Близ Гвоздева советчики — никогда не терялись: как бы ни пошло, как бы ни скособочилось, они успевали извернуть: случилось именно то, что всегда предвидели и на что давно указывали представители рабочей демократии! И Козьме только глаза оставалось таращить.
И — всё на ходу объясняли. Потёк слух, что забастовки эти не на пустом месте колышатся, что забастовочные кассы откуда-то деньги получают неведомые, — да уж не германские ли те деньги?
— Нет! — загорался Ацетилен-Газ, — дело не в немецких происках, обывательство так рассуждать! А дело — в господстве дворянско-бюрократической клики, вся система управления которой представляет одно сплошное издевательство над народными интересами, одну сплошную провокацию. Эти стачки — предостерегающий голос, что дальше так жить нельзя.
И тоже-ть правильно.
Так и сегодня сидели они в задней комнате, Козьма за своим столом, в косоворотке под рабочей курткой, а Гутовский и Пумпянский — по оба края, в одинаковых чёрных пиджаках, воротниках стоячих и при галстуках, — и уже не первый раз рассуждали и объясняли председателю, как понимать разные важные сегодняшние вопросы.
Припекающий новый вопрос наседал: дикий произвол гучковского Комитета над своей же Рабочей группой: что поскольку группа является частью Комитета, то не должна она ни одного документа, резолюции и обращения печатать и распространять без согласия остального Комитета. (Опасались, что будет группа звать прямо к перевороту, да от имени Комитета).
— То есть по сути, — кидался Гутовский, кипятясь, — Комитет под видом согласования объявляет цензуру нашей деятельности!
— Цензуру наших мнений и взглядов! — пояснительно поигрывал пальцами Пумпянский. Он не имел революционного сибирского прошлого, как Гутовский, и должен был неусыпно отстаивать своё значение.
— Но это есть насилие над свободой убеждения рабочего представительства!
— И это сразу изолирует Рабочую группу от рабочей массы!
Каждый вопрос они вот так объясняли ему по многу раз, как если б Козьма мог тотчас забыть, выйдя за порог, и особенно наседали, что всякий вопрос — сложный, очень сложный, очень-очень сложный. И Козьма тоже стал бояться не понять, забыть, в простых уже вещах путался, да простых вещей как будто и не оставалось.
— Здесь есть определённая граница! — ребром по столу точно, не колеблясь, вёл эту границу Гутовский. — Граница, дальше которой мы пойти не можем!
— Потому что станет вопрос о бесплодности нашего пребывания в Комитете! — вывешивал палец Пумпянский.
— Это особенно опасно при отзовистской кампании, которую ведут большевики против Рабочей группы!
— Это подрывает значение того классового оружия, которым должна быть группа!
А ведь верно помнил Козьма, как он ещё прошлой осенью по заводу легко носился, по лестнице взбегал через ступеньку. А за этим вот столом посидел-посидел — и как огруз или как прирос, как стал расти из пола заодно со стулом, коренаст по-пнёвому. Рос — а встать не мог. Расправиться больно хотелось, а лишь потянуться мог от плеч назад, позадь себя.
То ль — запели они его, заворожили.
— Не надо убаюкиваться, Антоныч. Общаясь с гучковцами, не забывайте, что это — испытанные вожди боевых организаций капитала.
— Ловят нас, Антоныч, на “единении народа”, а превращают его в единение крупно-промышленного капитала с властью.
Да, что-й-то худо складывалось для Рабочей группы. Что-й-то опять они как бы не в западне. А ведь до чего Александр Иваныч добёр держался!
— На самом деле не они нас, а мы их должны проверять! — так-таки и колол по худшей догадке Аницетович.
— Даже нет уверенности, что узкие задачи технической обороны они решают в интересах страны!
— Да наверняка против страны! — не уступал, вполне соглашаясь, Моисеевич.
У-у-у. Ну, влип Козьма.
Губа его верхняя детски была поднята, рассыпались мытые гладкие свободные волосы, а глаза — на учителей просительно.
— Разве дело сводится только к внешней опасности? — взмахивал Гутовский чёрными локтями, как взлетая.
— Разве дело сводится только к военному разгрому? — грозно прочерчивал и Пумпянский пальцем из чёрного рукава.
— А хищный замысел отторгнуть Галицию?
— А подавление Польши?
— А константинопольские аппетиты?
— А антисемитская погромная политика?
— И это всё — оборона?
— А преступный замысел с жёлтым трудом?
Жёлтый труд — была такая плавильная точка, где сходились, не дробились все партии и фракции рабочего класса и сам рабочий класс: с прошлого года взяли эту моду контрактовать на работу китайцев — сперва на Мурманскую железную дорогу, но вот уже как бы и не в Питер. И тогда:
— Беспокойных рабочих — в окопы, а на заводы — китайцев?
