Знал Соколов, что Ленин будет доволен. Соколов и сам был большевиком, до самой войны, а потом стал вне фракций. Большевики обвиняли его, что он погряз в трясине меньшевизма, но это неправда, он независимый; что он ушёл в лагерь социал-патриотов, — и тоже неправда. Соколов был даже очень против войны, и справа его числили неисправимым пораженцем, — но с войной надо балансировать осторожно. Вот например, как ни странно, а Исполнительный Комитет после апрельских бурных дней алогично сдвинулся в защиту продолжения войны. И фронтовые делегаты разно говорили. И приходится разъяснять им, что мир нельзя заключить в несколько дней.
С большевиками Соколов старался никак не рвать. Держал при себе помощником „Меча” Козловского, совсем ленинского человека. И Шляпникова поддерживал в ИК не раз. (Шляпников прошлой осенью мнился фигурой, но с ленинским приездом оказался дутой величиной, оттеснён совсем.) В апреле при нападках на Ленина, при опасности ему — Соколов всегда голосовал за него.
Совещание фронтовых делегаций шло отлично! Приезжал охотно Некрасов, сегодня выступал Шингарёв. Теперь вызывали Гучкова и Милюкова, а те упирались, не шли, то больны, то заняты. Больны? — хорошо, мы не будем разъезжаться, хотя и кончился срок наших полномочий.
Тряханём министров!
Это по-пролетарски!
После апрельских убийств постановил ИК образовать собственную следственную комиссию и вести расследование независимо от правительственной. Как первый юрист — туда вошёл конечно и Соколов. И понимал, что и тут сослужит большевикам. Среди семи членов, правда, было пять меньшевиков — Венгеров, Гальперин, Фрумкин, Крохмаль и Авилов (другой, не большевик), но они не решатся вредить, а Авилов даже дал выгодные показания в прессе. А седьмой — большевик Красиков, союзник.
Но так необъятны силы Соколова — в любой момент готов и ещё в какую комиссию!
И вот нашлась ещё такая: избрать четырёх комиссаров для постоянного контроля над Главнокомандующим Петроградским военным округом. И Соколов — попал туда! Но вошёл и поручик Станкевич. Этот — не наша кость, с этим будет трудно.
Но и Корнилов, тёмный хитрый генерал, за апрельские Дни прижат неплохо, почти отняли у него распоряжение войсками.
Дожать его ещё.
Ой, много-много забот у Николая Соколова.
А — хочется стать сенатором!
111
Петроградские газеты начинали уже травить ожидаемый в Ставке офицерский съезд: не должно быть двух офицерских съездов, достаточно одного петроградского!
Они оба и назначены были на 7 мая, в один день. Но петроградский съезд проступал как липа: с численным превосходством тыловых военных чиновников и даже, объявили, допускается, чтоб офицеры выбирали от себя на съезд депутата-солдата! — ещё что выдумайте! И порядок дня там ожидался политический, и чуть ли не сливаться с Советом рабочих депутатов.
Но почему же в Ставке не могут собраться делегаты от ста тысяч боевых офицеров Действующей Армии — и решить, что надо для блага родины?
Воротынцев выступит непременно. Хотя речей-речей и так уж чересчур. Повернуть события может только Сила. А съезд офицеров — изолированных, затравленных, разве может стать такой силой?
Но — что сумеешь высказать всем тем, если вот одного близкого Сергея Маркова, и с глазу на глаз, — никак не убедить?
— Я согласен, Сергей Леонидыч, выйти из войны одним -это некрасиво, это будет даже позорное пятно перед Европой. Но эти пятна в истории не навечно. И не такое забывалось. А что делать, если мы к этому уже всё равно скатились? Мы — в пропасти, уже летим.
— Но союзники не только морально этого не простят — они нас реально накажут.
— Прервут нам кредиты и техническое снабжение? Так мы и в войну от них не много получали. А нам и давно пора стоять на своих ногах. И на своих деньгах.
— Да прежде всего — интернируют наши бригады во Франции.
— Тоже не на век, подержат — потом отпустят. А нечего было их туда и посылать.
— А — если прямо пошлют на нас войска?
— Не раздвоиться им. А как пошлют? Через Архангельск?..
— Через Владивосток. Японцев и китайцев.
— Э-э-то вилами писано. А мы тут погибаем — страшней и быстрей.
Марков уже прежде отвергал по-главному,— но, быстрый, сметливый, вот невольно втягивался в обсуждение, покручивал генштабистский серебряный аксельбант на груди:
— Ну а если немец пойдёт на нас, оставленных, по всему фронту?
— Вы же видите: вот не идёт. Хотя нас сейчас только толкни, мы и покатимся. Да Германия как рада будет освободиться от Восточного фронта.
— И бросит все силы на запад. И тем непростительней нам перед союзниками.
— Ничего, у них теперь Америка.
— Ну, разберём варианты, — всё больше втягивался Марков. — Если союзники победят Германию без нас — они же нам всё равно не простят.
— Воевать против нас после войны? Не будут, их общество откажется.
