— Товарищи! Приветствие организованной революционной армии, пришедшей на площадь выразить свои чувства! Я, член Исполнительного Комитета Скобелев, от имени Совета рабочих и солдатских депутатов благодарю войска, готовые своими штыками поддержать слово Совета! А Совет неусыпно стоит на страже интересов демократии. Исполнительный Комитет всю ночь обсуждал вопрос о ноте и продолжает обсуждать сейчас...
Покричали ему — мол, спасибо. И „ура” тоже.
— А пока революционная армия должна спокойно выждать решение своих представителей — а мы учтём те настроения и чувства, какие вы выражаете тут, на площади. К Временному правительству, вышедшему из недр революции, надо отнестись тоже с уважением. Оно — не „милостью Божьей”, а — волей народа! Сейчас — мы призываем вас воздержаться от разрозненных выступлений, а ждать нашего призыва. А Исполнительный Комитет — сам окажет воздействие на правительство!
На вышке быстро переменился этот белобрысый на второго, чёрного, волосы длинные, чуть не как у бабы. А голос — послабей, а ветер крепчает, так и не всё доносится:
— Товарищи! Я — член Исполнительного Комитета Гоц! Я приветствую... революционные сознательные... В настоящий момент мы ещё не можем отказать в доверии Временному правительству... Но русская демократия не желает аннексий... Но русская армия всегда должна быть наготове защищать свободу и решительно отразить все попытки извне и изнутри... А главный наш враг — внутренний, и имя ему — раздоры и разногласия. И нельзя их допускать, товарищи! Ура!..
На „ура” его голос уже совсем истощал, но ближние охотно подхватили, чтоб не было раздоров, а дальше подхватили от ближних одно „ура” и понесли.
И те двое слезли, однако вылез прапорщик с закинутой головой, из вожаков 180-го, кто их привёл. Снял фуражку, прямое гордеватое лицо. И — звонко, уверенно, кулаком под свои слова помахивая:
— ... Империалистическая, захватно-грабительская нота Временного правительства... Союз с английскими и французскими банкирами священен? — а кто заключил этот союз? Царь, Распутин и царская шайка! Солдаты! Вы защищали до сих пор тёмные договоры царя, которые прятали от вас как позорную болезнь. Милюков, Гучков, Терещенко, Коновалов, капиталисты — нуждаются в новых рынках сбыта. Если нужно уложить ещё десяток миллионов русских мужиков для ограбления малых народов — то наших министров это не остановит. Воюйте потому, что мы хотим грабить! Эта милюковская нота — есть провокация и отрыжка старого режима. Она поможет Вильгельму: раз русские хотят воевать до конца — так и немцам остаётся только до конца! А зачем солдату война? Ему достаются только увечья, смерть, а для семей голод.
— Так что? — крикнули ему снизу. — Бросать фронт, что ли?
Прапорщик не дал перебить:
— Мы не говорим кончать войну на любых условиях немедленно. Мы требуем: отказа от завоеваний! Начать мирные переговоры!
Но не успел тот прапорщик кончить — перед дворец на вскатную дорожку подъехал ещё один большой открытый автомобиль — а в нём генерал с двумя адъютантами. И генерал поднялся выходить — сразу его узнали, все батальоны уже в лицо знали: командующий Округом генерал Корнилов.
Вышел из машины легко, быстро, глянул строго на строй финляндцев перед собой — и солдаты безо всяких команд заворочались, заворочались, куда поначалу лицом стояли, — и выравнивались: всё ж таки Командующего уважить надо. А там по строям раздались и свои команды, винтовки к ноге, равняйся, пристукнули тысячи прикладов о плитчатые камешки. И никто уже прапорщика с вышки не слушал, он постоял — и спустился. 180-й полк тоже выравнивался, сам по себе.
А генерал Корнилов начал обход от флотского экипажа, и вдоль фронта финляндцев, и вдоль 180-го, и московцев, и до конца. Смуглый, подвижно-сухой. Оружие золотое. Проходил — зорко поглядывал сощуренными глазами, укорного замечания ни одного не издал, а только местами приветствовал — и дружно кричали ему „ура”.
А потом поднялся и на ту вышку, и сильный ветер отпахивал полы его шинели, красной подкладкой наружу. Не кричал, а хорошо было слышно, густо:
— Прошло то время, братцы, когда вы не могли и словом обмолвиться о том, что у вас в интересе. Ныне вы — вооружённый народ. В этом ваша сила. Но в этом и слабость. Сила: что всякое ваше требование вы можете поддержать штыками. А слабость: вы слабей дисциплинированы, чем кадровые войска. И я призываю вас к строгой дисциплине, которая создаст вам единство. Скажу о себе. Вот, я сын сибирского казака и бурятки. Родился я в бедной семье, и в военное обучение пошёл с тринадцати лет.
Площадь зашлась в „ура”.
— И 35 лет я на воинской службе, и всегда был от политики в стороне. Будьте и вы. Наше с вами дело — солдатское. Спокойствие и порядок. Только тогда мы сможем служить родине. Как лицо, стоящее во главе петроградского гарнизона, я считаю своим долгом довести до сведения Временного правительства о ваших пожеланиях. Сегодня вы показали свою силу — а теперь прошу вас разойтись по казармам.
