- В холеру-с... - прошептал тот еще невнятнее, - и тово... и меньшенькие померли... Боречка... Машенька... три гробика упоместили в одной могилке-с...
Он закрыл руками лицо, начал весь подергиваться, усиливаясь сдержать рыдания. Николай в смущении поднес стакан к губам. Все вокруг них шумело, орало песни, дребезжало посудой, призывая половых, вдали бухал барабан, заливались неистовые скрипицы.
Наконец Онисим Варфоломеич оправился, смахнул слезы, проговорил: "Эхма-а!", и дрожащею рукой поднес рюмку ко рту.
- Зачем вы так много пьете? - тихо сказал Николай.
Онисим Варфоломеич забормотал было какую-то дрянь, потом виновато улыбнулся и отставил рюмку.
- Тово... тово... не иначе как по случаю сиротства, Николай Мартиныч, - произнес он упавшим голосом. - Ужели я не могу понимать?.. Две полбутылки кряжовского завода... солянка московская... (он всхлипнул), но, между прочим, мне нечем заплатить-с!.. Удар судьбы, Николай Мартиныч!.. Хорошо, согнали меня.. Я на вашего тятеньку не серчаю... Капитон Аверьяныч тоже... И на Капитон Аверьяныча не серчаю!.. Что ж, я бедный человек, Николай Мартиныч, я убитый человек. Сызмальства приставлен к рысистому делу, ну, и тово... и убит. Сделайте такое одолжение - где рысак?.. Дозвольте, сделайте милость, рысистую лошадь! Имею наградные часы... в журналах пропечатан... А вместо того - в шею!.. То, другое, третье, - не угодно ли? Да не умею-с!.. К вожжам приспособлен!.. Способов нет, окромя вожжей!.. Можете вы это понимать?.. Живем, эта, у просвирни... небиль... тувалет...
комодик красного дерева... все проели! Туда-сюда, нет местов!.. Заводы посократили, господа сжались... как объявится местишко, сядет человек, вцепится зубами - не оторвешь!.. Куда деться? В кучера?.. Ведь срам, Николай Мартиныч!.. Ведь последняя степень, можно сказать!..
Всплакнули, эта, мы с покойницей, - сем, говорит, Онисим Варфоломеич, в кучера вам определиться?.. Ладно, говорю, Анфиса Митревна, - как вижу я семейство мое в убогом положение, дай наймусь в кучера. Ищу. Но что же вы думаете? Туда-сюда, поглядят эдак на мое обличье: ты, мол, обрати свое внимание, какой ты есть плюгавый человек... Возможйо ли такого человека на козлы посадить?..
Что ж, и точно - осанка у меня... тово... не вполне. По кучерской части не вполне достаточная осанка. А, между прочим, самовар продали, перину продали, подушечки на муку променяли... Маменька ропщет... каково при ихнем понятии и не иметь чашки чаю?.. В первых домах живали!
Сколько числились вроде как экономка у своих господ!..
И тово... и пошло. Ну, я, признаться, сделал тут промашку... нечего таиться, сделал. Случилось раз столкнуться с наездником одним... то да се, вспомнили прежнее... наездник тоже без места, - я и закури!.. Что ж, Николай Мартиныч, горько! Сосет! Имею наградные часы, пропечатан в журналах - и вдруг эдакое унижение... семейство чаю не имеет... маменька... обидно-с!.. А мы тем местом от просвирни удалились... признаться... тово... потасовочка маленькая вышла! Переехали в Тишанку, к мужику... Глядим - мор пошел. Туда-сюда, Анфису Митревну схватило... Боречку... Машечку... все прикончились. Ах, что было, Николай Мартиныч!.. Ну, положим, нищий я человек, положим, не мог пропитать своего семейства... но за что же-с?
Ползаю на коленках, кричу: прибери и меня туда же!..
Прибери, владычица!.. - У нас большое уважение к тихвинской... - Прибери, нет моих способов мотаться на белом свете!.. А маменька в голос: на кого же я-то, мол, останусь?.. Ребяты своим чередом: не покидай, мол, сирот неповинных... Ловко? - Онисим Варфоломеич схватил рюмку, выпил и с прискорбием поморщился. Впрочем, несмотря на то, что рюмка была, наверное, двенадцатая, опьянение его скорее уменьшалось, нежели увеличивалось. - Ну, и тово... три гробика. Справили все честь-честью, панихиду, сорокоуст... свояк, признаться, подсобил. Спохватились - куда деваться?.. Что ж, прямо нужно сказать, до такой низости дошли - в конюха хотел наниматься... Одно уж, думаю. Глядь, на ярмарке объявляется Коронат.
Веду я Марфутку за руку, вижу - фортунка. Дай, думаю, обрадую девчонку, - висят на фортунке бусики, дай, думаю, попытаю счастья. Ну, покружил эдак, слово за слово с фортунщиком... вижу - оченно промысловый человек.
Туда, сюда, пошли в трактир, разговорились. Вот, говорю, обременен семейством, ищу перекладины, какая потолще...
