Смекни!
smekni.com

Всемирная история. том 4. Новейшая история Оскар Йегер 2002г. (стр. 52 из 169)

Германия после Тильзитского мира

Эти годы были блестящими для Франции во внешнем отношении, хотя бедны и бесплодны в смысле действительных и прочных приобретений; для покоренной Германии они были невыразимо грустны и унизительны, целительны и плодотворны. Народ, который сломил некогда Римскую империю, водворил в Европе государственность на новых, свободных началах, распространил христианство и культуру во всей средней европейской полосе, а в XVI веке возродил эту христианскую культуру в духе нового человеческого мировоззрения, — этот народ, переживший даже опустошения Тридцатилетней войны, не мог, по воле Провидения, надолго оставаться подчиненным последнему и величайшему из галльских хищных завоевателей.

С политической точки зрения, положение Германии было крайне плачевно. О национальном единстве ее можно было говорить лишь в том смысле, что население имело одну общую историю, общий язык и общую громадную сокровищницу в области мысли, поэзии, науки и искусства, причем, по странному совпадению, масса этого драгоценного достояния необыкновенно увеличилась именно в конце XVIII и в начале XIX века. В умах правящих классов совершился, одновременно с потрясениями во Франции, мирный переворот, вызвавший ту новую образованность, которую не стоит описывать потому, что она налицо перед нами. С 1794 года началось совместное творчество великих поэтов Гёте и Шиллера. В 1797 году Гёте пишет «Германа и Доротею», в 1798–1799 Шиллер — свою трилогию «Валленштейн», в 1801 — «Орлеанскую Деву», в 1804 — «Телля»; в 1808 году появляется первая часть «Фауста» Гёте. Но в переписке двух великих писателей вовсе не затрагивается политическая злоба дня. Шиллер умер (10 мая 1805 г.) до наступления самых худших дней этой тягостной эпохи; Гёте, переживший самые тяжелые из них, — он мог видеть через свою садовую ограду штыки отступавшей прусской пехоты в злополучный день 14 октября, — намеренно устранялся от этих впечатлений. Но нельзя отрицать глубокой, таинственной связи между господствовавшей поэзией и гражданственным направлением, охватившим все слои общества, заявлявшим себя более и более настоятельно и ставшим, наконец, преобладающим среди народных интересов. Как бы предвидя будущее, созерцая участь, которую уготовлял себе всемирный завоеватель, Шиллер олицетворяет его в своем «Валленштейне» — этом «идоле военных полчищ, биче стран» и безрассудном сыне счастья:

«Быстро вознесенный прихотью времен на высшую степень почета и неудержимо стремясь еще выше, он пал жертвой ненасытного честолюбия».

В «Орлеанской Деве» или «Телле» поэт говорит:

«Ничтожен тот народ, который не жертвует радостно всем ради своей чести».

А в могучей речи при сцене на Рютли:

«Земля эта наша, по праву тысячелетнего владения ею, а чужой господский раб осмелился придти и заковать нас в цепи, позорит нас на нашей родной земле!..»

Эти воззвания к высшим чувствам человеческой души были своевременным напоминанием — напоминанием свыше, потому что сам поэт не мог думать о непосредственном наставлении своему народу, действительно ставшему ничтожным и допускавшим позорить себя на своей родной земле.

Шиллер в возрасте 30 лет.

Гравюра работы Стейнля с портрета кисти Л. Симонавица

Рейнский союз

Немецкие, или бывшие немецкими, государства Рейнского союза занимали территорию в 5484 кв. мили с населением в 13 миллионов человек. Об окончательном их устройстве как немецких земель, о союзном представительстве, союзном суде и т. д., о чем была речь выше, теперь уже не было даже слышно. «Немецкие отношения более запутаны, нежели я думал», — сказал Наполеон. Но для решения ближайшей и насущной задачи — предоставления денег и солдат протектору — они были достаточно просты. Тем не менее, новое владычество и влияние Франции принесло этим областям немало хорошего, водворив здесь лучшие наследия французской революции. Так, местная администрация стала работать более усердно и быстро, исчезли многие предрассудки и злоупотребления, бездушная власть дворян и духовенства была заключена в определенные рамки. В Баварии, например, было сделано много полезного, благодаря всеохватывающему министерскому деспотизму графа Монжела (с 1799 г.), суровость которого уравновешивалась благодушием короля Макса Иосифа.

Конституция от 1 мая 1808 года полностью отменяла прежний сословный строй, переживший себя; страна была разделена по французскому образцу, по географическому принципу на 15 округов с генерал-комиссаром во главе каждого; министерство, в составе 5 департаментов, было ответственно перед королем, которому был придан тайный совет; округа имели своих представителей; существовало даже и народное представительство, не созывавшееся, однако, ни разу. Судопроизводство и школьная системы были улучшены; для расширения высшего образования были призваны такие выдающиеся личности, как философ Якоби, юрист Фейербах, филологи Якобc и Тирш. Достойный баварский король умерял своей кротостью все, что было порой неправильного в резких действиях бюрократии.

