III
Выезд управителя. - Степь. - Урок истории. - Урок кулачного права. - "Авось крепостных-то теперь нету!" - Кое-что us философии. - Точки в жизни "вольного" человека. - Гнев на милость. - Весна и весенние мысли. - "Столпы" Гарденина; о Николае, о системе хозяйства, о "вольтерьянце"
Агее и о том, как писалось увещание студенту медицинской академии.
В то же самое мартовское утро, когда Капитон Аверьяныч совершал свой обход, Мартин Лукьяныч Рахманный вздумал объехать поля, чтоб осмотреть озими и узнать, скоро ли можно будет сеять овсы. Весна была ранняя, март близился к концу, и хотя в пологих местах кое-где и синел снежок, от земли давно уже шел пар, и там и сям пробивалась молодая травка. Озими начинали зеленеть; на деревьях наливались, краснели и лопались почки; вешние воды укрощались, и ручьи в лощинах вместо неистового рева стремились к реке с ленивым и неспешащим бормотаньем.
У крыльца управительского флигеля дожидалось трое: староста Ивлий, сивобородый мужик в кафтане из смурого крестьянского сукна, в высокой шляпе, с длинною биркой в руках; конторщик Агей Данилыч, сгорбленный и сухой, "рябой из лица", широкий в кости человек, бритый, с подвязанною щекой и огромным фиолетовым носом, в теплом долгополом пальто и в ватном картузе с наушниками, и управительский кучер Захар, обросший волосами по самые глаза. Все трое держали в поводу оседланных лошадей и молчали. Поодаль от них гарцевал на красивой гнедой "полукровке" безбородыйюноша с едва приметным пушком на губе, единственный сын давно уже овдовевшего Мартина Лукьяныча. Юноша без нужды склонялся то на ту, то на другую сторону, откидывался назад, натягивал и опускал повода, посматривал украдкою на свои новые высокие сапоги с голубыми кисточками и блестящими лакированными голенищами и; видимо, так и горел от снедавшего его внутреннего восторга.
- Что за сапожки-то отдали, Миколай Мартиныч? - спросил староста Ивлий.
- Семь, дядя Ивлий. Ведь хороши, а? - И юноша вытянул ногу. - Ну, уж Коронат не подгадит! Смотри, носок какой пустил... чистый квадрат! Говорит, по самой первой моде. Чего уж! "На Стечкина барина, говорит, шью".
- Сапожки ловкие, В подъеме будто бы узеньки.
- О, ничуть, нисколько, дядя Ивлий! - горячо возразил юноша. - Это только со стороны оказывает... я тебя уверяю. Смотри, смотри, я вот шевелю ногой... Смотри, как просторно.
- Чего уж просторно! - насмешливо выговорил Захар. - Не ты вчера ночью в конюшню-то прибегал, Федотку молил сапоги-то с тебя стащить? Да опосля того мылом их сколько натирали? Щеголи!..
Юноша покраснел.
- Вот уж всегда выдумаешь, Захар Борисыч! - воскликнул он.
- Чего выдумаешь! Свела тебя с ума Грунька Нечаева; ты ради ей и принимаешь муку. Вот папенька узнает, как в окны-то по ночам шастаешь да к Василисе ходишь, - не похвалит. Или тоже: управительский сынок в дружбу с конюхами входит, с Федоткой запанибрата...
Куды превосходно!
- Только папенькины деньги зря переводите, - сказал Агей Данилыч странным дискантом, совершенно не соответствующим его большому росту, подвязанной щеке и серьезному, с каким-то трагическим выражением лицу.
Юноша вспыхнул до самой шеи, хотел что-то ответить, то только презрительно усмехнулся и сильно дернул поводом. В это время на крыльце показался сам Мартин Лукьяныч, среднего роста осанистый человек, русый, с легкою проседью в окладистой бородке, в солидном "купеческом" картузе и в синей бекеше. Староста Ивлий и кучер Захар сняли шапки, - один Агей Данилыч, поклонившись, тотчас же опять накрылся, - Николай скромнехонько и неподвижно сидел на своем гнедом конике. Мартин Лукьяныч сказал: "Здрасте", натянул на ходу зеленые замшевые перчатки и, приняв от Захара повода, ловко и грузно вскочил на своего длинного бурого мерина Ваську. Васька пошатнулся, закряхтел, но тотчас же оправился и, как следует доброй лошади, натянул повода. Вслед за Мартином Лукьянычем, наскоро нахлобучив шляпу и придерживая бирку под мышкой, влез тяжело, по-мужицки, как-то животом, староста Ивлий на косматую кобылку мышастой масти, и взобрался, долго привскакивая на одной ноге, Агей Данилыч на необыкновенно высокого управительского коренника. Все тронулись за Мартином Лукьянычем, ехавшим впереди развалистою иноходью с ловкостью и уверенностью человека, с самого детства получившего привычку к верховой езде. И в посадке всех этих людей сказывались их характеры и положения. Так и видно было по Мартину Лукьянычу, что это едет человек властный, независимый, сознающий свою силу, - одним словом, гарденинский управитель. По тому, как трусил на своей утробистой кобыле сивобородый мужик, искательно наклоняясь вперед и выпрямляясь на стременах, всякий бы узнал, что это староста Ивлий; по неуклюжей и смешной, но свободно сидящей фигуре Агея Данилыча, которого коренник нес на себе степенною и скорою "ходой", не мудрено было заключить, что это едет человек характера мрачного и сосредоточенного, привыкший к уединенным мечтам и к перу, и, наконец, по тому, как гнедой коник все покушался галопировать, грыз удила, крутил шею, высоко и красиво вскидывал передние ноги и вообще доставлял неописанное наслаждение своему седоку, беспрестанно менявшему позу ради живописности, видно было, что неслась легкомысленная, самоуверенная, влюбленная в самоё себя юность. Под копытами лошадей хлюпала грязь и жирными комьями отлетала из-под ног галопирующего гнедого коника.
