Все, что рождается самого заразного в Архипелаге - в людских отношениях, нравах, взглядах и языке, по всеобщему в мире закону проникания через растительные и животные перегородки - просачивается сперва в эту передаточную зону, а потом уже расходится и по всей стране. Именно здесь, в передаточной зоне, сами собой проверяются и отбираются элементы лагерной идеологии и культуры - достойные войти в культуру общегосударственную. И когда лагерные выражения звенят в коридорах нового здания МГУ, или столичная независимая женщина выносит вполне лагерное суждение о сути жизни - не удивляйтесь: это достигло сюда через передаточную зону, через прилагерный мир.
Пока власть пыталась (а может быть и не пыталась) перевоспитать заключенных через лозунги, культурно-воспитательную часть, почтовую цензуру и оперуполномоченных - заключенные быстрее перевоспитали всю страну посредством прилагерного мира. Блатное миропонимание, сперва подчинив Архипелаг, легко перекинулось дальше и захватило всесоюзный идеологический рынок, пустующий без идеологии более сильной. Лагерная хватка, жестокость людских отношений, броня бесчувствия на сердце, враждебность всякой добросовестной работе - все это без труда покорило прилагерный мир, а затем и глубоко отразилось на всей воле.
Так Архипелаг мстит Союзу за свое создание.
Так никакая жестокость не проходит нам даром.
Так дорого платим мы всегда, гоняясь за тем, что подешевле.
***
Перечислять эти места, местечки и поселки - почти то же, что повторять географию Архипелага. Ни одна лагерная зона не может существовать сама по себе - близ нее должен быть поселок вольных. Иногда этот поселок при каком-нибудь временном лесоповальном лагпункте простоит несколько лет - и вместе с лагерем исчезнет. Иногда он вкоренится, получит имя, поселковый совет, подъездную дорогу - и останется навсегда. А иногда из этих поселков вырастают знаменитые города - такие как Магадан, Дудинка, Игарка, Темир-Тау, Балхаш, Джезказган, Ангрен, Тайшет, Братск, Сов. Гавань. Поселки эти гноятся не только на диких отшибах, но и в самом туловище России у донецких и тульских шахт, близ торфоразработок, близ сельскохозяйственных лагерей. Иногда заражены и относятся к прилагерному миру целые районы, как Таншаевский. А когда лагерь впрыснут в тело большого города, даже самой Москвы - прилагерный мир тоже существует, но не особым поселком, а теми отдельными людьми, которые ежевечерне растекаются от него троллейбусами и автобусами и ежеутренне стягиваются к нему опять (передача заразы вовне в этом случае идет ускоренно. )
Еще есть такие городки как Кизел (на пермской горнозаводской ветке); они начали жить до всякого Архипелага, но затем оказались в окружении множества лагерей - и так превратились в одну из провинциальных столиц Архипелага. Такой город весь дышит лагерным окружением, офицеры-лагерщики и группы солдат охраны ходят и ездят по нему густо, как оккупанты; лагерное управление - главное учреждение города; телефонная сеть - не городская, а лагерная; маршруты автобусов все ведут из центра города в лагеря; все жители кормятся от лагерей.
Из таких провинциальных столиц Архипелага крупнейшая - Караганда. Она создана и наполнена ссыльными и бывшими заключенными, так что старому зэку по улице и пройти нельзя, чтобы то и дело не встречать знакомых. В ней - несколько лагерных управлений. И как песок морской рассыпано вокруг нее лагпунктов.
Кто же живет в прилагерном мире? 1) Коренные местные жители (их может и не быть); 2) ВОхра - военизированная охрана; 3) Лагерные офицеры и их семьи; 4) Надзиратели с семьями (надзиратели, в отличие от охраны, всегда живут по-домашнему, даже когда числятся на военной службе); 5) Бывшие зэки (освободившиеся из этого или соседнего лагеря); <Прошла сталинская эпоха, веяло разными теплыми и холодными ветрами, - а многие бывшие зэки так и не уехали из прилагерного мира, из своих медвежьих мест, и правильно сделали. Там они хоть полулюди, здесь не были бы и ими. Они останутся там до смерти, приживутся и дети как коренные.> Разные ущемленные - полурепрессированные, с "нечистыми" паспортами. (Они, как бывшие зэки, живут здесь не по доброй воле, а по заклятью: им если и не указана прямо эта точка, как ссыльным, то во всяком месте им будет хуже с работой и жильем, а может быть и совсем доить не дадут.); 7) Производственное начальство. Это - люди высокопоставленные, всего несколько человек на большой поселок. (Иногда их тоже может не быть); 8) Собственно вольняшки, все наброд да приволока - разные приблудные, пропащие и приехавшие на лихие заработки. Ведь в этих далеких гиблых местах можно работать втрое хуже, чем в метрополии, и получать вчетверо большую зарплату: за полярность, за удаленность, за неудобства, да еще приписывая себе труд заключенных. К тому ж многие стягиваются сюда по вербовке, по договорам и еще получают подъемные. Для тех, кто умеет мыть золото из производственных нарядов, прилагерный мир - Клондайк. Сюда тянутся с поддельными дипломами, сюда приезжают авантюристы, проходимцы, рвачи. Выгодно ехать сюда тем, кому нужна бесплатно чужая голова (полуграмотному геологу геологи-зэки и проведут полевые наблюдения, и обработают их, и выводы сделают, а он потом хоть диссертацию защищай в метрополии). Сюда забрасывает неудачников и просто горьких пьяниц. Сюда приезжают после крушения семей или скрываясь от алиментов. Еще бывают здесь молодые выпускники техникумов, кому не удалось при распределении благополучно славировать. Но с первого дня приезда сюда они начинают рваться назад в цивилизованный мир, и кому не удается это за год, то уже за два обязательно. А есть среди вольняшек и совсем другой разряд: уже пожилых, уже десятки лет живущих в прилагерном мире и так придышавшихся к нему, что другого мира, слаще, - им не надо. Закрывается их лагерь, или перестает начальство платить им, сколько они требуют - они уезжают, но непременно в другую такую же прилагерную зону, иначе они жить не могут. Таков был Василий Аксентьевич Фролов, великий пьяница, жулик, и "знатный мастер литья", о котором здесь много можно было бы рассказать, да уж он у меня описан. Не имея никакого диплома, а мастерство свое последнее пропив, он меньше 5000 в месяц дохрущевскими деньгами не получал.