В Вюртемберге, наоборот, самый презренный деспот безжалостно угнетал свое небольшое, но полное сил, государство. Этот Фридрих I, злейшая султанская натура, находил особенное удовольствие в нарушении счастья человеческого. Он заставлял страдать всех: дворянство, служащих, граждан, крестьян; этих последних, например, сгоняли с половины Вюртемберга вместе с дичью во время устраиваемых им больших охот. Не только солдаты, но и придворные служители, скороходы, почтари и т. п. набирались посредством конскрипции.[5] Дозволение учиться, и чему именно, зависело от короля, и никто не мог избежать этой принудительной меры, потому что с 1807 года вюртембергцы лишились права выезда за пределы страны, а в 1808 году было запрещено и утруждать короля о том просьбами. Для 3-4-дневной поездки требовалось разрешение высшего начальства; старая вюртембергская конституция, которой так гордилось маленькое государство в течение столетии, была и вовсе упразднена. Самого короля все боялись, как врага: стоило кому-нибудь крикнуть: «Вот король!» — как толпа, собравшаяся на какое-нибудь зрелище или для праздной забавы, мигом разбегалась, прячась куда попало.

Иначе было в Бадене, при благородном правителе Карле Фридрихе (с 1746 г.), который не мог полностью устранить тяготевший над страной злосчастный рок, но, по возможности, старался облегчать тяжелую участь жителей. Новое Вестфальское королевство представляло превосходный, хотя и несхожий «pendant» к Вюртембергскому. Вестфальский король Иероним, младший из Наполеонидов, балованное дитя семьи, никак не был деспотом, а просто «дрянцой», если позволительно употребить это слово. В новом сане его интересовало только одно: 5 миллионов присвоенного ему содержания, которые он весело проживал в своей резиденции Кассель в сообществе достойных его друзей, окружив себя портными, куаферами и всякими поставщиками роскоши. Французские и иные искатели счастья спешили в эту обетованную для них землю. Грустно, хотя нисколько не удивительно, встретить на службе этого короля и весьма замечательного человека известного немецкого ученого, историка Швейцарского союза, Иоганна фон Миллера из Шафгаузена, которого несколько милостивых слов Наполеона в Берлине и лесть его свиты превратили из патриота в бонапартистского ритора и софиста: «Тот, перед кем умолкает мир, потому что мир отдан Богом в его руки, видит в Германии передовую стражу и оплот, на Западе и на Юге, в первых гнездах европейской культуры. Чтобы возвысить политическое значение Германии, он укрепил ее, вводя в ней свой кодекс, свое образцовое оружие, наставил ее во всем и, вместо забитой солдатчины, создал в ней рачительных, почтительных граждан… Из двадцати земель образовал он империю…», — так говорил Миллер в июле 1808 года перед представительным собранием.

Вестфалии была дарована, действительно, либеральная конституция, и Наполеон полагал, что благодеяния его кодекса, гласность судопроизводства, суд присяжных и прочее, выгодно выделят государство и проведут более широкую границу между ним и Пруссией, нежели Эльба. Королевство было разделено на 8 департаментов с подразделениями на округи и кантоны; все это управлялось муниципальными и государственным советами, префектами, предпрефектами, мэрами — и действительно не все было ложным в дифирамбе «немецкого Тацита». Почва была расчищена и вспахана для многого хорошего, но главным оставалось, в данный момент, то обстоятельство, что государство управлялось и эксплуатировалось чужеземцами и, в большинстве, чужеземцами недостойными. При этом еще королю Иерониму была дана в супруги немецкая принцесса, дочь вюртембергского короля Фридриха, хотя брак его с Елизой Патерсон не был законно расторгнут: папа не уступил в этом вопросе всесильному владыке.

Так должно было свершиться для того, чтобы нация воспрянула, наконец, к новой жизни и деятельности из того глубокого упадка, которого не замечали ее виднейшие умы, витая в области идеалов, поэзии и отвлеченного знания. Французская революция также не могла привести народ к этому; величественное возрождение немецкой литературы Гёте и Шиллером, глубокомысленные творения таких философов, как Фихте, Кант, Шеллинг, Гегель, которые, созидая здание знаний, старались разрешить высшие задачи мысли, мира и духа, усиливали лишь созерцательное направление умов. Весьма характерно, что Гегель написал свою «Феноменологию» в год битвы при Иене (1806 г.). Даже драмы Шиллера, дышащие такой энергичной политической и национальной жизненностью, поражали зрителей только богатством мысли и блеском риторики, и лишь после уничтожающих ударов последних лет и бедствий чужеземного гнета Германия поняла глубинный смысл этих творений, не сознаваемый самим автором; поняла она, что существуют лучшие блага, нежели сокровища адского искусства — национальная независимость и честь народная — и что, по старинной пословице, «лучше целовать руку земляку, нежели сапоги чужаку».