пенсионеров, но, в отличие от калмыцких стариков, отдававших свои компенсации детям и внукам, тратившим деньги на обычные расходы в трудных экономических условиях, японцы поступали иначе. Нередко деньги отдавались в японский храм, а если распределялись внукам, то с целью заинтересовать молодое поколение историей семьи в военные годы. Среди российских репрессированных народов в большей степени возникает потребительское отношение к государственным актам, во-многом из-за огосударствления этнического фактора в СССР и в Российской Федерации, а также из-за неразвитого общероссийского гражданского сознания. Японцы в США считают себя американцами японского происхождения, а калмыки в РФ остаются в первую очередь калмыками, ингуши – ингушами.
Однако найти рациональное объяснение иррациональным действиям, видимо, нелегко. В этой связи часто выражаются сожаления по поводу заведомой невозможности разобраться в трагической странице истории народа.
Теперь я вижу, что здравым разумом это невозможно понять: из какой политической или военной необходимости совершили это насильственное переселение малочисленного народа[490].
Почему так получилось, что самые жестокие и невыносимые страдания достались именно нам? Был ли это чей-то преднамеренный выбор или это произошло случайно? Почему никто так и не понес никакого наказания за те злодеяния, которые учинены над нами? Похоже, что на свои вопросы я ответа не дождусь[491].
Депортация рассматривалась как суровое наказание Родиной-матерью, строгой к своим детям, но и справедливой. В этой связи слова известной песни получили другой смысл: «С чего начинается родина? Со стука вагонных колес...».
Обида на государство была у народа не только за выселение с родины в самых жестоких формах, но и за то, что люди были «брошены на бесчестье, лишены своего сыновнего права и долга защищать Отечество»[492]. Думаю, это существенно для представителей народа, который пришел в Россию и остался в ней навсегда как народ-воин, защищающий интересы новой родины. Запрет нести воинскую службу символически означал отказ в предоставлении гражданства и расторжение договора о добровольном вхождении калмыцкого народа в состав Российского государства от 1609 г.
Спустя десятилетие после восстановления республики ее потрясли открытые судебные процессы над «карателями», как называли солдат Калмыцкого корпуса. Как упоминалось в первой главе, таких процессов было семь. Я была ребенком в то время, но хорошо помню тогдашнюю атмосферу подавленности и страшное слово «процесс». Народ унизили повторно, дав понять, что калмыков выселили за дело. Высшая мера наказания для подсудимых заставила народ затаить все обиды на государство, потому что был нарушен древний правовой обычай – дважды за одно и то же не наказывать. Значит, и депортация могла повториться... Такую возможность старики допускали и позже, например, в 1994 г., на дебатах вокруг замены конституции РК Степным Уложением, а молодые люди их не понимали. Процессы над «изменниками родины», возможно, убеждали народ в его виновности, и о депортации надолго перестали говорить.
Тем не менее, историческая травма настолько глубоко сидит в памяти людей, что они многое продолжают видеть через ее призму. Так, одна из улиц Элисты, носящая имя Серова, ассоциируется в народе с генералом НКВД И.А.Серовым, руководившим операцией «Улусы», хотя, по утверждению сотрудников государственного архива, улица названа в честь другого Серова, красноармейца-героя, не имеющего никакого отношения к выселению народа.