Описание механики этого процесса очень важно. Ведь все вроде бы идет по локковской схеме, но должно тем не менее прийти к другому результату.
Шефтсбери замечает, что в моральных или ментальных предметах все происходит как в обыкновенных вещах. Очертания, движения, цвета и пропорции этих последних, будучи представлены нашим глазам, необходимо вызывают чувство прекрасного или безобразного согласно с различными мерами, устройством и расположением отдельных частей. Так и в поведении и действиях, когда они представлены нашему познанию (то есть не непосредственному восприятию, а рефлексии М.А.), они должны казаться различными, в зависимости от правильности или неправильности предметов. Здесь утверждается объективное происхождение наших оценок «обыкновенных вещей» и «моральных предметов».
Далее речь идет о духе, который является зрителем и слушателем других духов и не может обходиться при этом без глаз и ушей, так же как и при распознании пропорций, различении звуков и при внимательном рассмотрении (сканировании) сантиментов или мыслей нашим духом. И дух не может избежать собственной цензуры. Он чувствует мягкость и твердость, согласованность и несогласованность в объектах, и находит бесчестие и честность, гармонию и диссонанс также реальными и истинными в них, как и в любых музыкальных фигурах или во внешних формах или репрезентации внешних чувственных вещей. И нельзя сдержать наше восхищение и экстаз, или отвращение и презрение, воспринимая отношение одного к другому. Отсюда вывод – отрицание общего и естественного чувства возвышенного и прекрасного в вещах есть необъяснимое упорство или притворство. Важно заметить, что у Шефтсбери добродетельные качества являются модусами возвышенного и прекрасного.
И тут у Шефтсбери происходит раздвоение духа, совсем как у Локка. В анализ анатомии духа вводится сердце. Оно дает оценку содержимому духа, принимая участие в его деятельности. Сердце видит различие между красотой и миловидностью, между одним сердцем и другим, одним складом склонности, одним поведением, одним сантиментом и другими и соответственно одобрит то, что честно, и не одобрит то, что бесчестно и порочно. Сердце должно прямо и громко провозгласить и приветствовать справедливое и праведное и осудить противоположное. Если же оно развращено, то оно будет восхвалять зло и хулить достойное и доброе.
Итак, у нас есть орган, который может различать доброе и злое и реагировать на них, одобряя или не одобряя объекты рефлексии. Хотя сердце впоследствии исчезает из анатомического атласа души как орган морального чувства, тем не менее все необходимое для описания природного формального принципа положительной и отрицательной оценки морального добра и зла найдено. Без этой рефлексивной способности существо, одаренное многими добрыми качествами и склонностями, такими как любовь к своему роду, мужество, благодарность и жалость, оказывается непричастным к добродетели и чувству правды и неправды, справедливости и несправедливости – к моральному чувству.
Последнее руководствуется не критериями «истинно-ложно», но лишь личным предпочтением. Можно обладать знанием вещей, но не различать в них добродетель и порок. Из внешних физических качеств объектов этим внутренним чувством (рефлексией) извлекается их эстетический и моральный смысл (оценка), который выражает отношение элемента к Целому.
Но если добродетель ориентирована на благополучие Целого, на гармонию с ним, то является ли она самодостаточной в том случае, если субъект в своем служении обществу не получает никакой личной выгоды. Шефтсбери поддерживает традицию стоиков, полагавших, что морального удовлетворения вполне достаточно, не взирая на отсутствие религиозной санкции. Но Шефтсбери не может закрывать глаза на распространенность в разумных существах частнособственнических инстинктов или склонностей.
Тут возникает педагогическая и воспитательная задача гармонизации склонностей человека для приведения человеческой природы в соответствие с совершенством космоса. У воспитанных и добродетельных джентльменов – virtuosi возвышенные эстетические вкусы и безупречная мораль подчиняют сугубо эгоистические импульсы и приобщают индивида к благородному служению обществу, и в этом виртуози готовы пренебречь собственными удобствами и даже безопасностью, в чем впоследствии усомнился «подпольный парадоксалист» Б.Мандевиль (см. ниже).
Но не всем дано такое счастье и нередко (нельзя не признать) своекорыстие занимает господствующее положение в душе человека и тогда моральные поступки и честность представятся ему злом, а добро – извращением, – в этом несчастном существе (быть дурным или порочным то же, что быть скверным и несчастным) (155.I, 186) природа перевернута с ног на голову. Но этого не должно быть, ибо является злостным нарушением замысла Творца, и Шефтсбери начинает дрейф от сущего к должному. Он выясняет условия счастья или удовлетворенности разумного существа. Это наличие естественных склонностей, таких как любовь, самоуважение, добрая воля и симпатия к себе подобным (см.: 155.I, 181). Доставляемые ими наслаждения духа вообще неизмеримо выше чувственных радостей, ибо являются подлинно естественными склонностями – основа прочного и несомненного счастья.
