Офицер! — и не поперхнётся. Свистом и криками согнали его.
А взобрался инвалид — и сердечно призывал к защите родины. И ему сильно рукоплескали, кричали „ура”.
Ни одной воинской колонны больше не осталось, а солдат в толпе было много, но все — за родину.
Всё это было так необычно в России: никем не собранная многотысячная толпа, свободная трибуна, и полная воля говорить что хочешь, в любую сторону.
Но больше того: здесь, сейчас, к людям вернулась привычка февральских дней: незнакомые легко разговаривали, как самые знакомые, горячо друг ко другу, и понимая же как друг друга:
— Свободу слова они поняли как свободу натравливания!
— Какая-то злая духовная эпидемия! Самодовольные фанатики бросают в массу ядовитые семена — а ведь это пахнет междуусобицей!
— Возгласили и дали свободу каждому, и каждый упивается — и возникло равнодушие к судьбе Целого, к родине!
— Ах, господа, это всё идёт ещё от Александра Третьего, это он виновник всех наших несчастий. Он всегда всему давал задний ход, и так пошло на 35 лет. Нам никогда не давали организовать народ, и поэтому как только рухнула полиция — мы стоим перед анархией.
А между тем солнце, полого забирая к северу, закатывалось, кончался и долгий северный вечер, хоть весенний, но прохладный. Ветер стихал.
А министров не могли ни увидеть, ни дозваться, — где же они? Дружелюбная толпа ждала объединения, возглавления — и не было его.
Тут показалась новая манифестация, мимо Исаакия и сюда. Приблизилась, на плакатах разобрали: против Временного правительства, и мир без аннексий, и даже „через Циммервальд к социализму”, — и Мариинская площадь встретила их враждебными возгласами.
Это оказались василеостровские рабочие — Симменс-Гальске, Шукерт и Кабельный. Они всё же нашли место, остановились, не опуская своих плакатов. Но с трибунки неслось:
— ... хотят омрачить нашу новорожденную свободу безумным своеволием! Это стыд наш и позор — „братание”! С кем братаются? С теми, кто в концентрационных лагерях морит голодом наших солдат? Кто душит нас ядовитыми газами? Кто отрёкся от демократических идеалов? Ну пусть братаются, но помнят, что есть и суд истории!
Поняв, что это всё им не по нюху, вожаки василеостровцев повели своих по Морской к Невскому.
И снова — вся разливистая площадь была заодно! Чудо какое!
— Довольно мы праздновали, господа, довольно славословили! Два месяца! А теперь нужен переход к власти!
— И к суровой работе!
— В такие моменты достаточно одного мгновения нерешительности, чтобы власть была утеряна навсегда! И лучше — наделать ошибок в действиях, чем воздерживаться от действия!
Да, но — где же, где же были наши министры?? Вот уже и день кончился, сумерки, зажигались фонари — а правительства за весь день так и не было никого во дворце. В этом тоже рисовался грустный символ.
Но нет! — настроение толпы было: не расходиться! Шёл слух, что в 9 часов во дворце будет важное совещание: съедется всё правительство и головка Совета. И так наросло не разряженное за полдня напряженье толпы — теперь хотели дождаться министров! — и выразить им горячую поддержку!
— Если б нашу революцию побеждала бы контрреволюция — это было бы даже не так обидно: ну, не хватило сил, наше несчастье — но не позор! А вот — революция позорно погибает от собственного внутреннего разложения!
— Железную непреклонность проявляют только эти крайние левые. А мы — мы только красиво говорим об идеалах.
— В каждой стране есть граждане и есть обыватели. Но у нас вторых слишком много.
— Простите, что за ироническое отношение к обывателю как quantite negligeable? Обыватель — это учитель, врач, служащий, бухгалтер, лавочник, да и крестьянин. Это — весь народ.
За дворцом, по ту сторону Мойки, выползала луна, близкая к полной.
Пока — потянулась струя к итальянскому посольству, по соседству, приветствовать союзника. Там — посол вышел на балкон, раскланивался, благодарил. Туда подоспел и открытый автомобиль, из которого оратор объявил, что он — Скобелев, убеждал не травить Ленина и разойтись. Его приняли за большевика, не давали говорить. Он оправдывался, что и сам против Ленина, тогда ему устроили овацию.
А на площади толпа — всё росла. И уже так была вся за правительство, что едва кто высказывался против — от взрыва возмущения вблизи замолкал — и убирался вон. К ночи и солдат становилось меньше, а рабочих — просто ни одного. Толпился, волновался и господствовал тут — центральный коренной Петербург. Вся площадь, и дальше николаевского памятника, была в головах, в головах — если не 25 тысяч, то 20.
А на фасаде дворца всё висит, от 1 мая, огромное: „Да здравствует Интернационал!”
Вот — бескрайняя площадь, и всё это — мы, и мы все заодно. И в этом, как будто бесплодном, стоянии час за часом, час за часом, наше тревожное сознание словно ещё проясняется: неповторимый вечер! Это, может быть, поворотный пункт революции! Или власть будет признана — или начнётся анархия по России. Может, эти часы нашего тут стояния — часы великой патриотической драмы. В ком бьётся любовь к России — не уходите! Дождёмся! Повлияем!
