Сам Наполеон, видевший опасность в характере этого народа и понимавший сложившееся положение гораздо лучше, чем его неловкий, грубый генерал, был очень разгневан этим происшествием. В эту минуту оно было ему кстати: эта «революция» давала ему случай довести своих бурбонских гостей, боявшихся своего народа, до последних крайностей. 5 мая Карл IV уступил Испанию и Индию государю Франции при условии сохранения самостоятельности королевства и католицизма. Он поселился на жительство в замке Компьене, с окладом в 30 миллионов реалов ежегодно; Фердинанд тоже не создавал Наполеону дальнейших затруднений и 10-го подписал договор. Королевская чета уехала, завершив свое правление прощальной прокламацией[3] к испанцам. Принцы, которым назначено было по 400 000 франков в год каждому, отправились в Валансей и были настолько бесчестны, что довольствовались такой судьбой, хотя им и сократили даже то малое, что им предназначалось, а Фердинанд неустанно целовал бич, наказавший его.
Королем Испании Наполеон назначил брата своего, Иосифа, бывшего королем Неаполя потому, что трон Неаполя отдан был Мюрату под именем Иоахима I, а его владение, великое герцогство Берг, даровано в следующем году четырехлетнему сыну короля Голландии. 20 июля король Иосиф приехал в Мадрид. Этим окончилась завязка и началось первое действие великой трагедии, последние сцены которой разыгрались на одиноком острове Атлантического океана: великая борьба европейских народов против варварской попытки установления всемирной монархии, борьба, которую давно вели англичане за свои истинные и воображаемые права, которую предприняли испанцы, австрийцы и преимущественно русские, и которая была наконец доведена до завершения соединенными силами европейских государств.
Испанский королевский дом претерпел всевозможные унижения. Еще не бывало примера такой постыдной гибели; испанский народ взял дела в свои руки и дал первый страшный пример народной войны против притеснителя, который совершил величайшие насилия над независимостью целого народа. По меткому позднейшему выражению Наполеона: «Народ этот, еще не испорченный политическими страстями, мало изменился в основах своей жизни за последние 200 лет». Он все еще считал себя самым великим и самым могущественным народом на земле. Все с той же слепой и безусловной верой он уважал свою религию и служителей ее. Во французах они ненавидели иноземцев, которые вторглись в их страну, и врагов их святой веры. Это были те самые люди, которые во Франции опрокидывали алтари, уничтожали монашеские ордена, жидам и еретикам давали равные права с католиками или христианами и в руках которых, с февраля этого года, находился престол самого папы.
7 июля, еще до своего приезда в столицу, новый король дал стране конституцию, с собранием кортесов, в которых участвовало и духовенство; двор и министерство свое он сформировал из испанцев; все было хорошо и благоразумно рассчитано, но этим он приобрел только партию, состоявшую, конечно, не из худших людей, — людей, сознававших неотложную необходимость освежения государства и ожидавших ее от новой династии: от «отжившей расы» Бурбонов нельзя было ожидать современных понятий и духа времени. Но громадное большинство народа не хотело ни новой династии, ни нового духа времени.
Ошибочное решение вывесить везде трехцветное знамя — трехцветное знамя революции, обошедшее весь свет, — было искрой, воспламенившей народную толпу. Пламя вспыхнуло, страна распалась на части; каждая из них под староиспанским знаменем самостоятельно воевала с французами. Сложной организации не нужно было, так как в каждой провинции образовалась своя юнта. Провинциальное управление и давно организованное церковное воинство, монахи, разносили пожар с одного места на другое. В Сарагоссе, в Аррагонии, генерал Палафокс издал пламенный манифест. Из множества юнт, или правительственных комиссий, наибольшего авторитета достигла севильская на Гвадалквивире и по ее приказанию, в Кадиксе должны были сдаться народным властям пять линейных кораблей и один фрегат. Верная своему королю Фердинанду VII, имя которого было символом независимости, она объявила войну французам на море и на суше: «Да здравствует Фердинанд, смерть французам!» Образовались три армии — в Астурии, в Валенсии и Каталонии — и вскоре вся страна была объята патриотическим пламенем так, что господство французов не шло дальше выстрелов их орудий и непосредственного страха их действий.
В те времена наличие артиллерии обусловливало победу в сражении в открытом поле; так было при Рио-Секко в Старой Кастилии (14 июля). Но не всегда и открытое поле было благоприятно французам. Через неделю, 21 июля, от 14 до 20 тысяч французов, под командованием генерала Дюпона, были окружены около Байлена превосходящими испанскими силами Кастаньоса и вынуждены, подобно Маку при Ульме, сложить оружие. По всему миру разнеслась весть об этой победе, хотя она не была решительной и не могла считаться поражением самого Наполеона.