Шуткой эдак загнул ему!.. Нет ли каких способов, ежели, например, пробраться в Москву! Имею наградные часы и все такое. А сам вижу - нет-нет и глянет он на Марфутку... Спрашивает то да се. Голос, говорю, необнаковенно звонкий. Пошли на квартеру, раздобылся я чайку, сели чай пить... Ну, видит, каких мы понятий... бедность, но видно же! И на ребят посмотрел... Апосля того - ждите, говорит, через месяц, сделаю я оборот в городе Воронеже, может, и устрою вашу судьбу. - Каким, мол, бытом, Коронат Антоныч? Однако при маменьке не открылся. Вышел я его проводить. "Одно, говорит, господин Стрекачев, внушайте ребятам пляску, а Марфутка чтобы песни играла". - "Но по какому случаю?" - "А по такому, говорит, что в рассуждении судьбы оперетошная часть нонче оченно в уважении". Потолковали. Вижу - и чудно как будто, и тово... местов нету! Ну, вверился в него. Гляжу - не больше недель через пять приходит, и эдакий парень с ним годов семнадцати, по кукольной части... Что такое? - Теятр, представление. Маменька вроде кассирши, ну, и тово... стирать, стиркой чтоб заниматься... Марфутку по куплетошной части... Алешка с Никиткой в плясуны... Что ж, не помирать же... надо же как-нибудь... Поплакали мы с маменькой, что ж, говорит, Онисим, видно тово... видно в бесталанный час родились... Ну, и тово... и принялись муштровать... Ужель я не понимаю, Николай Мартиныч?.. Обратите ваше внимание... Дети возросли в нежности... рукавчики, пояски, костюмчики... ведь праздника без того не проходило, чтоб покойница не обряжала их!.. Там помадки, там воротничок накрахмалит, там бантик какой-нибудь...
Никакой отлички от господских детей!.. А замест того сиволап выкинет пятак серебра, и ломайся и кланяйся ему!..
Изволили поглядеть? Мужичье-то - вона как гогочет! Бона пасть-то как разевает!.. Вы говорите - заставляю...
А чем же пропитаться-то, пропитаться-то каким бытом-с!..
Коронат мошенник (Онисим Варфоломеич сказал это шепотом), вижу, что мошенник. Меня не проведешь, не-э-эт!..
Я его достаточно взвесил... Но, между прочим, нечего кушать-с!..
- Стрекачев! Чего прохлаждаешься, - крикнул, подходя к столу, малый лет семнадцати с характерным лицом карманника или питомца исправительного заведения, - ведьму-то твою публика с ног сбила!.. Поворачивайся!
Онисим Варфоломеич как-то съежился, испуганно заморгал глазами, потом вскочил, торопливо пожал руку Николаю и с необыкновенным выражением тревоги, стыда и сильнейшего желания поддержать свое достоинство пробормотал:
- Оченно приятно... за канпанию!.. Нижайший поклон папаше... Капитону Аверьянычу такожде... Их превосходительство не изволили приехать?.. В случае чего, заверну-с...
и тово... тово...
- Энтово! - передразнил малый, с дьявольскою насмешливостью искривив губы. - Иди-ко, иди, а то он тебя.
Коронат-то... энтово!
Вышедши из трактира, Николай уже не нашел прежнего удовольствия в ярмарочной суете. Все как-то стало раздражать его, за всем ему чудились горе и нищенство с одной стороны, надувательство и "эксплуатация" - с другой. И пыль досадно лезла в ноздри, и солнце пекло, и водкой пахло нестерпимо... С трудом пробираясь сквозь толпу, он вдруг заметил какое-то волнение в народе, все поспешно сторонились, снимали шапки. Впереди показались красные и желтые околыши с кокардами, заблестели пуговицы, засверкали на осанисто выпяченных животах золотые цепочки, печатки, брелоки. "Кто это?" - спросил Николай мещанина, с учтивостью снявшего картуз. "Сонм уездных властей, во главе с предводителем, совершает прогулку по ярмарке". Николай хотел уже скрыться, ему противно было снимать картуз при встрече с властями, а не снять - он чувствовал, что не хватит мужества... Вдруг самая толстая и самая важная власть воскликнула: "Ба, ба, Илья Финогеныч!" Николай с любопытством остановился.
Высокий, худой старик с ястребиным носом, с козлиною бородкой, с необыкновенно сердитым и как-то на сторону свороченным лицом подошел к властям, перехватил левой рукой своей огромный белый зонтик, независимо обменялся рукопожатиями и желчным голосом проговорил:
- Мало поучительного, господа, мало-с!
"Так вот какой Илья Финогеныч! - подумал Николай. - Ну, к этакому не подступишься..." - и еще решительнее оставил первоначально мелькавшее намерение познакомиться с Ильею Финогенычем.
Ярмарка решительно опротивела Николаю, и он повернул в город. Город начинался в версте от ярмарки. В противоположность ярмарочному шуму и многолюдству там стояла какая-то оцепенелая тишина. Улицы точно вымерли.
Пыль спокойно лежала толстым, двухвершковым слоем.
Николай шел и разглядывал, что попадалось на пути. Город ему был мало знаком. Однако же ничего не встречалось интересного. Вырос собор с голубыми маковками; облупленные дома выглядывали со всех сторон, дохлая собака валялась на площади, где-то раскатисто задребезжал старческий кашель, заспанный лик высунулся из окна и бессмысленно уставился на Николая, где-то задушевный голос прохрипел: "Квасу!" Николай остановился посреди "большой" улицы, посмотрел и в ту и в другую сторону ич отчаянно, так что хрястнули челюсти, зевнул. С "большой"
улицы он направился в другие места. Пошли дрянные, покосившиеся домишки, крыши с заплатами, изрытые тротуары с гнилыми столбиками, ямы на дороге... И та же мертвая тишина. Казалось, все население погружено было в сон или выселилось на ярмарку. Вдруг послышалось дикое, раздирающее мяуканье. "Что такое? - подумал Николай. - Должно быть, кто-нибудь на кошку наступил". Но мяуканье продолжалось, становилось нестерпимо пронзительным, резало ухо. Николай быстро завернул за угол.
За углом тянулась уже совсем глухая улица. Из ближнего окна высунулся заспанный мещанин.