Счастье и благо добродетели достигается противоположными эффектами других добродетелей, гармонирующими с природой. Шефтсбери предлагает подсчитать все эти данные и получить путем сложения и вычитания общую сумму или общую величину счастья, что позволит увидеть прибавилось оно или уменьшилось. Ясно, что если бы не было никаких вычетов в нашей моральной арифметике (одно из первых упоминаний нравственной калькуляции!) общий итог был бы неизмеримо большим.
Поскольку калькулируются «результаты» работы чувств, то Шефтсбери озабочен тем, чтобы как-то «снять» или минимизировать их субъективный характер. Он объявляет калькуляцию вполне достоверной. В ней нельзя усомниться, как и в том, что происходит у нас внутри, воспроизводится декартовский довод. Наши склонности вполне объективны, как и внешние объекты, независимо от того, представляются они нам реальными или иллюзорными, спим мы или бодрствуем. В этом жизненном сне наши доказательства имеют ту же силу: наше равновесие и устройство остаются доброкачественными и наши обязанности перед добродетелью во всех отношениях остаются неизменными (см.: 155.I, 187). Неизменны предпочтительность духовных удовольствий перед вульгарно чувственными. Неизменен идеал целостной гармонии духа и тех страстей, которые образуют характер или душу, от которых непосредственно зависит счастье или несчастье индивида. Эта платоническая идея совершенной человеческой природы в сочетании с идеей мудрого и доброжелательного Творца будет развиваться последователем Шефтсбери Ф.Хатчесоном.
Первая работа Шефтсбери, если не считать введения к проповедям Уичкота, главы кембриджских платоников, эскизно намечает основные параметры оптимистического понимания Космоса как великолепной рамы человеческого мира – микрокосма и их гармонии.
В весьма сложном по содержанию диалоге моралист Шефтсбери сопоставляет различные подходы к основным этическим и эстетическим проблемам и категориям.
Вопросом вопросов является смысл стремления к добродетели. Ради чего должно стремиться к добродетели, ради нее самой или из-за обещанной награды? Один из участников беседы замечает, что если грядущая жизнь воздвигается на развалинах добродетели, то религия, в частности христианская, опрокидывается, а ее величайший принцип любви отбрасывается на произвол судьбы, ведь награды и наказания становятся основными побуждениями, принуждающими людей исполнять свой долг.
Между тем добродетель самодостаточна и гармонирует с упорядоченным единством Вселенной. Но всегда ли человек в своей индивидуальной природе гармонирует с целым? Сущее оппонирует должному. Жизненные обстоятельства зачастую вызывают дисгармонию, от чего проистекают все беды индивида и все зло. Подчинение интересов Целого интересам малых частиц ведет к разрушению благоустроенного строения мира (129, 145).
Так как направление поиска Шефтсбери – должное, противопоставленное актуальным и достаточно распространенным дисгармониям человеческих способностей, он постоянно призывает сохранять идеальный оптимум строения человеческого духа. Это достигается неустанным стремлением к равновесию страстей, что не менее важно, чем равновесие сил в политике, коммерции, собственности, к чему призывал автор «Океании» Гаррингтон, задача, которая Шефтсбери казалась не такой уж невыполнимой, поскольку он уже не воспринимал коловращения жизни так драматично, как участники и очевидцы революционных событий.
Итак, микрокосмическая задача гармонизации ума, чувств, души и страстей – путь к добродетели. Но ее можно решить только в обществе. Шефтсбери не может принять гипотезу о войне всех против всех в естественном состоянии. Если человек мог обходиться без общества и в общество его загнали силой, против его воли, то естественное состояние будет мало чем отличаться от общественного. Неуживчивость человека действительно превращает естественное состояние в войну всех против всех. Но нужно ли противопоставлять эти два состояния друг другу? Не удовлетвориться ли формулой Аристотеля: человек – животное общественное?
Что же называть естественным состоянием? Это, считает Шефтсбери, ни в коей мере не первобытное состояние, так как оно не могло бы долго продолжаться, человеческий род не выдержал бы такой жизни. Но это состояние нельзя назвать и общественным. Люди были дикие, но жили не отдельно друг от друга – вот каково было их естественное состояние. Не будь товарищества и общежительности эти особи не смогли бы выжить. Биологическая несостоятельность человека, слабость и хрупкость человеческого тела (опыт Шефтсбери по этой части был весьма специфичным, возможно, он судил о физических качествах человека интроспективно), долгое и беспомощное состояние младенцев требует продолжительного ухода и обеспечения. Все это противопоставляется унизительной для человека гипотезе Гоббса. Шефтсбери протестует против абстрактного подхода к человеку, представлений человеческого общества в виде чудовищных драконов и левиафанов и всяких пожирателей и поглотителей. Слова «человек человеку – волк» унизительны для человека и для волка, ибо волк относится к волку по-доброму и с любовью. Шефтсбери демонстрирует свое превосходство в знании зоологии, но, увы, проигрывает Гоббсу в знании общественной жизни. Его подход абстрактен и ориентирован на должное, ценностную идеализацию.