Cначала в нашем селе были две калмыцкие семьи, и калмыцкие праздники мы старались отмечать нешумно, тайком: варили калмыцкий чай, жарили борцики. Потом таких семей стало больше, и мы уже отмечали вместе, пели и танцевали[520].
Чем дольше калмыки жили и более адаптировались к местным условиям, тем проще им было отмечать калмыцкие праздники. Все-таки местным жителям, людям советской/русской культуры, не отреагировать на праздник трудно. А когда после войны «жить стало лучше, жить стало веселее», устоять перед соблазном погулять было трудно и местным жителям.
В последние годы нас на Цаган Сар с работы отпускали. Местные жители вместе с нами ходили с хаты в хату, даже руководящий состав ходил. Каждый хозяин (калмык) варил мясо, находил самогон. Молодежь танцы устраивала, песни пели калмыцкие и русские[521].
Религия – тибетский буддизм заметно выделяла калмыков среди окружающего населения в Поволжье. Но культурный штурм и борьба с религией как опиумом для народа в 20-е и 30-е годы привели к разрушению храмов и исчезновению всего буддийского духовенства из публичной сферы. Еще до депортации калмыки старались не показывать на людях свою веру. Однако почти все, кто собирал вещи в дорогу, а не думал, что к вечеру их отпустят, брали с собой в ссылку буддийские тряпичные и бумажные иконы, статуэтки божеств, лампады. На местах выселения эти предметы прятались от постороннего глаза. Но люди молились, вера помогала в сложной жизненной ситуации, давала надежду на улучшение, примиряла с горем в наиболее приемлемой для утраты форме. Наиболее яркий маркер этнической культуры – религиозность строго ограничивалась приватной сферой.
За эти тринадцать лет многие устраивали свою судьбу, было сыграно немало свадеб. Однако калмыцкая свадьба с билокальным пиршеством вначале в доме невесты, затем в доме жениха, развернутым дарообменом, сложной предварительной системой сватовства и послесвадебных визитов сородичей и сватов, переодеванием невесты из девичьего платья в женское, заменой девичьей прически на женскую и многим другим в лучшем случае заменялась вечеринкой с танцами. Во многих случаях людям просто было не до того, и весь свадебный ритуал заменялся походом к фотографу, который и скреплял своей вспышкой и снимком создание новой семьи.
Как уже отмечалось выше, многие калмыки избегали пользоваться калмыцким языком на людях, особенно это относилось к детям и молодежи. Многие «сибирские» дети вспоминали, что домашним языком в их семье был русский, а калмыцким языком пользовались родители для своих разговоров. Известный в республике деятель культуры Клара Сельвина вспоминала, что до поступления в 1958 г. в театральный институт она ни слова, ни полслова по-калмыцки не знала. Многие калмыки, выросшие в Сибири, говорили на родном языке уже не так свободно, как их родители, и бесспорно русский язык они использовали в своей жизни активнее.
Я хорошо знал хантыйский, мансийский языки, русский, а с калмыцким было плохо. Помню, в 1956 г. я участвовал даже в олимпиаде народов Севера в Ленинграде[522].
Было стыдно говорить по-калмыцки, было опасно молиться на людях, было неразумно отмечать шумно калмыцкие праздники, было позорно быть калмыком. Все маркеры этничности как бы отступили в приватную сферу. Калмыцкая этничность оказалась запятнанной в первую очередь из-за факта репрессии на этнической основе, но стигма была много раз усилена иным фенотипом, иной религией, иным языком.
Однако при этой временной, но, как тогда казалось, вечной стигматизации этничности уникальным было сохранение калмыцкого танца в репертуаре ансамбля народного танца под руководством Игоря Моисеева. Мужской танец ишкимдык был поставлен хореографом Евой Марголис, женой калмыцкого поэта Санджи Каляева, вернувшейся в Москву после ареста мужа в 1937 г. и работавшей у Моисеева. С тех пор калмыцкий танец до последнего времени сохранялся в репертуаре ансамбля в том виде, в каком он был поставлен в конце 1930-х. Это было настолько невероятно, что народное сознание пыталось освоить мужественный поступок Моисеева с помощью мифа. Сохранилась легенда: как-то Сталин пришел на концерт ансамбля и в первом отделении посмотрел калмыцкий танец. В антракте он спросил у Моисеева: «Почему вы сохраняете этот номер, разве вы не знаете, что калмыки сосланы и слово «калмыцкий» запрещено?» – «Что же делать, Иосиф Виссарионович, ведь танец хороший?» – «Вот что, калмыки делятся между собой на торгутов и дербетов. Переименуйте этот номер и назовите его торгутским или дербетским».
Стигматизация способствовала консолидации этнической группы. Сибирь смешала всех калмыков и разбросала так, что при встрече уже не имело значения, кто из какого улуса происходит: все были одинаково бесправны. Именно тогда пришло осознание народного единства, которое в значительной мере ослабло по возвращении. Упрекая сегодня кого-то в местничестве, называемом в Калмыкии улусизмом, старики всегда ставят в пример сибирские годы, когда улусизм был преодолен.