— А если, благодаря нашему выходу, наоборот, Германия победит союзников? — то как она потом на нас обернётся? Какое иго нам навяжет? В рабов превратит.
— Германии победить Антанту с Америкой? За год — не успеет, а потом будет поздно: не выдержит, истощится. А мы за то время, может, уже оправимся, укрепимся, не такая будет армия, не такой тыл. Да хуже сегодняшнего — с нами ничего не может быть. Продолжать войну при сегодняшнем развале — мы теряем себя уже наверняка и полностью. Россию как таковую. Сейчас нам платить, — настаивал, переклонился к Маркову, — самим существованием России! разве вы не видите?? Нет, всякий выход — лучше. Есть поговорка: соломенный мир лучше железной драки.
Запомнил от того вагонного спутника, донца.
— Но — не для офицера! — жёстко видел Марков. — Не можем мы, не можем никак выйти из войны без огромных потерь.
— А народ, совершающий революцию, всегда страдает. Это неизбежно. Конечно, Государь мог выйти из войны без малейшей потери земли и без выплаты репараций. А сегодня — У нас нет такой сильной власти, чтобы выйти благополучно. А выйти не-об-хо-димо!
Марков отрывисто расхаживал по кабинету, снова садился в своё кресло, запрокинувшись. Думал. Его густые стриженные бобриком волосы не колебались при том никак.
— Недовоёванная война! — это что? это значит — через несколько лет снова война. Значит, с порога — новая гонка вооружённых сил.
— В нашем сегодняшнем — этим уже не испугаешь. Хуже — не будет.
— А если Германия — да вдруг помирится с Англией и Францией — за счёт нас? За счёт нас — почему бы им не помириться? И — дели нас, бери кто хочешь, со всех сторон.
О-о-о-ох, только и мог выдохнуть Воротынцев.
И сабля остра — но и шея толста. Как, правда, всё предвидеть?
Но хоть бы и сто раз был прав Марков, а я бы не нашёл аргументов, — а всё равно из войны надо выходить, выходить, выходить. Как никогда опасно — но и нужно как никогда.
— Да Георгий Михалыч! Да в какую компанию вы попадаете и меня тянете? Вместе с Лениным?
Вместе с Лениным?.. Это — уже ставил перед собой Воротынцев. Ловушечное положение?
— Нет, не вместе! — напрягся. — Раньше него!
Убедить Маркова? И скольких ещё потом? Сгорая:
— Да вот, вчерашний ваш отчёт о печати на фронте. „Окопная правда”, „Солдатская правда”, просто „Правда”, и все лживые листовки, — они же льются! их же каждый день читают во всех дивизиях! Поймите: „Кончать войну!” — уже брошено! и этого не завернуть, не остановить! И это захватит солдат до конца, я знаю! Это — уже к прошлой осени созрело, только подожги! Потушить этого — уже нельзя. Но надо — перехватить! Выйти раньше самим — для спасения России! А Ленин — больше раздору, гражданская война, он так и зовёт открыто! Он ищет — для международного пролетариата, не остановится платить и кусками России.
Марков осваивался. Не оттолкнулся.
Воротынцев горячо смотрел в быстрые умные его глаза. Да! — он был идеален для ядра сопротивления. И глазами — ещё напор! Призыв.
— Но — какими силами додержать фронт?
— А вот — какими? Я думал. Думал. Отдельных здоровых частей — кавалерийских ещё можно набрать. И казачьих. А пехоту — надо отделять здоровую часть от больной. Надо найти форму перестроя, извлекать сохранившихся воинов из нынешних частей. Как вот сейчас — национальные части отделяются — стянуть и нам здоровое, боевое в отдельные кулаки. Каждый такой один батальон будет стоить сегодняшней расхлябанной дивизии. Они — и удержат узловые места фронта, если надо.
Марков щурился:
— На ходу войны — и строить другую армию?
— Да Гурко же вот отстроил за зиму сорок новых дивизий. Да он и сейчас взялся бы, я уверен. У него эти мысли, может, уже и есть.
Марков — захватывался. Но, сплетя пальцы на колене, сдерживал себя:
— А советы депутатов? Сразу пронюхают. И не допустят!
— Но у нас и выбора нет. И сроков нет, — отсекал Воротынцев.
Марков встречно остро смотрел:
— Ну что ж, давайте — вдвоём поговорим с Деникиным. А если его убедим, то будем проситься на доклад к Алексееву.
— Не-ет, — выдохнул Воротынцев. — Алексеев — не тот человек. Он — никогда не решится раньше правительства. А лучше... Лучше вы добудьте у Деникина мне командировку к Гучкову! Я — стрелой к нему слетаю. И если — может быть — да проснётся прежний Гучков!? — так он и поймёт, и примет. Он — способен принять! Он — умеет резко поворачивать! А там — убедит он правительство или разгонит, — ему и карты в руки.
А дома — нет, так и не стало покоя. Что-нибудь непременно случится каждый раз.
Не помогло его решение. Не помогли уверения.
То опять начнёт вычитывать его старые письма к ней, да не с листиков, а прямо наизусть.