Сложней были отношения зэков с десятниками и мастерами. Как "командиры производства", они поставлены были давить заключенных и погонять. Но с них спрашивали и ход самого производства, а его не всегда можно было вести в прямой вражде с зэками: не все достигается палкой и голодом, что-то надо и по доброму согласию, и по склонности и по догадке. Только те десятники были успешливы, кто ладил с бригадирами и лучшими мастерами из заключенных. Сами-то десятники бывали мало того что пьяницы, что расслаблены и отравлены постоянным использованием рабского труда, но и неграмотны, совсем не знали своего производства или знали дурно, и оттого еще сильней зависели от бригадиров.
И как же интересно тут сплетались иногда русские судьбы! Вот пришел перед праздником напьяне плотницкий десятник Федор Иванович Муравлев и бригадиру маляров Синебрюхову, отличному мастеру, серьезному, стойкому парню, сидящему уже десятый год, открывается:
- Что? сидишь, кулацкий сынок? Твой отец все землю пахал да коров набирал - думал в царство небесное взять. И где он теперь? В ссылке умер? И тебя посадил? Не-ет, мой отец был поумней: он сызмалетства все дочиста пропивал, изба голая, в колхоз и курицы не сдал, потому что нет ничего - и сразу бригадир. И я за ним водку пью, горя не знаю.
И получалось, что он прав: Синебрюхову после срока в ссылку ехать, а Муравлев - председатель месткома строительства.
Правда, от этого председателя месткома и десятника прораб Буслов не знал, как и избавиться (избавиться невозможно: нанимает их отдел кадров, а не прораб, отдел же кадров по симпатии подбирает частенько бездельников или дураков). За все материалы и фонд заработной платы прораб отвечает своим карманом, а Муравлев то по неграмотности, а то и по простодушию (он совсем не вредный парень, да бригадиры ж ему за то еще и подносят) транжирит этот самый фонд, подписывает непродуманные наряды (заполняют их бригадиры сами), принимает дурно-сделанную работу, а потом надо ломать и делать заново. И Буслов рад был бы такого десятника заменить на инженера-зэка, работающего с киркой, но из бдительности не велит отдел кадров.
- Ну, вот говори: какой длины балки у тебя сейчас есть на строительстве, а?
Муравлев вздыхал тяжело:
- Я пока стесняюсь вам точно сказать...
И чем пьяней был Муравлев, тем дерзее разговаривал он с прорабом. Тогда прораб надумывал взять его в письменную осаду. Не щадя своего времени, он начинал писать ему все приказания письменно (копии подшивая в папку). Приказания эти, разумеется, не выполнялись и росло грозное дело. Но не терялся и председатель месткома. Он раздобывал половину измятого тетрадного листика и за полчаса выводил мучительно и коряво:
"довожу довашего сведенье о Том что все механизмы которые имеются для плотниских работ в не исправном виде тоесть в Плохом состоянии и исключительно не работают".
Прораб - это уже иная степень производственного начальства, это для заключенных - постоянный пригнет и постоянный враг. Прораб уже не входит с бригадирами ни в дружеские отношения, ни в сделки. Он режет их наряды, разоблачает их тухту (сколько ума хватает) и всегда может наказать бригадира и любого заключенного через лагерное начальство:
"Начальнику лагпункта лейтенанту товарищу.....
Прошу вас самым строгим образом наказать (желательно - в карцер, но с выводом на работу) бригадира бетонщиков з/к Зозулю и десятника з/к Орачевского за отливку плит толще указанного размера, в чем выразился перерасход бетона.
Одновременно сообщаю вам, что сего числа при обращении ко мне по поводу записи объема работ в наряды, з/к бригадир Алексеев нанес десятнику товарищу Тумаркину оскорбление, назвав его ослом. Такое поведение з/к Алексеева, подрывающего авторитет вольнонаемного руководства, считаю крайне нежелательным и даже опасным и прошу принять самые решительные меры вплоть до отсылки на этап.
Старший прораб Буслов".
Этого Тумаркина в подходящую минуту Буслов и сам называл ослом, но заключенный бригадир по цене своей достоин был этапа.
Такие записочки посылал Буслов лагерному начальству что ни день. В лагерных наказаниях он видел высший производственный стимул. Буслов был из тех производственных начальников, которые вжились в систему ГУЛага и приноровились, как тут надо действовать. Он так и говорил на совещаниях: "Я имею длительный опыт работы с зэ-ка зэ-ка и не боюсь их угроз прибить, понимаете ли, кирпичом." Но, жалел он, гулаговские поколения становились не те. Люди, попавшие в лагерь после войны и после Европы, приходили какие-то непочтительные. "А вот работать в 37-м году, понимаете ли, было просто приятно. Например, при входе вольнонаемного зэ-ка зэ-ка обязательно вставали". Буслов знал и как обмануть заключенных и как послать на опасные места, он никогда не щадил ни сил их, ни желудка, ни тем более самолюбия. Длинноносый, длинноногий, в желтых американских полуботинках, полученных через ЮНРРА для нуждающихся советских граждан, он вечно носился по этажам строительства, зная, что иначе во всех его углах и закоулках ленивые грязные существа зэ-ка зэ-ка будут сидеть, лежать, греться, искать вшей и даже совокупляться, несмотря на разгар короткого десятичасового рабочего дня, а бригадиры будут толпиться в нормировочной и писать в нарядах тухту.
