Всемирная история. том 4. Новейшая история Оскар Йегер 2002г. (стр. 58 из 169)

Мария Луиза Австрийская, императрица французская, королева италийская. Гравюра А. Годефруа с рисунка 1810 г., Сен-Клу

Наполеон I и его сын, римский король. Рисунок работы Штейбена

Государственная система

Но довольных новой империей было немного. Прежде всего было заметно, что недоволен был сам властелин: величие кружило ему голову. Его обращение становилось более и более резким, он не говорил иначе, как жестким, отрывистым тоном, давая чувствовать в себе господина, и господина капризного, не терпящего противоречия от самых близких лиц. Так от него досталось его сестре Каролине, неаполитанской королеве, не желавшей занять должность обергофмейстерины при новой императрице; тому же подвергались его зять Мюрат и брат Иосиф, когда они решались проявлять какую-либо самостоятельность в управлении; он ругал их как лакеев или же, что чаще всего случалось с вестфальским королем, — и с этим наиболее заслуженно, — он прогонял их от себя, как мальчишек. Впрочем, на них он мог положиться, потому что они знали, что имеют какое-либо значение лишь как звенья «системы»; то же можно сказать о новом дворянстве, высших гражданских и военных сановниках, всех этих герцогах, князьях и графах, получивших свои титулы за дипломатические или боевые заслуги; так, Даву, Массена, Бертье получили при последней войне титулы принцев: Эгмюльского, Эслингенского, Ваграмского.

Это было показное дворянство, без каких-либо свойств настоящей аристократии. Все эти лица были полезными орудиями и награждались щедро; верность их, за малыми исключениями, исчерпывалась эгоистическим расчетом; настоящую, полную преданность Наполеон видел лишь в низших рядах своих войск как между французами, так и в войсках государств Рейнского союза; не менее того и между простонародьем, на которое действует внушительно уже сам по себе царский сан, — и еще сильнее, если он соединяется, как в данном случае, с несомненным личным величием и всем обаянием побед и всемогущества. Но вообще, как это выяснилось наглядно при последней борьбе в Австрии, «система», уравновешивая усердное и искусное рабское служение полной разнузданностью вне службы, быстро роняет пригодность людей к делу. Слияние старого французского феодального дворянства с новым военным совершалось весьма туго. Массу французского народа и даже многих из интеллигентного класса отуманивали прибытия посольств по случаю побед, различные по тому же поводу празднества, возрождение древне-галльского поклонения богу славы.

Однако понемногу все начинали сознавать, что эта слава обходится недешево. Конскрипции похищали у страны огромный капитал, представляемый человеческими жизнями и человеческой силой, если сами государственные финансы не терпели от этого непосредственно, благодаря тому, что за всякую победу платили побежденные. Но важнее всего было то, что среди боевого шума, вооружений, военных мероприятий, которые выступали везде на первый план, стушевывался гражданский элемент и гибла политическая свобода. Прежняя lettres de cachet, то есть право произвольного ареста, были восстановлены во Франции, только в другой форме; Наполеон писал своему министру: «Надо предпослать такому закону страницы две либеральных побудительных причин», — что и не было затруднительно. Ясно было, что его система не могла мириться с правом сходок, свободой слова и свободой печати. Наполеон понял это, когда созвал в Париже (июнь 1811 г.) французский национальный собор с целью направить его против папы. Защитники папского абсолютизма возвысили свои голоса так, что он нашел нужным закрыть съезд. Печать подлежала тоже строгому надзору, хотя сам он часто повторял, что свободомыслие первое из приобретений нашего века.

Сам он позволял себе рассуждать весьма свободно, например, о религиозных предметах; в нем оставались, в отношении набожности, лишь следы бытового корсиканского суеверия, и он был прав, утверждая, что в его государстве господствует свобода мысли: действительно, всякий мог думать, что желал, лишь бы повиновался. Но относя все к своей личности, Наполеон говорил тоже: «Я хочу знать, какие мысли и убеждения живут в головах». Подобный род эгоизма ведет всегда к противоречиям; поэтому, неудивительно, если по императорскому повелению в каждом департаменте дозволялось выходить лишь одной газете и то «с разрешения и одобрения местного префекта». Деспотизм императора был щекотлив до того, что книга г-жи Сталь «L'Allemagne» (1810 г.) была запрещена и сама писательница изгнана из Франции, хотя ее сочинение касалось, преимущественно, литературных явлений и было пропущено цензурой.