— И — конец революционному движению!
Одурачили-таки Козьму Гвоздева хитрющие буржуи.
А отчего китайцам и не дать работать? Это ж будет, вроде, этот, интернационализм?
— Э, нет! Э, нет! Допустить, чтобы корыстный промышленный класс ещё более нечеловечески эксплуатировал китайцев?
— Не оставить китайцев без защиты — именно наша первейшая интернациональная задача!
— Законтрактованный жёлтый труд — это откровенная работорговля!
— Вот почему питерский пролетариат не может их допустить в столицу!
И тут распахнулась дверь — и порывом вошёл — не сам кровавый Коновалов или Рябушинский, нет, — но инженер Ободовский из военно-технического комитета.
Достойный подсобник тех капиталистов.
Или недостойный пособник.
Вошёл — как с бега, в пальто без шапки, всегда он торопился, и лицо как будто рассеянное, а глаза острые.
Рассеянное — на меньшевицких секретарей, а острое — на Козьму.
А сзади — ещё какой-то чёрный, неуклюжий, большой, в кожаной куртке технического состава.
— Инженер Дмитриев! — поспешно представил его Ободовский, сам прошагнув сколько было пространства до гвоздёвского стола, и здоровался с Козьмой.
И ведь до чего Козьма прирос — от стула, от пола не оторвёшься. С Ободовским поздоровался, а уж к Дмитриеву не шагнуть. И тот издали.
А Гутовский и Пумпянский поставили локти в защитное положение, не здороваясь.
Ободовский торопился, не садился.
— Кузьма Антоныч! У меня к вам... — порывался, сильно озабоченный. Но повёл глазами на встрепенувшихся, развернувшихся меньшевиков — и уже с тенью уклончивости: — Мне бы с вами... поговорить.
Но что за секреты?
Но с какой задней империалистической мыслью?
— Пожалуйста!
— Пожалуйста! — показывали ему и на стул настороженные бойкие.
А Козьма с приподнятой губой и бровками, на губе всё сбрито и брови короткие, выражал глазами светло-сенными, что и рад бы встать, выйти поговорить, — да как же, если растёшь? Со всеми корнями не вырваться.
— А чем могу, Пётр Акимыч? — И тут же поосторожней, строже: — А что случилось?
Ободовский — не садясь, рассчитывая к делу сразу:
— На Обуховском задерживается выход траншейной пушки, без которой льёт лишнюю кровь наша пехота, могла бы поберечь. Помогите уговорить мастерские, занятые этим заказом, выполнять сверхурочные и воскресные. И удержать их от возможной на этих днях забастовки. Нельзя ли для этого собрать заводскую комиссию?
Заводские комиссии были легальные, от Рабочей группы, организации по заводам. Формально — да, для помощи оборонным заказам. Но...
— Но не может рабочий класс, забыв свои классовые интересы, обратить заводские комиссии против самого себя.
— Это будет ошибочное направление, господин Ободовский.
— Хотя, пожалуйста, давайте обсудим всесторонне. — Ещё удобней уселись, развернулись, приготовились оба.
Этого “Газа”, ещё юнцом, знал Ободовский по Сибири Пятого года: он был из главных крикунов в сибирском социал-демократическом союзе и добивался непременно вооружённого восстания. А потом обкатался, много меньшевицкой бумаги извёл, и был советчик социал-демократической фракции Думы, а вот теперь и здесь. С такими забияками Ободовский и в Пятом году в Иркутске время не тратил, а уж теперь-то!
— Господа, — повёл он головой как от оводов. — Я, простите, не журналист. А вы не знаете ни допусков литья, ни режимов резанья — о чём нам говорить?
И смотрел горячо — на Гвоздева.
А Гвоздев отзывался сенными глазами, он — рад бы помочь, он и потянулся плечьми — нет, всё держит, всё связано.
А советчики-меньшевики быстро метали и за собой же заметали:
— Не сочтите нас, господин Ободовский, сторонниками консервативного стачкизма под флагом словесного радикализма.
— Если вы способны усвоить нашу точку зрения, то вот она: в сегодняшних условиях стачки даже не благоприятны рабочему классу.
— Стихийные вспышки идут даже во вред рабочему классу, — выправил Гутовский.
— Стихийные вспышки, — не давал себя поправить Пумпянский, — только ослабляют и разбивают нарастающий конфликт всего русского общества с властью.
Ободовский бровями подрожал и замер: так тут, неожиданно, все согласны? Сейчас будет помощь?
И Дмитриев переминался, мрачно-довольный.
— Но стачка, — закинулся Гутовский очками и прикудрявленной головой, — единственный выход для рабочего класса, цинично-бесцеремонно отправляемого на фронт пушечным мясом!