В самом общем смысле слово вольняшка значит - всякий вольный, то есть еще не посаженный или уже освобожденный гражданин Советского Союза, стало быть и всякий гражданин прилагерного мира. Но чаще это слово употребляется на Архипелаге в узком смысле: вольняшка - это тот вольный, кто работает в одной производственной зоне с заключенными. Поэтому приходящие туда работать из группы (1), (5) и (6) - тоже вольняшки.
Вольняшек берут прорабами, десятниками, мастерами, зав. складами, нормировщиками. Еще берут их на те должности, где использование заключенных сильно бы затруднило конвоирование: шоферами, возчиками, экспедиторами, трактористами, экскаваторщиками, скреперистами, линейными электриками, ночными кочегарами.
Эти вольняшки второго разряда, простые работяги, как и зэки, тотчас и запросто сдруживались с нами, и делали все, что запрещалось лагерным режимом и уголовным законом: охотно бросали письма зэков в вольные почтовые ящики поселка; носильные вещи, замотанные зэками в лагере, продавали на вольной толкучке, вырученные за то деньги брали себе, а зэкам несли чего-нибудь пожрать; вместе с зэками разворовывали также и производство; вносили или ввозили в производственную зону водку (при строгом осмотре на вахте - пузырьки с засмоленными горлышками спускали в бензобаки автомашин). <Если вахтеры находили и там, - то все же никакого рапорта начальству не следовало: комсомольцы-охранники вместо того предпочитали трофейную водку выпить сами.>
А там, где можно было работу заключенных записать на вольных (не брезговали и на самих себя записывать десятники и мастера) - это делалось непременно: ведь работа, записанная на заключенного - пропащая, за нее денег не заплатят, а дадут пайку хлеба. Так в некарточные времена был смысл закрыть наряд зэку лишь кое-как, чтоб неприятностей не было, а работу переписать на вольного. Получив за нее деньги, вольняшка и сам ел-пил и зэков своих подкармливал. <Большая выгода работать в прилагерном мире видна была и на вольняшках московских лагерей. У нас на Калужской заставе в 1946 году было двое вольных каменщиков, один штукатур, один маляр. Они числились на нашей стройке, работать же почти не работали, потому что не могло им строительство выписать больших денег: надбавок здесь не было, и объемы были все меряные: оштукатурка одного квадратного метра стоила 32 копейки, и никак невозможно оценить метр по полтиннику или записать метров в три раза больше, чем есть их в комнате. Но во-первых наши вольняшки потаскивали со строительства цемент, краски, олифу и стекло, а во-вторых хорошо отдыхали свой 8-часовой рабочий день, вечером же и по воскресеньям бросались на главную работу - левую, частную и тут-то добирали свое. За такой же квадратный метр стены тот же штукатур брал с частного человека уже не 32 копейки, а червонец, и в вечер зарабатывал двести рублей!
* Говорил ведь Прохоров: деньги - они двухэтажные теперь. Какой западный человек может понять "двухэтажные деньги"? Токарь в войну получал за вычетами 800 рублей в месяц, а хлеб на рынке стоил 140 рублей. Значит, он за месяц не дорабатывал к карточному пайку и шести килограммов хлеба - то есть, он не мог на всю семью принести двести граммов в день! А между тем - жил... С открытой наглостью платили рабочим нереальную зарплату и предоставляли изыскивать "второй этаж". И тот, кто платил нашему штукатуру бешеные деньги за вечер, тоже в чем-то и где-то добирал свой "второй этаж". Так торжествовала социалистическая система, да только на бумаге. Прежняя - живучая, гибкая, - не умирала ни от проклятий, ни от прокурорских преследований.>
Так в общем отношения зэков с вольняшками нельзя назвать враждебными, а скорее дружественными. К тому ж эти потерянные, полупьяные, разоренные люди живей прислушивались к чужому горю, были способны внять беде посаженного и несправедливости его посадки. На что по должности закрывали глаза офицеры, надзор и охрана, на то открыты были глаза непредвзятого человека.