И изо всех десятников на одного только он полагался отчасти - на Федора Васильевича Горшкова. Это был щуплый старичок с растопыренными седыми усами. Он в строительстве тонко разбирался, знал и свою работу и смежную, а главное необычное среди вольняшек его свойство было то, что он был искренне заинтересован в исходе строительства: не карманно, как Буслов (вычтут или премируют? выругают или похвалят?), а внутренне, как если б строил все огромное здание для себя и хотел получше. Пил он тоже осторожно, не теряя из виду стройки. Но был в нем и крупный недостаток: не прилажен он был к Архипелагу, не привык держать заключенных в страхе. Он тоже любил ходить по строительству и доглядывать своими глазами сам, однако он не носился, как Буслов, не настигал, кто там обманывает, а любил посидеть с плотниками на балках, с каменщиками на кладке, со штукатурами у растворного ящика и потолковать. Иногда угощал заключенных конфетами - это диковинно было нам. От одной работы он никак не мог отстать и в старости - от резки стекла. Всегда у него в кармане был свой алмаз, и если только при нем резали стекло, он тотчас начинал гудеть, что режут не как надо, отталкивал стекольщиков и резал сам. Уехал Буслов на месяц в Сочи - Федор Васильевич его заменял, но наотрез отказался сесть в его кабинет, оставался в общей комнате десятников.
Всю зиму ходил Горшков в старорусской короткой поддевке. Воротник ее оплешивел, а материал верха держался замечательно. Раговорились об этой поддевке, что носит ее Горшков уже тридцать второй год, не снимая, а до этого еще сколько-то лет его отец надевал по праздникам - и так выяснилось, что отец его Василий Горшков был казенный десятник. Вот тогда и понятно стало, отчего Федор Васильевич так любит камень, дерево, стекло и краску - с малолетства он и вырос на постройках. Но хоть десятники тогда назывались казенными, а сейчас так не называются - казенными-то они стали имено теперь, а раньше это были - артисты.
Федор Васильевич и сейчас похваливал старый порядок:
- Что теперь прораб? Он же копейки не может переложить из статьи в статью. А раньше придет подрядчик к рабочим в субботу: "Ну, ребята, до бани или после?" Мол, "после, после, дядя!" "Ну, нате вам деньги на баню, а оттуда в такой-то трактир." Ребята из бани валят гурьбой, а уж он их в трактире ждет с водкой, закуской, самоваром... Попробуй-ка в понедельник поработать плохо.
Для нас теперь все названо и все известно: это была потогонная система, бессовестная эксплоатация, игра на низких инстинктах человека. И выпивка с закуской не стоила того, что выжимали из рабочего на следующей неделе.
А пайка, сырая пайка, выбрасываемая равнодушными руками из окна хлеборезки - разве стоила больше?..
***
И вот все эти восемь разрядов вольных жителей варятся и толкутся на тесном пространстве прилагерного пятачка: от лагеря до леса, от лагеря до болота, от лагеря до рудника. Восемь разных категорий, разных рангов и классов - и всем им надо поместиться в этом засмраженном тесном поселке, все они друг другу "товарищи" и в одну школу посылают детей.
Товарищи они такие, что, как святые в облаках, плавают надо всеми остальными два-три здешних магната (в Экибастузе - Хищук и Каращук, директор и главный инженер треста. Фамилий не выдумываю!). А ниже строго разделяясь, строго соблюдая перегородки, следует начальник лагеря, командир конвойного дивизиона, другие чины треста, и офицеры лагеря, и офицеры дивизиона, и где-то директор ОРСа, и где-то директор школы (но не учителя). Чем выше, тем ревнивее соблюдаются эти перегородки, тем больше значения имеет, какая баба к какой может пойти полузгать семячки (они не княгини, они не графини, так тем оглядчивей они следят, чтобы не уронить своего положения!). О, обреченность жить в этом узком мире вдали от других чистопоставленных семей, но живущих в удобных просторных городах. Здесь все вас знают, и вы не можете просто пойти в кино, чтобы себя не уронить, и уж, конечно, не пойдете в магазин (тем более, что лучшее и свежее вам принесут домой). Даже и поросенка своего держать как будто неприлично: ведь унизительно жене такого-то кормить его из собственных рук! (Вот почему нужна прислуга из лагеря.) И в нескольких палатах поселковой больницы как трудно отделиться от драни и дряни и лежать среди приличных соседей. И детей своих милых приходится посылать за одну парту с кем?