И под долгое, то слитное, то разрывистое „ура” — сошёл с вышки. Стал рядом со своим автомобилем на покатом подъёме к дворцу.
И заиграл марсельезу оркестр флотского экипажа, и заиграл марсельезу оркестр 180-го — и нашлись везде, кому командовать, снова взяли винтовки на ремень, разворачивались — и пошли в разные стороны.
Кто — прямо в казармы. А кто — по Морской да на Невский, охота теперь по главным улицам пройтись. Пусть народ на нас посмотрит, какие мы молодцы.
Линде — бежал за своим батальоном, кричал, отговаривал уходить.
58
И остался бы в эти часы генерал Алексеев совсем без дел, если бы не насочилось к довмину корреспондентов: другие поспешили на Мариинскую площадь, а эти сюда: Верховный в столице — небывалость. Гучков разрешил Алексееву дать пресс-конференцию, отвели им комнату.
Первый вопрос, конечно, касается последнего, что набурлило: как относится генерал к самовольному выходу войск?
А зачем ему в это мешаться? Он видел, в какой растерянности министры. Кося через очки:
— Я слишком оторван от жизни, живу в Могилёве. Ничего определённого сказать не могу.
Хотя и слепому видно. А вот:
— Все события последних месяцев армия переживает болезненно. Трезвый голос печати должен прийти на помощь армии. Твердить, что России нужна победа. Тут ещё пропаганда ленинского толка — опасная игра на человеческих страстях. Надо бы её прекратить.
Да они рады бы помочь, да они думали то же самое. Но их травили как буржуазную печать — и найдись, что ответить. Объявляли им рабоче-крестьянские бойкоты.
— Конечно, Бог нам даст, — (только на Бога и надежда), — пережить этот тяжёлый период, и мы выполним обязанности перед союзниками и придём к победе. У русского народа здравый ум, честное хорошее сердце...
Каково положение на фронтах? особенно — на Северном?
В марте, поднимая тревогу о Петрограде, действовали более верно. Но сейчас Гучков и другие министры просили: непременно успокоить.
— Петроград может быть спокоен за свою участь. У нас достаточно сил. О столице заботятся. Настроение в Петрограде близко к панике, но оно ни на чём не основано.
Шевельнулось сказать посмелей:
— Если мы и боимся за Петроград, то только в том отношении, что отсюда не всегда идёт здоровый дух. Заявления, что война окончена, вселяют в армии беспокойство.
Вопрос (на поддержку генералу): братание?
— Да, к сожалению. Но это позорное явление постепенно ликвидируется. Противник возлагает большие, но ложные надежды, что революция и пропаганда разложат нашу армию сами собой.
А можно ли ожидать в ближайшее время генеральных сражений?
— Да. Этим летом развернётся генеральное сражение и на Западе, и на Востоке. Вообще, 1917 год — решающий год в мировой войне, ибо народы так устали, что вряд ли смогут проявить способность к борьбе больше 4-6 месяцев.
Верят ли в победу союзники?
— Они непоколебимы. А у нас... — вздохнул, — у нас, к сожалению, мечты не о победе, а об установлении тихой мирной жизни. Даже вступление в войну Соединённых Штатов у нас не произвело впечатления.
Есть ли в армии ячейки или гнёзда, на которые могла бы опереться контрреволюция?
— Нет! От генерала до солдата все преданы новому строю. Надо было видеть, — прилгалось невольно, — тот искренний порыв, каким был встречен переворот в армии... В общем, мы переживаем сейчас чудесное, но больное время. Будем надеяться, что этот временный кошмар исчезнет.
А может быть, нужно было говорить всё — не так? ударить в набат: разваливают Армию до конца?!
Боялся дать знать немцам.
Боялся столкновения с Советом.
И подорвать министров...
59
* * *
Со средины дня по Петрограду потекли слухи, что восстали полки, заблокировали Мариинский дворец и арестовали Временное правительство.
— Да что ж мы бездействуем, господа? Надо — вызволять правительство?!
А — как?..
* * *
Стал оживляться Невский. Там и сям собирались возбужденные группы. Единомышленные, в них не спорят, а все возмущаются. Поднимаются и ораторы на случайных возвышениях:
— Да что ж это делается, господа? Да это же — не царское, это — наше революционное правительство!
Летучие митинги переливаются один в другой. Надо — идти?.. А куда мы пойдём? И что из этого будет?
Идти? Тогда надо и — нести. А — что? Красные флаги, их ещё много везде осталось. И плакаты, их тоже осталось от 1 мая. Хоть они — не о том.
Всё же стали — идти... Сперва неуверенно.
Но к ним примыкают.
* * *
Но и так: идёт по Невскому беспорядочная толпа 16-17-летних и несут „Долой Милюкова”. Военный врач спрашивает одного:
— А как быть с Временным правительством?
— Пускай сидит.
* * *
Всё более заливается Невский манифестациями, сочувственными Милюкову и Временному правительству. Уже — многосотенные, жители центра. И идут — через Фонтанку, через Мойку — на Мариинскую. Вызволять!