Беда всегда людей объединяет. Ссылка вдвойне сблизила калмыков. Все держались друг за друга. Никого в беде не оставляли[523].
Вот случилась высылка, и вдруг калмыки стали объединяться. Я помню по Сибири, как друг к другу ездили через все посты, все знали, кто как где живет. Беда всех сравняла[524].
Так как семья моего деда жила в городе Минусинске, многие земляки, приезжавшие по делам, переночевать шли к ним. Иногда негде было ступить, все полы были заняты спящими людьми. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде[525].
3.5. Поезда Памяти
В 1994 г. впервые был организован Поезд памяти «Калмыкия – с благодарностью сибирякам», который совершил тот же скорбный маршрут в Сибирь: Тюмень, Омск, Барнаул, Томск, Красноярск, Новосибирск. 15 ноября 1993 г. 324 человека поехали вновь посетить места, «где мой народ, к несчастью, был». Хотя инициатива снаряжения Поезда была местной, его мероприятия были согласованы с крупными политиками и чиновниками Министерства по делам национальностей. Р.Абдулатипов, С.Шахрай и др. одобрили акцию, что облегчило организацию встречи в сибирских городах. Были выбраны крупные города – центры тех областей, в которых в годы депортации жили калмыки, хотя людей распределяли в сельскую местность и глухие уголки. Переселиться в города, особенно расположенные на узловых железнодорожных станциях, и найти там работу было труднее. Целью организаторов было не только выразить благодарность, но и показать, каких успехов достигли калмыки на своей родине, чтобы старожилы могли сравнить социальное продвижение бывших спецпереселенцев. Для этого в составе поезда ехали четыре творческих коллектива: ансамбль песни и танца «Тюльпан», народный ансамбль «Эрдем», камерный оркестр народных инструментов, группа актеров драматического театра. Многие пассажиры хотели посетить места своей молодости, встретиться с друзьями, при этом почти все надеялись совершить поминальные обряды по оставшимся в сибирской земле родственникам. Поэтому в состав участников был приглашен известный в республике Санджи-лама, с молитвы которого по внутреннему радио поезда начинался день.
Поехать поездом Памяти было непросто: желающих было гораздо больше, поэтому организаторы решили, что каждый населенный пункт республики будет представлять один человек, а для элистинцев был выделен один вагон. Получив разрешение медицинской комиссии, посланцы становились членами делегации.
Первый Поезд памяти шел с большим транспарантом на борту: «Калмыкия – с благодарностью сибирякам». Для этой акции СКЖД были выделены самые новые теплые вагоны и привлечена самая квалифицированная поездная бригада, работавшая на международной линии «Минеральные Воды - Варшава». Расписание движения было составлено так, чтобы проходить большие расстояния без остановок. Кроме маршрута этот состав немного походил на предыдущий также тем, что в нем ехала охрана, в каждом вагоне выбирался старший, а также, не полагаясь полностью на организацию питания в поезде (может, помнилось, что в 1943 г. в вагонах плохо кормили?), был заготовлен запас продуктов. В отличие от составов полувековой давности охрана была предоставлена в интересах пассажиров, а вместо бесплатной баланды (один мешок, два ведра) пассажиров кормили два вагона-ресторана. Начиная с Урала люди все чаще стояли в коридорах у окон, поскольку стали проезжать узнаваемые таежные места. Началась работа скорби, люди стали зажигать поминальные лампадки в своих купе.
В одном из тупиков мы увидели печально известный в нашем народе двухосный, зеленый вагон. Дай Бог, чтобы он оттуда никогда не выходил. Многие, в том числе и художники, путают его с четырехосным «пульмановским» вагоном. Вагоны, использовавшиеся для перевозки калмыков, – это примитивные, деревянные ящики на четырех колесах[526].
Так же, как и памятные эшелоны зимы 1943-44 гг., Поезд памяти отличался от других железнодорожных составов, его тоже называли специальным. В этом специальном составе ехали преимущественно пожилые люди восточного облика.
Он приходил и уходил без обычного объявления по радио. Двери вагонов не открывались, люди не выходили, в окнах многих купе горели лампадки. К тому же на вагонах остались таблички с надписью «Минеральные Воды – Варшава». А если люди выходили на короткое время из вагонов, то отправляли незнакомый для сибиряков обряд поминовения, оставляя лампадки из теста, картофеля, продукты, деньги и уезжали дальше[527].
На станции каждого запланированного города Поезд встречали с хлебом-солью. Среди встречавших неизменно присутствовали представители администрации города, ответственные за встречу калмыков, как некогда председатели колхозов встречали сосланных. Таким образом Поезд Памяти стал новой редакцией сценария «эшелонов бесправия», переписанного в гуманном варианте, показывающей, как все изменилось к лучшему: и в стране, и у калмыков.