Ну разве помнишь свои письма прежних лет? Узнаёшь: а, да, это могло быть, как будто моё. А как будто и не моё. Такие шёлковые ласковости — неужели это я мог писать?
Никак бы теперь не повторил. Никак.
А читалось всё это — в укор: как тогда было хорошо — и как теперь плохо. И как она теперь безвыходно несчастна.
— Линочка, ну что за странное у тебя наслаждение: всё время быть недовольной и жаловаться? Всё время я сдавлен, как бы только перед тобой не провиниться.
— А ты — не провинивайся! — придвигалась и вглядывалась пытливо, глаза в глаза, с пламенем неизрасходованным. — А ты не провинивайся! С чего всё началось?
Началось, началось, но право же — кончили, всё.
— Пойми, я не могу каждый день входить в дом, ожидая навала мрака.
— А ты не подумал, как же могу я в этот мрак не входить, а жить в нём двадцать четыре часа? И должна встречать тебя жизнерадостной улыбкой?
— Но мы же с тобой условились, поняли: всё — миновало. Голова без того напряжена, кругом беда. Нельзя же так друг друга подбивать.
А её подхватывало, как осенний листок над костром, кружило, несло, подпаляло ещё:
— Вот именно, не подбивать друг друга! А зачем же ты меня подбил??
ДОКУМЕНТЫ — 19
26 апреля
ИЗ ГЕРМАНСКОЙ СТАВКИ — В МИНИСТЕРСТВО ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ
Генерал Людендорф протелеграфировал Восточному Главнокомандующему:
Русское предложение вести переговоры со Стекловым принимается. Базу переговоров составят директивы от 16 апр. „Тайная операция”. Кроме того надо обсудить: поставку русского зерна Германии по дешевой цене; отмену конфискации немецких имуществ в России... Надо облегчить русским отказ от территорий в Литве и Курляндии: ссылкой на требования денежного возмещения за более чем миллионный излишек военнопленных в наших руках; подчеркиванием нашего намерения считаться с национальными претензиями литовцев и курляндцев в способе их присоединения к Германии.
Вопрос об общей мирной конференции подниматься не должен. Германия и Россия быстрей договорятся одни.
112
Только-только стал Гучков выздоравливать — а волненья этих бурных дней опять подкосили его. В ночь на вчера было два сердечных припадка, и вчера весь день пролежал, и сегодня почти. Приезжало два профессора сразу. (И Маша конечно, но категорически отправил её.)
Это только за апрель — уже третья болезнь.
Да если бы Бог в самом деле был где в мире — как же мог бы Он распоряжаться так безжалостно и бессмысленно? На самом важном посту России и в самые отчаянные недели — как же бы рассудил Он отнимать силы? В чём тут замысел? что за рок?
Или: это уже и смерть подкатила?
Какой жалкий конец. Не так представлялось ему всю жизнь. Умереть — так достойно, громко, красиво! Даже грозно.
Не в презренном бессилии.
Вся жизнь его — как долго строенная, стройная башня, — и вот с проломом в крыше. Как будто для того и рос на всю высоту, чтоб тут получить проломный удар.
Приходил Корнилов, стянутый от гнева, третий раз просил отставку. Теперь и правительство объявляло, что право распоряжаться войсками принадлежит исключительно командующему Округом. Теперь и советская банда полуизвинялась за вмешательство и изображала происшедшее как свободное соглашение с Корниловым. А завтра — вмешается и хуже.
Корнилову, конечно, остаётся только отставка. Но просил его Гучков — ещё повременить, поглядеть.
Стыдно было министру перед командующим.
Так это давним уже виделось, начало марта, — когда приехал прославленный генерал с одного из лучших крепких корпусов — управлять войсками революционной столицы.
И зачем брали его оттуда?
В начале марта — разве можно было вообразить такое общее низвержение, крушение? Казалось: начало огромной исторической эпохи!
А вот уже и оборвалось.
Земли под ногами — нет. И у командующего. И у министра. И у всей Армии.
А всё — исполкомовская разлагательная сволочь. (И как же нагло сейчас обвирают ход событий 21 апреля!)
Как это получилось? — да быстро: что вся Россия попала в руки этой банде беззвестных проходимцев?..
А правительство — презренная слякоть. Разве такое правительство заслужила Россия?
Спорили вокруг милюковской ноты, Гучков почти и голоса не подал: что надрываться спорить о целях войны, когда не стало армии?
Когда он выдвинул им 20 апреля сопротивляться — они затряслись от перепуга.
Но и 20 апреля было поздно. Ибо: вся армия — у него, и весь флот у него, а рядом — ни одного надёжного батальона. Не только батальона — даже нет порядочной охраны у довмина. Врывайся — и убивай. Как Непенина.
Ошибся сам Гучков. Все эти два месяца не тем был занят.
Сейчас — только новый военный переворот — уже против Совета — и был бы спасением революции.
Но министры — ни один, ни за что — не пойдут на это. Вот если б устроилось как-нибудь само собой, без них. Чтоб им ни за что не нести ответственности.
Как говорил Столыпин: я жажду ответственности!
Ergo, пришлось бы устранять и правительство. Сразу всех.