Ну, вот они! Вот, наконец! Подъезжают в автомобилях, по охотно освобождаемым проходам, и сами министры! Первый — Владимир Львов! Речь! Хотим речь! Взошёл на ступеньки дворца, дюжий, чернобородый:
— Заверяю вас, что члены Временного правительства, вышедшие из Государственной Думы, будут стойко исполнять волю народа.
Толпа уже накалена, ей только Искорку! Хоть и здорового детину — подхватили Львова на руки и с криками „ура” внесли в вестибюль дворца.
Новый рожок через толпу — а это кто? Мотор взъезжает на пандус — из дверцы выскакивает быстрый Некрасов (у него появились приёмы Керенского) — и властно, на много рядов слышно:
— Мы пережили сегодня тяжёлый день. Мы слышали призывы к миру „во что бы то ни стало”, и это нас больно поразило. Заветная цель Временного правительства именно дать стране мир. Но мир — после победы, а не какой иной. Позвольте нам надеяться, что страна поймёт и поддержит нас. — (Ну конечно! Ну для этого же мы и здесь. „Ура-а-а!”) — Временное правительство будет свято исполнять свои обязанности до конца и передаст власть лишь в руки тех, кто будет выражать волю всего народа.
Намекнул! Намекнул, что Совету — не уступят! Ах, молодец!
— Ура-а-а-а! — И его тоже подхватили на руки с подъезда в вестибюль.
И тут едва не пропустили на ступеньках Шингарёва, перешедшего через толпу пешком от своего министерства. Потребовали речи и от него. Он выглядел совсем не вдохновлённо, и голос его не был слышен далеко:
— Мы клялись сохранить власть, лишь доведя страну до Учредительного Собрания. Мы присягали охранить народ от внутренних и внешних врагов, — и мы не желаем хоть на один час дольше сохранять власть, чем этого хочет народ.
А в этом — уже не было ли ноты слабости? Неужели они могут уступить?
— Граждане! Если вы поддержите Временное правительство — оно исполнит свой долг до конца.
Браво! Мы конечно поддержим! Да здесь вся бескрайняя Россия перед вами, неужели вы не видите? (Потерялась ещё какая-то его странная фраза — „но делать то, что правительство не вправе, — оно не станет”.) „Ура-а-а!” Подхватили, понесли и Шингарёва.
Нет! Отечество ещё не на краю гибели!
Тут — с мощным рожком, в крупном открытом автомобиле подъехал от Морской сам гигант Родзянко. Рёв восторга встретил его ещё прежде, чем он выбрался через дверцу.
Но — и неузнаваем же был гигант: уже не высилась так его голова, и плечи не те, и ростом, кажется, уменьшился. И начал почти кряхтя:
— Граждане! Я чувствую всю тяжесть ответственности за создавшееся положение, из которого мы, русские люди, должны найти достойный выход.
Ох, значит плохо дело?..
— Скажите мне прямо: вы — хотите сепаратного мира?
— Нет! Нет! Да нет же! — понеслись неукротимые крики.
Подбодрился Родзянко.
— Хотите ли вы, чтобы союзники отвернулись от нас? Чтобы малые угнетённые народы проклинали нас?.. Ведь враг попирает нашу священную землю — так почему ж вы хотите, чтобы тыл диктовал свою волю народу!
О Боже, да не мы! — не они и не здесь были те, кто этого хотел! И не о „тыле” шла речь, то был лишь окольный псевдоним Совета, тут так и поняли! И Родзянко увлекался, громчел и даже всё колокольней:
— Ведь мы обязаны быть честными, чтобы быть свободными! Неужели русский народ, освободясь от гнёта, под которым нас всех держал царизм, — думает сохранить свою свободу тем, что нарушит слово чести перед союзниками? Граждане! Я заклинаю вас верить тому правительству, которое поставила Государственная Дума...
Мы и верим! Это — одна наша надежда!
— ... Это — честное правительство. И оно исполнит свой долг до конца. И — да здравствует могучий! свободный!! русский народ!!!
— Ура-а-а-а-а! — перекатывалось по площади. Но более всего порадовал Родзянку офицер, подскочивший на ступеньки рядом с ним:
— Да здравствует Отец Русской Революции! — звонко вскрикнул. И это был сигнал: подхватывать в двадцать рук и тяжеловесного Отца, и нести его в вестибюль.
Да и пора: уже вот подкатывал и мотор с самим наконец Милюковым! — со славным и одиозным героем сегодняшнего дня. Его кинулись нести даже из автомобиля на ступеньки, но он не то чтобы не дался, но так наёжен был — пошёл сам. Он был в фетровой шляпе, и позабыл снять её для речи. Он — диковато смотрел, так напряжённо смотрел, как будто и здесь ждал увидеть не сторонников, а врагов. И начал с трудом, как пересохшим горлом:
— Я — видел плакаты. Но я — защищаю интересы народа. И не уйду, пока не выполню долга. Или — погибну.
И бесстрашно стоял, доступный растерзанию, мишень, дразнящая плебс, — в мягком пальто, белейшее кашне вокруг шеи, очки, мягкая шляпа.
Но не только не напал ни единый голос, не протянулась ни одна враждебная рука — но овеивали от площади сочувственное тепло и дружественный шелест. И министр — уже наступательней:
— Я — тот Милюков, который 1 ноября разоблачил интригу и измену бывшего царского министра Штюрмера! Я — тот Милюков, который восставал против сепаратного мира! И неужели же я должен стать тем самым изменником русскому делу, каким я клеймил своих врагов?