В немецких областях империи печать подвергалась подобному же стеснению, не достигшему, однако же, своей цели здесь, как и в других местах. Известный гамбургский книготорговец Перте, обращенный последним насильственным актом Наполеона во французского подданного, рассказывает как человек, близко знакомый с делом, о всех мытарствах книги, изданной за границей и ввозимой в пределы Французской империи.

Книгопродавец должен был просить на то разрешения у парижского генерал-директора книжной торговли и книгопечатания, представив ему подлинное заглавие книги с переводом его на французский язык, именем автора, изложением содержания, обозначением года издания, формата книги и пр. Генерал-директор посылал тогда свое разрешение («Permis») в пограничную таможню; таможня отсылала тюки с книгами и это «разрешение» к префекту, под скипетром которого проживал адресат. Префект передавал присланное «инспектору» («Inspecteur»), который составлял протокол и отсылал его, вместе с книгами, к г. «контролеру» («Verificateur»). В присутствии этого последнего тюк вскрывался, содержимое в нем проверялось, пошлины — без них ничего не обходилось — взимались по весу, после чего на каждый экземпляр накладывался штемпель, и тогда только книга выпускалась в обращение. Ежемесячно отсылались в Париж списки дозволенных книг для сличения и проверки. Правительство, однако, мало выигрывало при этом, потому что вся указанная запутанная процедура давала находчивому купцу средство отводить глаза несведущему персоналу или же и подкупать его.

Но деспотизм ограничивался этим и не было речи о насильственном введении французского языка, который привился лишь на вывесках отелей и ремесленных заведений, возвещая о каком-нибудь «Maitretailleur», «Cordonnier», «Traiteur» и пр. Не оказывал влияния и французский дух, который никогда еще не был так угнетен, как под этим тираническим управлением. Даже государства Рейнского союза оставались чужды этого влияния. Напротив того, чужеземное иго способствовало к охране последнего достояния нации, особенно возросшего в последнее время с обогащением немецкой литературы произведениями, полными совершенно иного, нового духа. Поработитель народов не знал этого, хотя удостаивал своих аудиенций Гёте, Виланда или Иоганна Миллера. Но если бы даже сказанный гнет выражался чувствительнее, нежели это могло допускаться самим естественным ходом вещей в отношении высокоразвитого народа, то все же этот гнет мало коснулся бы народных масс, в жизни которых потребность литературного чтения не играет значительной роли.

Континентальная блокада

За исключением некоторых внешних выгод в упрощении администрации и ускорении судопроизводства, наполеоновская система не представляла собой никакого заметного улучшения, но ценой этого была подавленная свобода в самой Франции и нарушенный бытовой уклад, внутренние отношения и правовые порядки в завоеванных землях. Штейн замечал справедливо: «Бонапартовская система зиждется на гнилых основах — насилии и низких правительственных уловках… во всем нет и следа человечности, величия, благородства… и все злополучия, постигающие нас, произведут, наконец, нечто совершенно противоположное тому, что он ожидает…» Эта последняя надежда основывалась на нелепости экономической части системы, именно на введении континентального запрета, благодаря которому простой народ, мало ценящий отвлеченные блага, был обречен на невольную промышленную бездеятельность и лишен даже своего скромного лакомства: кофе и сахара. Запрет был не особенно действителен, при всем этом, потому что правительства, принужденные присоединиться к нему, не выказывали крайнего сочувствия к делу, и контрабанда приняла повсюду колоссальнейшие размеры, несмотря на усиление таможенных страж. На всяком удобном пункте, например, на Гельголанде, были массы английских товаров, которые развозились потом контрабандным путем; и сам Наполеон подрывал свою систему, допуская выдачу — за деньги или по милости — пропускных свидетельств, владельцы которых могли вывозить французские товары и ввозить иностранные, необходимые для французского производства. Но если запретительные меры мало достигали своей цели, они вызывали общее раздражение и требовали обременительного надзора с целой армией надсмотрщиков, сыщиков, служа тоже поводом к столкновениям и насилиям. Наполеон любил говорить: «Дрянь надо держать в страхе!» — и потому ходили рассказы о расстрелах, о наложениях клейм за контрабанду или укрывательство, о конфискациях или сожжении английских товаров, о громадных денежных пенях.