Да и на это бы Гучков пошёл, отчего же? Но не только болезнь его подкосила, — армия! Если так пойдёт — через 3-4 недели её вообще не будет.
И стыдясь своего бессилия, своей попугайской роли, и видя же позорную слабость правительства — Гучков сказал министрам: а давайте уйдём все сразу, вместе? Вот это будет — Достойный шаг. И по-русски, не цепляться за власть: мы вам не нравимся — мы уходим, справляйтесь сами. И опубликовать диагноз положения, политическое завещание. Что мы сделали, и почему дальше работать невозможно.
Эти куклы отшатнулись, конечно. И даже откидистей всех Милюков: он ведь имеет дело не с бунтующими солдатами, а с благополучными дипломатами, ему легко верить в успешный исход.
И сочинили жалкое Обращение к стране. Ударить по Исполнительному Комитету — побоялись. И дело правительства — ещё хуже проиграно.
И что же остаётся?
Конечно, наши чтимые исторические герои умели действовать и в худших обстоятельствах. Так что ж, со всеми своими дуэлями, путешествиями, авантюрами — не вытягивал Александр Иваныч на исторического героя?..
Чем состоять рабом Совета депутатов — уйти!
Уйти — самому. Одному.
В эти последние два дня болезни Гучков уже стал вплотную с таким решением.
И ощутил — облегчение. В один миг не уйдёшь, но осталось — найти лучший момент. Как-то доиграть роль. Вот завтра, на Четырёх Думах, найти силы выйти и грянуть в последний раз.
Как стало легче! Как будто теперь это был посторонний, а не он. Сперва лёжа, потом сидя выслушивал внимательно докладчиков, находчиво клал резолюции. (Многое перелагал на своих помощников и на Поливанова.) Потом нашёл силы принять и делегации — но кто оказались: не боевые воины с заверением в твёрдом стоянии, нет, — делегация военных фармацевтов: они образовали всероссийский союз и требуют передать всё военно-фармацевтическое дело в России в руки их выборной организации и уже выбранного начальника. С трудом сдерживаясь, чтобы не выгнать, ответил им Гучков: он — против выборного начала в армии, и может отвечать за дело только тогда, когда лицо назначено им самим. (Пошли жаловаться князю Львову — и тот к их проекту, разумеется, „отнёсся сочувственно”.)
Тут опять приехал на приём надоевший Братиану, никак не уедет.
Если остались считанные дни — то надо и поспешить принести последнюю возможную пользу. Убрал с фронта Рузского, хватит. А что ещё может больной министр, не выходя из кабинета? — писать воззвания и приказы. Воззвание к офицерам, работающим в своих же военно-промышленных комитетах: идти в строй, а тут вас заменят чиновники. И воззвание к солдатам: не ожидать объявленного срока возврата из отлучек 15 мая (промахнулся, слишком далеко дал) — но по нравственной обязанности явиться в свои части прежде того. И воззванье-приказ от изболевшего сердца: „Люди, ненавидящие Россию и несомненно состоящие на службе наших врагов (сейчас уже можно от души), проникли в Действующую армию и проповедуют окончить войну возможно скорее (бей по Совету! тут не одни большевики)... Но армия, идущая навстречу смутьянам, приведёт отечество к позору, разорению, крушению. Не верьте предателям!..”
И голос и рука его ослабели. Может — кого удержит. А не удержит — так уже не Гучкову расхлёбывать.
Поднесли не первую телеграмму от Донского казачьего съезда. Вот разве что. Надо было опираться с самого начала на казаков? Но шатнувшись в прежней службе в феврале — отчего б им не шатнуться и дальше?..
Между тем теребили из Таврического дворца. Там теперь не прорежались самочинные военные делегации с фронта. Уже устали их принимать в Мариинском дворце и в довмине, так они слонялись по Таврическому. А когда их собиралось погуще, то они открывали — уже третий раз в одном апреле — „Совещание фронтовых делегатов”, никак не конституированное, каких-нибудь полтораста человек, без каких-либо прав, но с наивной уверенностью в таком праве. И вот в эти дни как раз текло такое, и весьма нахальное: требовали, чтобы министры являлись к ним туда отчитываться. Довмин ответил: товарищи министра заняты срочными делами. Настаивали: явиться. Нечего делать, вчера послал Новицкого. И он там вынужден был отвечать на солдатско-унтерские вопросы. Почему ещё не заменены некоторые начальники? Отвечал: уже заменено 115 из самых высших, это цифра небывалая. А почему не наказаны командующие за Червищенский плацдарм на Стоходе? почему не наряжено следствие? Новицкий объяснял (с натяжкой), что не командующие виноваты, а снесло наводнение 12 мостов, и удержать плацдарм было нельзя. И вообще — „изложите стратегические соображения”. Тут Новицкий ошибся, ответил: Петрограду никакой опасности нет. Поднялся большой шум: а как же Гучков два месяца твердит об опасности для Петрограда? чего же стоют его воззвания? И почему ещё не вся бывшая полиция послана на фронт? И почему нет прямой отмены отдания чести? Новицкий ещё более растерялся и оправдывался, что не все вопросы в его компетенции, а иные в делопроизводстве, иные разрабатываются, — и тогда стали требовать самого военного министра! Он — болен. А мы — не торопимся, подождём.