Новый король, которому его тяжелая задача была не по силам, чувствовал себя в опасности и сам бежал из своей столицы, в которую вступил всего только за 12 дней до этого — 20 июля. В Аранхуэце была созвана центральная юнта; в Португалии дела принимали тоже невыгодный для Франции оборот. Англичане действовали энергично: в июле прибыл сюда десант под командованием весьма способного Артура Уэлсли — будущего победителя при Ватерлоо. Остатки португальских войск присоединились к этому отряду. Поражение французов на побережье при Торрес-Ведрасе (21 августа) заставило французского главнокомандующего, маршала Жюно, отступить обратно в Лиссабон, но, ввиду враждебности жителей, он не мог надеяться продержаться там долго и заключил конвенцию (30 августа, в Цинтре), обязавшись вывести свои войска из Португалии, причем английский главнокомандующий Дальраймпль, поставил снисходительные условия, ограничившись переправой всего французского корпуса, в количестве 22 000 человек, обратно во Францию на английских судах. Но в том же месяце англичане оказали Испании более существенную услугу: два испанские полка, находившиеся в Дании, захотели принять участие в борьбе за освобождение своей родины; их командующий Ла-Романа де Годой собрал разбросанные части в Фионии, овладел крепостью Ниборгом, затем вместе с остальными, перебрался в Готенбург (Швеция) и здесь весь этот отряд, в количестве до 10 000 человек, был принят английскими судами (5 сентября) и 9 октября благополучно доставлен в Корунью. Испанская народная война ознаменована также геройской обороной Сарагоссы, на реке Эбро. Осада города началась 1 июля; командовал защитниками беззаветно храбрый Палафокс.
Это не подавленное еще сопротивление Испании было единственной тенью на торжестве победителя. Но, вообще, новая империя и новый император смогли выступить в полном блеске на Эрфуртском конгрессе, происходившем в эти же дни (от 17 сентября по 14 октября 1808 г.).
Победы 1806–1807 годов и славный Тильзитский мир доставили торжествующей Франции ту славу и ту возможность самоупоения, которыми наиболее удовлетворяется человеческое самолюбие, — в особенности же присущее французской нации. Более того, эти победы дали Наполеону средство добавить к тому, что теперь называется его «системой», множество отдельных выдающихся деятелей, а посредством основанной им «Военной кассы» даже целый класс, или касту, и он хорошо понимал, чем при этом руководствовались люди, ибо сам давно потерял веру в чистоту людских помыслов, если когда-либо и верил в нее. Нечего и говорить, какой фимиам лести воскуривался победоносному и всемогущему деспоту при его возвращении в Сен-Клу 27 июля. Он, со своей стороны, скрепил общественные устои выросшего из великой революции государства, создав вновь дворянские титулы (закон 1 мая 1808 г.), с правом их наследования через учреждение майоратов.[4] Снова появились сановники, князья, герцоги, графы, бароны, кавалеры; в течение лета 1808 года многие были удостоены этих почестей. Военные или дипломатические победы обеспечивали готовый титул для генералов и дипломатов; появились новые гербы, новые ливреи.
Однако среди этого великолепия народные массы утрачивали жалкие остатки своей свободы. О действительном народном представительстве не было уже и речи. Еще в августе 1807 года было уничтожено нечто, напоминавшее о нем, трибунат, а в октябре стерлись и последние следы независимости судебного сословия посредством перемещений и замещений в духе господствующей системы, что было названо «очищением», в духе неподражаемого искусства французов давать красивые названия самым неблаговидным приемам.
По новой теории только император был представителем нации, и нельзя отрицать, что такой род правления в руках человека, обладавшего изумительно ясным и проницательным умом, при непреклонной, вполне сознательной воле, творил чудеса: во всех областях административного управления и государственного хозяйства им было создано много полезного, великого, достойного удивления. В вассальных государствах, особенно в Италии, также было проведено множество улучшений. Но в жертву этой централизации была принесена свобода, которая одна облагораживает материальные успехи и создает истинную жизнь. Самой характерной чертой этой системы служило, может быть, основание императорского университета (17 марта 1808 г.), подчинявшее, в известной степени, даже и знания установленному порядку, делая их слугой исключительно соображений целесообразности и доступных подкупу: каждое лицо, желавшее преподавать хотя бы только грамоту, должно было испрашивать на то разрешения у Парижского императорского университета.