Осмотрели кусты, озими, плотины в полевых прудах, доехали до-опушки леса, попробовали пашню, приготовленную под овес, - оказалось, что через три дня можно сеять: овес любит ранний сев; "кидай меня в грязь - буду князь", - сложена о нем пословица, - и с пашни повернули степью.
Солнце сияло ослепительно. С полей то и дело взлетали жаворонки и с звонкими трелями подымались в голубое небо, В малейших котловинах и углублениях почвы стояли озера вешней воды, сверкая на солнце, как осколки зеркала. Над ними беспрестанно опускались дикие утки, тяжело разрезая воздух своим грузным и неуклюжим полетом. По мочажинам бродили какие-то голенастые птицы. Писк, свист и беспокойное кряканье оживляли поля. Иногда в вышине правильным треугольником тянули гуси со стороны юга или слышны были крики журавлей, похожие на отдаленные трубные звуки. Отовсюду несло славною и здоровою свежестью, пахло разрытою землей и тем запахом возникающей растительности, от которого так сладко и томительно расширяется грудь. Всем было хорошо в этом ликующем и сверкающем просторе. Даже по трагическому лицу Агея Данилыча разлилось что-то ласковое и благоденственное. У Николая радостно блистали глаза. Мартин Лукьяныч благодушно щурился, опершись рукою в колено и похлопывая нагайкой крутые бедра неутомимого Васьки. В стороне от их пути, посредине гладкой, как скатерть, степной равнины, одиноко стоял высокий курган, - что-то вроде маленьких столбиков виднелось на его вершине. Мартин Лукьяныч натянул повод - и все стали как вкопанные. От кургана доносился пронзительный свист. Это были сурки.
- Ишь, подлецы, выделывают! - сказал, добродушно улыбаясь и оглядываясь на своих спутников, Мартин Лукьяныч и вдруг пригнулся, ударил Ваську и во весь дух помчался к кургану. Все поскакали вслед за ним. Влажная степь загудела под копытами. Николай первый взлетел на курган и, красиво откинувшись на седле, кричал что есть силы:
- У, какая даль!
Остановились и стали смотреть. Один староста Ивлий слез с своей кобылы, мешкотно подтянул подпруги и с видом величайшего глубокомыслия стал ширять биркой в сурчиные норы. Кругом видно было на много верст. Вдали, око-ло красноватого сада, весело блестели крыши Гарденина и гладкая, как разлитое масло, поверхность пруда. Во все стороны развертывалась ровная степь, тянулись желтые, зеленые и черные поля, синели одинокими шапками ольховые и осиновые кусты. По направлению к Битюку сверкали кресты сельских церквей, белелись колокольни. За ними простиралась неясная сизо-голубая даль с странными проблесками и неопределенными очертаниями лесов, курганов и бесчисленных стогов: там зачиналась "Графская степь" [Так называется в Воронежской губернии огромное пространство земли, принадлежащей когда-то графу А. Г. Орлову-Чесменскому, а ныне перешедшей ко многим, большею частью титулованным, .владельцам. Почти вся "степь" в аренде у купцов. (Прим. А И. Эртеля.)]. Mapтин Лукьяныч задумчивым оком осматривал окрестности.
- Вон Лисий Верх, видишь? - указывал он сыну на лесок, едва синевший на горизонте.
- Вижу, папенька.
- Вплоть до того "верха" все было гарленинское.
- Куда же эдакая уйма девалась, Мартин Лукьяныч? - спросил староста Ивлий, опираясь подбородком на бирку.
- Куда?.. А приказные-то на что? Чего хочешь оттягают.
- Народ верно что озорной, - с готовностью согласился староста.
- Но как же, папенька, оттягают?
- Очень просто. Юрию Николаевичу пожаловала царица тридцать тысяч десятин ненаселенной земли вот в этих местах. Заметь себе: ненаселенной, - в этом вся штука.
Ну, Юрий Николаевич и послали братца выбрать. Тот выбрал честь честью, обозначил грань, обозначил, где быть усадьбе, куда крестьян поселить, и поехал в Воронеж. Туда-сюда, приказные говорят: "Дай тысячу рублей". Он - брату: так, мол, и так. Юрий Николаич гордый был человек, самостоятельный, одно слово - гвардеец: "Знать, говорит, не хочу. Как,. говорит" чтобы царица жаловала, а разная тварь издевается? Ни копейки!" - и собственноручно пишет письмо наместнику: так, мол, и так, вот что у тебя делается. Ну{ сколько времени прошло, приходит из Воронежа донесение - в сенат там, что ли: "Гарденину-де пожаловано тридцать тысяч ненаселенной земли, а в техде местах столько пустопорожней земли не оказывается: